путешествия в северную и северо-восточную часть Европейской России по ходатайству министра статс-секретаря графа Ребиндера оплачивались за счёт финляндской казны. В 1829 году Шёгрен был избран адъюнктом Российской академии наук[382].
Готлунд, будучи студентом Упсальского университета, подвергался преследованиям шведскими властями и даже был выслан из Стокгольма за националистическую агитацию. Однако перебравшись в Российскую империю, он вскоре без труда занял место лектора финского языка в Гельсингфорском университете[383].
Кастрен получил в 1844 году единовременное пособие в 1900 рублей от Гельсингфорского университета. А с 11 мая 1845 года он уже занимал должность доцента с жалованьем 700 рублей в год. Кроме того, во время поездок в экспедиции он получал на содержание и расходы по 1000 рублей в год[384]. В 1849 году Кастрен был определён на службу в Академию наук «в качестве путешественника-этнографа по северной экспедиции со всеми правами и преимуществами адъюнктов оной, со времени отправки в экспедицию до представления окончательного отчёта»[385]. 2 (14) марта 1851 года наследник цесаревич (будущий император Александр II), посетив Гельсингфорский университет, торжественно вручил Кастрену патент на звание профессора вновь созданной кафедры финского языка[386].
Однако чувства благодарности это отнюдь не вызвало: «Кастрен постоянно предупреждал о враждебности царского самодержавия к Финляндии. Он продолжал напоминать об этом и тогда, когда царское правительство, надеясь ослабить шведское влияние, поддерживало требования о введении финского языка»[387].
Неудивительно, если вспомнить, что в 1828 году Кастрен был на полгода исключён из университета за участие в студенческих беспорядках[388].
Впрочем, иногда казённые средства использовались более рационально. Так, время от времени студенты Гельсингфорского университета получали возможность отправиться за казённый счёт в Москву на два года «ради основательного изучения русского языка». Однако такие стипендии выделялись нерегулярно и их было немного[389].
Крымская война 1853–1856 годов стала тяжёлым испытанием для Российской империи. Начатая как война против Турции, она неожиданно для Николая I превратилась в очередную войну объединённой Европы против России. На стороне Турции выступили Англия, Франция и примкнувшая к ним Сардиния. К коалиции были готовы присоединиться и другие европейские державы, включая охваченную реваншистскими настроениями Швецию. Старый король Оскар действовал осмотрительно, но его наследник кронпринц Карл открыто рвался в бой. Обращаясь к войскам на одном из парадов, горячий шведский парень прямо заявил: «Братцы! Я думаю, что нам следует послать к чёрту весь нейтралитет!»[390]
Подобные настроения активно подогревались засевшими в Стокгольме финляндскими эмигрантами. Эта компания наперебой уверяла шведские власти, будто Финляндия готова восстать против русского гнёта, а также издавала и переправляла в Великое Княжество агитационные брошюры «Финляндские дела». Организовывал весь процесс тогдашний лидер финляндских диссидентов, носивший истинно финское имя Эмиль фон Квантен. Летом 1856 года он обратился к русским властям с просьбой разрешить ему выехать на постоянное жительство в Швецию. Сделав об этом представление, генерал-губернатор Финляндии граф Ф. Ф. Берг писал: «Так как г-н фон-Квантен, во время пребывания своего в Швеции, политическими сочинениями своими выражал разные для существующего порядка в отчизне его опасные виды, то я, с своей стороны, полагал бы оставить прошение без внимания». Александр II решил по-другому, наложив резолюцию: «Дозволить, ибо одним негодяем будет в Финляндии меньше»[391].
Интересно отметить, что в кругах польских эмигрантов в это время всерьёз обсуждался вопрос о присоединении Финляндии к будущему польскому государству:
«Курьёзнейший проект в это время (1854 — И. П.) возник в кое-каких не очень глубокомысленных молодых головах среди аристократической части польской эмиграции в Париже. Там, в окружении Чарторыйских и графа Ксаверия Браницкого, в течение всей Крымской войны был вообще силён дух необычайной, чисто теоретической предприимчивости с очень своеобразным уклоном… Если можно так выразиться, это был какой-то романтизм приобретательства, мечты уже не только об освобождении Польши (это считалось в молодой части эмиграции делом почти решённым), но и о том, какие именно чужие территории хорошо бы присоединить к этой будущей самостоятельной Польше. Так, некоторые парижские поляки ещё до Бомарзунда нашли очень, по их мнению, удачный выход из затруднительного положения, которое создалось для союзников вследствие упорного нежелания Оскара завоёвывать Финляндию шведскими силами и даже брать её от союзников, если после её завоевания Францией и Англией обе эти державы не дадут реальных гарантий. Так вот: почему бы не отдать Финляндию будущей Польше?»[392]
Что могли противопоставить враждебной пропаганде российские власти? Понятно, что официальные лозунги вроде «Православия, самодержавия, народности» здесь не работали. И тут на помощь царским сатрапам неожиданно пришёл Снельман. На страницах своего «Литературного листка» он начал борьбу с окопавшимися в Стокгольме эмигрантами. Резко осуждая их действия, он отказывался видеть в них представителей финских интересов, поскольку по своему происхождению они в основном принадлежали к шведам.
Действуя подобным образом, Снельман следовал заповеди приват-доцента Арвидсона, высказанной им ещё в 1839 году:
«Если финны желают когда-либо выступить, как самостоятельная нация, то они должны прежде всего отделиться от материнской земли, т. е. Швеции, с которой они чересчур близко связаны любовью и мыслями, чтобы получить возможность думать на свой лад»[393].
Обрадованный такой поддержкой, генерал-губернатор Берг, в свою очередь, начал покровительствовать финноманам. В январе 1856 года, невзирая на неудовольствие шведоязычных чиновников, Снельман получил должность профессора философии Гельсингфорского университета[394].
Когда в марте 1856 года Александр II посетил Гельсингфорс, Берг подал ему записку, в которой предлагал ряд мер по расширению прав финского языка: ассигновать сумму на содержание в уездах и приходах переводчиков для перевода правительственных постановлений на финский язык, а также учредить на счёт казны финскую газету. 11 (23) марта император одобрил эти предложения[395].
При этом генерал-губернатор самонадеянно полагал, что держит ситуацию под контролем. Так, в письме министру статс-секретарю по делам Финляндии графу Армфельту от 14 апреля 1856 года Берг, выразив своё полное удовольствие по поводу строгой критики, высказанной Снельманом по адресу шведских корреспонденций и газетных статей о Финляндии, говорил следующее:
«Что же касается той будущности, которую предсказывает финскому народу г. Снельман, то, говоря, между нами, я плохо верю в его пророчество. Мне кажется, что это племя вовсе не предназначено играть какую-нибудь роль среди цивилизованных народов Европы. Но оно должно нам послужить средством для окончательного освобождения Финляндии из-под влияния Швеции. И к этому мы прежде всего должны стремиться. Финскому народу следует дать хорошее религиозно-нравственное воспитание и сельскохозяйственное образование; далее, можно покровительствовать его народной поэзии, а вообще надлежит выяснить финнам, что наше управление лучше и выгоднее шведского. Что же касается прочих финноманских мечтаний, выходящих за пределы начертанных мною здесь рамок, то всё это производит на меня впечатление мыльных пузырей»[396].
В мае 1857 года на выпускные торжества в Гельсингфорском университете прибыла делегация шведских преподавателей из Упсальского университета. На прощальном ужине 18(30) мая молодой учёный Адольф Норденшельд провозгласил тост за будущее Финляндии: «Почему бы и нам, финляндцам, не позволить себе помечтать о грядущем?… В нас живёт сознание наших прав на свободу и узы, которые в течении 50 лет были оборваны, вновь начали завязываться, и таким образом, в той борьбе, которую ведём с тёмными силами, мы не стоим одинокими на поле брани». И вновь Снельман в своём «Литературном листке» осудил выходку Норденшельда, назвав его речь выражением дешёвого либерализма[397].
В качестве ответной милости в 1858 году последовало распоряжение вести приходские протоколы на финском языке в тех приходах, где богослужение велось на этом же языке. Тогда же Гельсингфорский университет получил разрешение употреблять финский язык на академических диспутах[398].
С 1860 года сборник постановлений Великого княжества Финляндского, который ранее печатался на шведском и русском языках, стал издаваться также и на финском языке. В начале того же года генерал-губернатор ходатайствовал разрешить печатать учебную литературу на финском языке и 26 января (7 февраля) 1860 года получил на это Высочайшее соизволение. Благодаря его содействию, «Финское литературное общество» получило возможность издать на финском языке Общее Уложение 1734 года