Льготы и привилегии обильно сыпались на жителей Великого Княжества не только в языковой сфере. Как верно заметил П. И. Мессарош,
«царствование Императора Александра II было истинным торжеством сепаратистского движения в Финляндии. Сдерживаемое твёрдой рукой Императора Николая I, но не уничтоженное им, оно чуть не с первых дней нового царствования громко заявило о своём существовании»[400].
Ссылаясь на значительный дефицит в торговле Великого Княжества с Россией, финляндские чиновники сумели протащить проект нового торгового положения, предусматривающий создание в Финляндии собственных таможен и таможенной стражи. 20 декабря 1858 (1 января 1859) года это положение было утверждено Александром II.
Таможенная граница между Финляндией и остальной частью Российской империи существовала и раньше. Однако до этого таможенная служба действовала лишь с российской стороны. Более того, в 1853 году Николай I принял решение о полной ликвидации таможен на финской границе. К сожалению, из-за начавшейся Крымской войны это повеление не было выполнено. Новый же император поступил прямо противоположным образом. «Никому и в голову не пришло подумать о политическом значении этой, по-видимому, неважной меры, — саркастически писал один из современников, — а о существовании повеления Николая I, вероятно, никто и не подозревал»[401].
Новое торговое положение увеличило список товаров, допущенных к беспошлинному ввозу из Великого княжества в империю, а также значительно расширило предельные нормы для финляндских фабричных изделий, беспошлинный ввоз которых был разрешён лишь в ограниченном количестве. Что же касается ввоза из России в Финляндию, то здесь, наоборот, были установлены ограничения. Так, были обложены пошлинами виноградные вина, сахар, патока, соль, листовой табак. Пошлины были введены и на ряд иностранных товаров, ввозимых из империи в Великое княжество[402].
Но гораздо более важными были политические последствия. Новое торговое положение и таможенный тариф фактически превратили Финляндию из российской провинции в подобие независимого государства. Неудивительно, что благодарный финляндский сенат 19 (31) января 1859 года поднёс Александру II особый верноподданнейший адрес[403].
Вскоре последовала новая монаршая милость. Манифестом от 23 марта (4 апреля) 1860 года в Финляндии была введена собственная денежная единица — марка[404]. Высочайшее объявление от 28 ноября (10 декабря) 1862 года предписывало все подати, повинности и прочие налоги в казну, а также все суммы в заёмных письмах и расписках, договорах и т. п. с 1 июля 1863 года исчислять и выводить в марках и пенни по курсу[405]. Некоторое время спустя, в 1877 году, в оборот были введены золотые монеты в 10 и 20 марок. Так, по царскому недомыслию, Финляндия получила ещё один атрибут государственности.
Тем временем на горизонте вновь сгустились тучи. В воздухе запахло очередным походом объединённой Европы против России. Взойдя на престол, Александр II отменил особое военно-полицейское управление, существовавшее в Польше после бунта 1831 года, даровал политическим преступникам амнистию, а полякам многие льготы[406]. Как и следовало ожидать, спесивые шляхтичи увидели в этом лишь признак слабости. Начались волнения, а в январе 1863 года вспыхнул открытый мятеж.
Тут же выяснилось, что несмотря на старания прозападной либеральной пропаганды, десятилетиями лепившей романтический образ польских «борцов за свободу», русское общество ещё недостаточно прониклось общечеловеческими ценностями. Господствовавшие в нём настроения сводились к формулировке: «Наше право на Царство Польское есть крепкое право: оно куплено русской кровью»[407].
Разумеется, сразу же поднялся истеричный вой «прогрессивной общественности». «Всю Россию охватил сифилис патриотизма!» — сокрушался А. И. Герцен[408]. Герцену вторил другой эмигрант, известный революционер-анархист М. А. Бакунин: «Я громко отрекаюсь от русского государственно-императорского патриотизма и буду радоваться разрушению Империи, откуда бы оно ни шло»[409].
В своей газете «Колокол» Герцен призывал убивать «проклятых русских офицеров, гнусных русских солдат»[410]. В течение 1863 года в издаваемой финляндскими эмигрантами в Стокгольме газете «Aftonbladet» было опубликовано несколько подстрекательских статей Бакунина. Он надеялся, что Финляндия поднимется вместе с Польшей, чтобы отвоевать себе свободу и самостоятельность, и в таком случае русский анархист обещал протянуть ей свою руку:
«В крае появилась партия финноманов и мы не можем не симпатизировать ей, так как она национальна и демократична. Кроме того, силою вещей, она враждебна петербургскому двору и союзна Швеции. Финские патриоты желают политической и административной автономии, и они, конечно, скорее получат её в союзе со Швецией, чем под русским мертвящим покровительством»[411].
Взбунтовавшаяся шляхта, а также сочувствующие ей духовные прадеды нынешних российских либералов прекрасно понимали, что без военного вмешательства западных держав мятеж обречён. Главную роль в предстоящей интервенции должны были сыграть Франция и Англия. Но и Швеции тоже отводилась важная роль.
Чтобы способствовать вступлению Швеции в войну против России, Бакунин под именем Анри Суле (Henri Soule) лично отправился в Стокгольм, где, невзирая на протесты русского посла Дашкова, был встречен с распростёртыми объятиями. На устроенном в его честь банкете Бакунин заявил, что протягивает руку шведским патриотам[412]. Оно и неудивительно. По мнению подобных деятелей, осуждению подлежит не всякий патриотизм, а только русский.
Ради того чтобы посильней напакостить своей Родине, этот революционер был готов даже поступиться анархическими убеждениями. Отправившись на поклон к шведским министрам, Бакунин в конце концов добился аудиенции у брата шведского короля, а по некоторым сведениям, был принят и самим Карлом XV. Пытаясь убедить шведов начать войну с Россией, он утверждал, будто русские крестьяне готовы восстать против ненавистного самодержавия[413].
Одновременно с Бакуниным в Швецию из Лондона прибыл под именем Магнус Беринг сын Герцена, которому были даны рекомендательные письма к фон Квантену. Планировалось, что Герцен-младший сперва займётся агитацией в Швеции, а затем отправится в Финляндию. Однако молодой человек оказался на редкость благоразумным и дальше Стокгольма не поехал[414].
Увы, к разочарованию революционеров-русофобов, Швеция была уже не та. Когда выяснилось, что никто из великих держав не собирается воевать с Россией из-за поляков, она тоже не рискнула выступить. В довершение всего Бакунин вдрызг разругался с фон Квантеном.
Тем временем Снельман неутомимо продолжал свою агитацию. В статье «Война или мир для Финляндии», опубликованной в № 5 «Литературного листка» за 1863 год, он проанализировал, к чему приведёт вмешательство Швеции в дела России. По мнению Снельмана, вступление шведских войск в Финляндию означало бы «братоубийственную войну». Описав все «прелести» боевых действий на финской территории, он советовал своим соотечественникам образумиться и не создавать поводов для превращения их Родины во вторую Польшу[415]. Подобные аргументы действовали на практичных финнов посильней всякой патриотической пропаганды.
Разумеется, такое усердие не могло остаться без награды. Согласно Высочайшему объявлению от 28 января (9 февраля) 1863 года, в начальных школах и гимназиях Финляндии отменялось обязательное преподавание русского языка. Мотивировалось это тем, что «чрез это представляется возможность к более основательному изучению не только необходимых для каждого финляндского гражданина финского и шведского, но и латинского и немецкого языков, служащих основанием учёному образованию вообще и составляющих условие для более обширных занятий науками»[416].
Впрочем, «ученикам, желающим обучаться русскому языку, следует доставить случай к изучению оного, но лишь в экстренные часы, без уменьшения числа уроков, назначенных для прочих предметов»[417]. Одновременно отменялся экзамен по русскому языку при поступлении в студенты Гельсингфорского университета[418]. Высочайшим объявлением от 29 апреля (11 мая) 1863 года в Гельсингфорском университете было разрешено читать лекции на финском языке[419].
Согласно Высочайшему постановлению от 20 июля (1 августа) 1863 года, финский язык уравнивался в правах с государственным шведским[420]. Снельман наконец добился своего и мог торжествовать, а российский император вскоре назначил его членом финляндского сената.
Финский язык должен был войти в официальное делопроизводство не сразу. Для этого отводился срок до конца 1883 года[421]