– А если душа не перестает расти? – спросил, помнится, тогда Серега.
– Тогда человек становится академиком. Или подвижником. Или даже святым, – ответил Жека.
Почему он вспомнил этот разговор? Вспомнил и все. Может, действительно прав Жека? Душа перестает расти, тело начинает стареть, и больше они между собой не соприкасаются. Так и существуют отдельно, в разных временных измерениях. Все просто, как табуретка.
А потом начинает умирать само тело. Тоже медленно. Смерть, вообще, штука не быстрая. Вот Славик, например, начал умирать, когда Саша Федотов объявил готовность номер раз. Балагурил, рассказывал анекдоты про командировочных мужей и умирал. Или еще раньше начал. Наверное, раньше. Когда пьяный водитель КАМАЗа допил последний стакан и полез за руль. Кто теперь это знает? И кто теперь вспоминает Славика? Жил человек и нет его.
Как обычно. Как всегда. Люди всегда живут так, словно не собираются умирать, и умирают, как будто никогда не жили… Где-то прочитал…
А он, Серега, когда перестал расти? Наверное, тоже рано. До армии. Или – после. Да и вырос ли он вообще? Нет, он не чувствовал, что он рос. Просто жил. Вырос и не повзрослел, как обещал себе в детстве. Поэтому всегда надеялся. И всегда был уверен, что самое лучшее еще впереди. Оно и есть впереди. Было впереди, а теперь уже ничего нет…
Он умирает?
Странное было состояние. Даже хорошее. Мысли текли как река, не задерживаясь и не останавливаясь, и, как река, вмещали в себя все вокруг. Тоже не задерживаясь и не останавливаясь. Неожиданно для себя Серега увидел время. Время – это тоже река. Оно течет сверху вниз, чуть наискось, незримый поток, который нельзя увидеть, но можно почувствовать. Он чувствовал его. Этот поток-время тек теперь мимо него. Он оставался в стороне…
Сереге кололи наркотики. Наверное, кололи. По крайней мере, боли не было. Совсем не было. Это было плохо, он понимал, что это плохо. Пока человек живет, должна быть и боль. А если ее нет, значит, он уже не живет. Или почти уже не живет. Что в сущности одно и тоже. Все просто…
Кто-то был рядом. Он чувствовал, как время от времени кто-то появляется рядом. Хотя лиц он не видел. Не различал. Несколько раз ему казалось, что он слышит рядом голос Таньки. Или Светланки? Или, вообще, все это только казалось?
Жалко их, всех…
А себя почему-то абсолютно не жалко…
Серега задремывал, потом просыпался, внезапно, как от толчка, и опять медленно и плавно погружался в вязкую дремоту.
Все-таки странное было состояние. Серега летал. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Нет, конечно, он оставался на больничной койке, прикованным к реанимационной аппаратуре, понимал это, и все равно какая-то часть его летала над городом. Скользила в бескрайней синеве неба легко, привольно и незаметно. Как мечталось в далеком детстве.
Со своей высоты он отчетливо видел разномастные крыши домов, извилистое переплетение улиц, запруженные машинами проспекты. Видел маленькие фигурки людей, как всегда спешащих, обгоняя друг друга. Пыль, жара, суета, автомобильные выхлопы. Вечная гонка между метро, работой и магазинами. В сущности, он не любил этот город, в котором прожил всю жизнь. Давит он, этот город, всех давит…
С высоты было хорошо смотреть. Спокойно. Теперь, с высоты, на многое можно было смотреть спокойно…
Страха не было. Серега давно знал, что он не боится умиреть. Не побоится, когда придет время. И не потому, что он такой храбрый, а потому что жить, в сущности, надоело. Только он никак не хотел себе в этом признаться.
Нет, все нормально. Все правильно. Он не боится. Значит, хорошо. Оценка четыре. А почему четыре? Оценка – пять!
Только обидно. Вроде бы жил, а вроде бы и нет. Все готовился. Все собирался. Нет, не готовился… Готовился, а пожить не успел, эту фразу он тоже где-то вычитал. Она запомнилась.
Он, Серега, ни к чему не готовился. Просто жил. Как мог. А как он мог? Не очень-то он и мог… Если честно…
Потому что тот, кто умеет жить, становится счастливым. В этом и заключается искусство жизни, понимал он теперь, – стать счастливым. Каждый придумывает себе счастье в меру своего таланта. У него просто не хватило таланта выдумать для себя счастье, вот что…
Серега улетал все дальше и дальше. Он больше ничего не видел. Серый, уютный туман. Все видимое уже осталось внизу.
Останься, останься, останься…
Он не сразу понял, что это его зовут. Откуда-то снизу. Сквозь туман. И голос как будто женский, жалобный и тоскующий…
Вот только чей? Кто зовет? И зачем? Зачем его звать, когда он уже улетел, ему уже хорошо…
Нет, зовут, не дадут улететь спокойно, даже улететь не дадут…
Надо сказать, надо предупредить, чтоб его не звали обратно…
Он рванулся на голос, рванулся изо всех сил…
И тогда наступила боль. Обрушилась сразу, водопадом, навалилась на каждую клеточку тела. Ярко-красная, пылающая, как огонь, и почему-то твердая, как бетонная стена. Он никогда не подозревал, что боль – это твердо…
4
Осень получилась странной. В конце сентября начались бесконечные дожди, небо сплошь обложили свинцовые тучи, и казалось, так будет до самой зимы.
А в середине октября вдруг опять распогодилось. Солнце неярко блестело в голубом небе, редкие белые облачка не предвещали осадков, и желто-бурая, красивая от солнечного блеска листва вкусно шуршала под ногами. Ветерок увлеченно играл с шелестящими листьями, как скряга с золотыми монетками. Второе бабье лето наступило в городе, восхищались собственными прогнозами синоптики.
Каждое утро, после завтрака, Серега выходил в больничный парк, погреться на солнышке. Ходил он еще тяжело, при помощи двух палочек. Но ходил. Смотрел. И дышал. А это, оказывается, много – просто ходить, смотреть и дышать…
Больница, где он лежал, находилась в городской черте, но как будто уже и за городом. Большой парк вокруг нее напоминал своей живописностью маленький лес. Гулкие городские шумы почти не долетали сюда. Серега обычно устраивался на скамейке. В кармане огромного и теплого, как пальто, халата лежала какая-нибудь фантастика, но он не часто ее открывал. Просто сидел, дышал и смотрел на голубое небо и на опавшие деревья. Это тоже было приятно – просто смотреть.
Иногда он задремывал на припеке, сил пока было немного. Потом медленно, не торопясь, просыпался. Серега теперь все делал медленно, само время вокруг словно замедлилось.
Все-таки хорошо, что он остался жив…
Таня забегала к нему почти каждый день. В окружении одинаковых больничных пижам и врачебных халатов она смотрелась ярко и празднично, как редкая бабочка, случайно залетевшая в сухие заросли.
Они вместе подолгу сидели на скамейке и немного гуляли. Потому что доктор сказал, ему уже нужно двигаться, уже пора.
А вот Светланка не пришла ни разу, ни когда он валялся в реанимации, ни когда ему прописали двигаться.
Вот такая любовь…
Обидно, если честно, до слез обидно, совсем по-детски. Тогда, в больнице он вообще чувствовал себя словно сразу в двух ипостасях, вспоминал Серега, дряхлым стариком с замедленными движениями и одновременно малым ребенком, радующемуся лучикам и букашкам до безоглядного восторга. Странное состояние. Не сказать, что плохое, просто непривычное.
А Светланка… А что Светланка? Она такая – какая есть. Они все такие – какие есть. И ничего больше… Сначала он обижался, а потом и это прошло. Как-то потерялось в тягучем безвременье размеренного больничного режима…
Серега уже знал, что Шварцман погиб, что все теперь будет, наверное, по-другому. Но об этом совершенно не хотелось думать. Категорически не хотелось. Инстинктивное вытеснение неприятных мыслей, как сказала бы его б. супруга-психолог.
Пусть Таня приходит. Уже хорошо…
Старый друг лучше новых двух? А старая подруга? В каких случаях она лучше новых, да к тому же – двух сразу?
Похоже, права его Десантница, утверждавшая, что все мужики – редкостные сволочи, причем от природы…
– Ресторан «Якорь». 16 часов 30 минут по московскому времени, – объявила Танька. – Числа сейчас не помню, не в этом суть…
Еще накануне она обещала ему сюрприз. Теперь они вместе сидели на скамейке в больничном парке, грелись на солнышке, а сюрприз оказался карманным диктофоном с записью. Серега с любопытством посматривал на диктофон.
Она значительно глянула и щелкнула кнопкой. Из динамика послышалось протяжное шуршание.
– Это еще что такое? – поинтересовался он.
– Ты слушай, слушай… Тебе полезно.
Серега прислушался.
– Так вот, – раздался сквозь шорох голос Саши Федотова, – показал я мальчику веселые картинки, думал, втюрился он, порвет Шварцмана на куски. Нет, оказалось, мальчик тоже себе на уме. Не попер на Хозяина. Проглотил дерьмо и только облизнулся вдогонку…
– Перспективный мальчик, – равнодушно заметил другой голос. – Может, взять его в свою политическую команду?
Похоже, оба усмехнулись при этом.
Этот негромкий, небогатый на интонации голос Серега сразу узнал. Часто слышал его по телевизору. Большой человек из правительства. Шварцман показывал его, когда они были в Кремле. Сам Хозяин поспешно протягивал руку первым, когда здоровался с ним.
Ресторан «Якорь», значит, подумал Серега… Знакомое место… Он хорошо помнил тот уютный ресторанчик в центре города, где они с Сашей Федотовым недавно сидели. Или – это было давно? Теперь трудно сказать, какая-то бесконечность прошла с тех пор, маленькая, но емкая бесконечность…
– Что это? – еще раз спросил Серега. Спросил, скорее, машинально, он уже начинал догадываться о сути этого разговора.
Танька щелкнула кнопкой, останавливая запись.
– О тебе говорят, между прочим, – пояснила она.
– Я понял…
Танька, видимо, хотела еще что-то добавить, но сдержалась. Передернула плечами и снова включила диктофон.
Шорох, неожиданно отчетливое позвякивание…
– Ну, вот, тогда, думаю, план «б»… – произнес Саша Федотов. – А как там следствие?