— Девушки у вас красивые в Одессе, — сказал Сережин бригадиру.
— Сейчас приедем на место, ознакомитесь... — сказал бригадир.
Сережин сморщился. В темноте не видно. Подумал о бригадире: «Что за дубовый парень?»
Лошадь пришла к жилью, к безногим вагончикам с горящими глазками. Появились женщины. Откуда им тут взяться посреди пустого места? Одна из них, с любопытными от молодости глазами, о чем-то пошепталась с бригадиром. Ввели Сережина в купе вагончика. Подкрутили фитиль в лампе, чтоб было видней.
Еще одна женщина пришла, еще пошептались.
— Ой, — сказала пришедшая женщина Сережину, — да вы бы хоть предупредили. Мы бы вам ужин разогрели.
— Ну что вы, — сказал он, — зачем же?
...После лежал на полке и улыбался. Рядом, напротив, за узким проходом поместился бригадир с женой.
— Я уже по тебе соскучился... — только и сказал бригадир мягоньким, младенчески-домашним голосом.
«Вот тебе и дубовый парень», — подумал Сережин.
Ему все слышно. И все здесь открыто. И степь за дощатой стенкой. Кто-то всю ее распахал.
Утром — Сережин видел — бригадир встал первым, и загоревшее его лицо затвердело, туго обтянулось кожей, словно кулак, засуровело. Сам он узкий в плечах, костистый, чуть сутулый. Фуражку натянул с путейскими молотками: видно, служил на железной дороге.
Жена потянулась:
— Куда ты в такую рань?
Бригадир не ответил, не взглянул, не улыбнулся.
Утро неохотное, ползучее. Как порушить его вязкую власть? Или вместе с ним зябнуть и ждать, тащиться тихонько в день? Долго еще тащиться...
Вдруг высоко и часто взметнулся, застрекотал моторчик — пускач на тракторе, в клочки разодрал это утро. Истошно трещал под кожухом дизеля. Дизель проснулся, отфыркнулся и тоже пошел, ровно и споро. Пускач примолк. Взметнулся другой. Трактора шевельнули траками. Ожили люди. Холод забылся. Бригадир прошагал крупно. Рядом с ним, поспешая, говоря на ходу, — механизаторы; каждый по плечо бригадиру.
На стеклах у тракторов красным наведены картинки — комсомольские значки. Что за художник их рисовал? Где его взяли? От картинок — словно бы праздничность. Хорошо, когда в будень покажется праздник. Так думается Сережину, или что-то вроде этого.
Ушли трактора, остались четверо парней на стане, повели Сережина в вагончик. У каждого на груди почетный знак: «отличный связист», «отличный шофер», «отличный пограничник», «снайпер». От этих знаков тоже праздничность. Обсели Сережина, приблизили свои лица к его лицу и начали.
— Вы знаете, — сказал связист, — какие тут дела творятся? Мы себя целинниками не называем. Не-ет. Мы про себя так говорим: солдаты. Солдаты — и все.
— Мы солдаты, — сказал снайпер. — А что? Солдату везде почет. Солдат, он дело знает. — Снайпер подмигнул.
— Вы не смотрите, — сказал шофер, — вам тут наговорят. Бригадир здесь, это он только так это. Комар носу не подточит, а медведь в лаптях проскочит. Разговор у него идейный, а женку свою на прицеп не садит. Тут надо бы разобраться.
Пограничник сидел и все улыбался. Очень он был красивый. Лицо большое, продолговатое, белое, а губы розовые, длинные, движутся, меняя все лицо. То оно презрительно-капризное, то бесшабашно-доброе, то жесткое.
Да и все четверо ладные ребята. Жизни в них, силы — на восьмерых. «Хорошо бы к ним в компанию», — подумал Сережин.
— А чего же вы сами не на работе? — задал он солдатам глупый вопрос.
Солдаты подобрались.
— Это вы бригадира спросите, — сказал связист. — Р-работа... По десятке в день заколачивать. — Он пошел прочь из купе.
— Вы тут разберитесь, товарищ корреспондент, — сказал шофер. — Как же так получается? Какие это заработки?
Снайпер подмигнул:
— Попросите у бригадира лошадь. Нам он не даст. А вам даст. Мы бы в деревню, в магазинчик. Сейчас бы отметили знакомство.
«Что за совхоз, — подумал Сережин, — что за бригада? Девчонки трясутся на прицепах, пашут степь, а парни сидят на стане, чего-то жалуются. Ай, какие могучие парни! До чего на них славно смотреть! Какие у них круглые диагоналевые икры, какие прямые плечи, какие чубы, какие значки!»
— Погулять надо, — сказал пограничник. Глаза у него голубые, незамутимые. Улыбнулся. — Наработаемся еще.
Пришел бригадир. Был он утренне хмур, озабочен.
— Вы не кушали, — сказал он Сережину, — вас там в столовой ждут.
— Да я вот тут с ребятами потолковал, — сказал Сережин.
Бригадир глянул чуть-чуть на солдат и махнул рукой на всех разом. Без досады, без гнева махнул. Просто так отмахнулся.
Шофер засвистел. Связист задымил папиросой. Снайпер зевнул громогласно. Каждый пытался себя проявить. Один пограничник остался сидеть, как прежде, словно и не было тут бригадира.
«Ага, — подумал Сережин, — не нравится, что на вас рукой машут. Так-то вот. Никому не нравится...» И обрадовался, словно кто-то сделал за него необходимое, тяжкое дело. И подосадовал немного, что сам не сделал и не может так сделать.
А день все выше. Он быстро растет. Это с утра его прихлопнуло сизое небо. Теперь он прорвался, поголубел. Ходить стало свободней и легче. Вагончики, копны соломы, люди — напротив — убавились в росте.
Сережин едет верхом на бочке. Лошаденкой правит пограничник, рядом с ним повариха, та, что вечером предлагала Сережину ужин.
Она обхватила руками ведро с борщом. Все четверо солдат запрягали лошадь. Вернее, трое. Пограничник стоял поодаль. Но вожжи достались ему. Как-то так получилось. Сережин был вовсе не против, чтоб они достались ему самому.
В бочке толкается вода. Сережин заламывает набок кепку, хочет нравиться поварихе. Пограничник чмокает на лошадку губами. «Надо бы что-то сказать», — думает Сережин.
— Скажите, — говорит он, — за что вас наградили знаком «отличный пограничник?»
— Да так вышло, нарушителя задержал.
— А как вы его?
— Сообщили, что идет в направлении к границе, ну и взяли. Редко кто прорывается. Бывает, конечно... — Пограничник подумал, стоит ли еще говорить, и продолжал, не торопясь и не стараясь: — Я в засаде был, ну и заметил: кто-то идет. Кричу там: «Стой! Стрелять буду!» Слышу — побежал. Место гористое такое. Ночь. Дождь шел. Только слышно, камни щелкают под ногами. Я уже совсем его почти догнал. Видно стало: здоровый такой на вид мужчина, корпусной. Он в меня гранату. Ну, я лег там, полежал и дальше за ним. Так-то бы, конечно, я мог его с автомата... Сказано было, чтобы живым брать. Часа полтора за ним тащился. Как подойду поближе — он в меня гранату. Три гранаты кидал. Больше у него гранат уже не было. Ну, я его тут и подловил. Шпион оказался, что ли. Благодарность от министра мне еще тогда объявляли...
Трактора ползут краем степи, урчат. Повариха сняла с головы косынку, машет. Трактористы глушат моторы, идут хлебать горячий борщ. Прицепщицы моргают квелыми от пыли глазами. Сережин щелкает фотоаппаратом, мешает людям есть. Но они довольны. Им это нравится. Всем хорошо.
«Мне двадцать четыре года, — думает Сережин. — Я еду верхом на бочке по целинным землям Алтая. Я там, где нужно. Я прав». Сережину не в чем себя упрекнуть. Вот только чем кончится его командировка? Что он узнал и что напишет? Наверное, ему не надо ехать верхом на бочке, а надо сидеть с бригадиром и задавать вопросы. Наверное, ему надо быть строгим с солдатами, надо их обличать за безделье. Надо вмешиваться в жизнь. Как это делать, — Сережин не знает. Он отворачивается, чтобы не было видно, и морщится.
Ближе к вечеру он уходит один в степь. Ему надо побыть одному. Хотя бы немного. Так он устроен. Такая у него работа — общаться с чужими ему людьми. Легкая работа, но он устал. «А может, это тяжелая работа?» — думает Сережин. Ему очень хочется, чтобы она была тяжелой. Ему хочется ездить на тракторе, пахать степь и не задавать никаких вопросов.
Он сел в копну, вдавился в солому, как заяц. Отдохнул — и снова за свою работу: общаться, задавать вопросы.
Ползут трактора на вечернюю заправку, на техуход. Трактористы ведут разговоры о том, кто сколько вспахал.
Учетчик еще не замерил, а уж каждый прикинул и знает свою цифру и ждет у цистерны, чтобы спросить у прибывшего вновь: «Ну что? Ну сколько?»
Сережин ждет со, всеми, спрашивает, строчит карандашом в блокноте.
Бригадирова жена стоит у вагончика в чем-то беленьком, ждет бригадира. Она весь день ждет. Сережин спрашивает у нее доверительно, она отвечает ему бесцветно:
— Конечно, скучно здесь. Пойти некуда.
Сережин ищет, что бы сказать, но ничего не находится.
В блокноте у него по-прежнему нет ни строчки. Весь он в каком-то тоскливом, смятенном и радостном предчувствии разгадки. Будто играет в шахматы и двинул ферзя, коней и слонов в азартном победном порыве, и утерял их единство и ясность игры, ждет от самих фигур разрешенья, страшась и надеясь.
...Трактористы заводят машины, собираются в ночную смену. Сережин подходит к одному трактористу и — чтобы вступить с ним в трудовое, благожелательное общение — целит в него фотоаппаратом. Тракторист делает вид, что ему все равно, но движения его становятся медлительны и картинны.
— Мне надо поехать с вами в степь, — говорит Сережин трактористу.
— Садитесь...
У тракториста сухое, смуглое лицо степного человека— трудяги, резкие продолговатые надбровья, гладкие выстриженные виски, темные, блестящие глаза, подбородок очерчен снизу ровно, как по линейке.
Сережин забирается на сиденье: трактор припадает на одну гусеницу, быстро-быстро загребает землю другой, неожиданно легко поворачивается на месте и пускается по степи. Дизель стучит неровно, накатами, то приглушая свою трескотню, то яростно распаляясь. Выхлопы идут резко, раздельно, больно бьют Сережину в уши, в голову. Ему кажется странным, невозможным для человека высидеть здесь час, несколько часов, всю ночь...
— Я все уже знаю, — говорит себе Сережин. — Теперь можно слезть и отправляться домой. Какая разница, сидишь ты в кабине просто так или двигаешь рычагами... В этом нет никакой разницы. Я теперь хорошо знаю, что такое труд тракториста.