— Ее не было… она пошла наверх… вчера, а ее там нет… Она хотела спать наверху… вчера… а ее там нет… Сейчас ее там нет.
— Значит, она пошла в лесничество, сказала Тинка и накинула на плечи платок; ее бил озноб. Мадам Бэллинг на мгновение застыла, потом она даже улыбнулась, несмотря на нервную дрожь.
— Да, да, да, — лепетала она, — Тине там, Тине там… Как это я сразу не подумала… Она пошла узнать, нет ли вестей о лесничем, о лесничем.
И она побежала вслед за Тинкой, бормоча на бегу одно и то же слово:
— Лесничий, лесничий, лесничий…
Внезапно она остановилась и, словно защищаясь от удара, закрыла обеими руками свою седую голову: страшное подозрение ожило в ее душе.
Она схватила Тинку за плечи и безумными глазами поглядела ей в лицо. Казалось, она хочет заговорить, спросить: истина обрушилась па нее, как удар меча.
— Идем, идем, — робко молила Тинка.
Но мадам Бэллинг вырвалась и с тихим стоном, будто подстреленный зверь, который вот-вот рухнет замертво, помчалась прочь. Она поняла.
Да, теперь она все вспомнила и все поняла. Все рухнуло. Это лесничий — это он — отнял у нее ее дитя.
Она бегом пересекла двор, поднялась на крыльцо, распахнула дверь.
Он отнял у нее дочь.
Она тяжело рухнула на стул и осталась сидеть посреди разоренной комнаты. Она бормотала слова, смысл которых был ей темен, она проклинала его, оплакивала ее, молила фру о прощении, вздымала к небу дрожащие руки.
— Господи боже мой, ради меня… она не ведала, что творит, господи, господи, ради меня… она не ведала, что творит.
Она смешивала фру и господа бога, она взывала к ним в одинаковых словах.
— Боже милостивый, я, которая родила ее, я, которая родила ее, молю тебя, молю тебя…
От повторения одних и тех же слов хлынули слезы, она уронила голову на стол и продолжала молиться…
Тинка кликнула Ларса, Они искали — Андерс помогал им — в доме, в саду. Софи бегала за ними следом и причитала, держа в руке два платка.
Она и нашла в траве башмаки Тине.
Ларе начал с берега шарить багром в вязком прибрежном иле.
Когда он нашел утопленницу, Андерс помог ему вытащить ее на берег.
Тинка, рыдая, упала на зеленую траву и отвела волосы с искаженного лица.
— Поднимите ее, — сказала она, и они все вместе положили тело на принесенный из дому брезент.
Тинка сняла с головы платок и закрыла им лицо подруги.
Они внесли ее в дом: ил и вода капали на пол.
Софи убежала — она не рискнула дотронуться до умершей. Но Тинка вместе с Марен начали хлопотать над телом Тине: сложили ей руки и перенесли на ее же кровать, стоявшую под портретом фру.
Тинка пошла за мадам Бэллинг. За один только час мадам Бэллинг стала глубокой старухой. Голова у нее тряслась, голос изменился.
— Где она? — спросила мадам Бэллинг.
Тинка не могла говорить.
Мать увидела лужицы на полу коридора и спросила:
— Она у себя?
— Да, — шепнула Тинка.
И обе вошли в комнатку Тине. Мадам Бэллинг отвела простыню с лица дочери.
— Детка моя, детка, — тихо шептала она, и мелкие слезы бежали у нее по щекам; словно желая утешить дочь, она погладила ее волосы и сказала: — Значит, это был он.
Она уже все простила.
Прислонясь головой к дочерней постели, она начала горько плакать и жаловаться — без слов.
Потом она встала и глухим голосом, будто во сне, сказала:
— А теперь ей надо вернуться домой. — Она сама покрыла носилки простыней. Ларс-батрак и Андерс-хусмен задами, по безмолвным полям, отнесли Тине домой.
В школе стояла тишина. По дому разносились только удары молотка, которым Тинка и Густа приколачивали в зале белые простыни.
Софи пробралась на кухню, где хозяйничала хусменова жена, и в страхе слушала доносившиеся сверху звуки.
— Ее небось обрядят в настоящий саван? — придушенно шептала Софи, словно боясь собственного голоса. — Грех будет, если она не получит настоящий саван.
— Они как раз ее обряжают, — шепнула в ответ хусменова жена.
— Ай-яй-яй, обряжают, — всхлипнула Софи с непонятным удовлетворением в голосе. Под лепет Бэллинга, разносившийся по всему дому, она разулась, шмыгнула в комнату и беззвучно отворила двери зала.
Здесь были Тинка и Густа, обе странно бледные в отблеске белых простынь.
— Можно поглядеть на нее? — робко шепнула Софи.
Тинка и Густа ничего не ответили, они только указали кивком головы на белые носилки.
Софи отвела простыню с безмолвного лица, пустила слезу, обошла постель и осмотрела длинное «одеяние».
— Вы, что ли, все простынями укроете? — шепнула она.
И опять ей не ответили.
Зазвонили колокола, возвещая погребение лейтенанта Аппеля, у трактира вышла из экипажа фру Аппель, покрытая длинной вуалью.
Мадам Хенриксен поспешила к ней и, помогая выйти, сообщила, что «Тине, ну, которая из школы», тоже умерла нынче утром.
— Когда, когда? — переспросила фру Аппель с таким видом, будто не расслышала сказанного, и даже не стала ждать ответа, будто не было на свете других умерших, кроме ее сына.
Софи вернулась на кухню.
— Да… они ее уже обрядили, — зарыдала она и снова надела башмаки, — она лежит такая миленькая, вся в белом.
Софи промокнула глаза платком и спросила вдруг совершенно иным тоном:
— А чашечки кофе у вас не найдется? Кругом такое горе, что прямо голова не выдерживает.
Хусменова жена начала варить кофе украдкой, на самой дальней конфорке, на случай, если в кухню зайдет мадам Бэллинг.
Но мадам Бэллинг не зашла. Она сидела подле мужа и все поглаживала, все поглаживала его беспокойные руки. Будь ее воля, она бы спряталась куда-нибудь далеко-далеко. Ее так страшила, так беспокоила встреча с людьми, которые не преминут заявиться на похороны, со священнослужителями, которые придут — и все до единого предадут проклятию ее дочь.
И то уже на площади начали собираться женщины и дети. Они выползли из своих домов, наверно, впервые после штурма Дюббеля, и прослышали о несчастье. Они ходили тихо, словно не решались ступать на всю ногу, они перешептывались робкими голосами перед тремя окнами, завешенными изнутри.
Софи вышла на свежий воздух и исправно рыдала возле каждой группки. Рыдания не мешали ей подробнейшим образом живописать все обстоятельства дела.
— И тут я увидела в траве ее башмаки… и я сразу закричала… боже мой, боже мой, какое горе…
Три крестьянки, что по воскресеньям пивали кофе в школе, молча взошли на крыльцо. Не проронив ни слова, стояли они в передней, пока не явилась Тинка. Предводительствуемые ею, они гуськом обошли тело, величественные и безмолвные. Они не плакали, и вид у них был такой, будто они инспектируют стены. Потом они вернулись в переднюю и уселись в ряд. Выражение их лиц ничуть не изменилось.
Густа откинула простыню с головы покойницы. Было слышно, как на площади собираются люди для почетного караула и как подъезжают к школе первые пасторские кареты.
Их всех принимала Тинка, но, едва заслышав стук колес, мадам Бэллинг и сама поспешила на кухню: им же надо подать кофе, они же должны выпить кофе.
— Много их, Тинка? — спрашивала она, дрожа всем телом, ибо ей был страшен каждый из них. — Да, да, значит, надо взять большой кофейник, возьмите, пожалуйста… и достать воскресный сервиз… достаньте, пожалуйста.
Мадам Бэллинг смертельно боялась пасторов.
— Тинка, — прошептала она, отводя девушку в сторону и глядя на нее своими маленькими глазками, которые уже почти ничего не видели. — Что они говорят? — спросила она боязливо.
А пасторы почти ничего и не говорили. Самоубийство в семье причетника их немного смутило, и кофе, поданный Тинкой, они выпили в полном молчании.
Старый пастор Гётше отвел Тинку в уголок и сказал:
— Где она лежит? Я хотел бы взглянуть на нее.
И прошел с Тинкой в зал. Здесь старик долго смотрел на застывшие черты бледного лица.
— Господи, господи, — бормотал он. — Я же конфирмовал ее.
Ни одна из малых сих птиц не упадет на землю без воли отца нашего.
Он высморкался и вернулся к остальным, молитвенно сложив руки.
На площади было уже полно женщин и солдат, которые группками возвращались с восточной оконечности острова.
Обходя толпу, Софи добралась до трактира, где и кончила свое повествование. После небольшой паузы она, однако, добавила:
— Один бог знает, зачем она бросилась в черную пучину.
Мадам Хенриксен стояла чуть позади, в дверях своего трактира.
Вид у нее был такой, словно она с большим удовлетворением стукнула бы Софи по голове.
— Да, и ветви ее не будут зеленеть, — неотрывно глядя на белые простыни в окнах школы, сказала мадам Хенриксен. А уж если мадам Хенриксен призывала на помощь Библию, это чего-нибудь да стоило.
Все засуетились, когда на площадь въехала карета его преподобия. Пробст предполагал, что здесь может собраться много священнослужителей, а значит, не мешает и ему приехать. Момент был серьезный, и было весьма желательно по мере сил выяснить настроение и направить его в нужное русло.
Но на крыльце его встретил капеллан и шепотом сообщил о несчастье.
Его преподобие стоял несколько секунд в изумлении и растерянности. Потом он вошел в школу, и пасторы молча поклонились ему.
— Я прослышал об этом горе, — сказал он, здороваясь с теми, кто стоял к нему ближе других. — Да, помрачение ума может охватить слабого… Ведь и женщинам господь послал немало испытаний… тяжелые, поистине тяжелые времена, — завершил он.
Пасторы согласились с ним, выказывая признаки облегчения, и колокола ударили вновь.
Пробст и пасторы прошли в зал, дверь которого больше не закрывалась, и чудилось, будто белое лицо на подушке внимательно глядит в передние комнаты.
Его преподобие пробормотал несколько слов из Писания. Пасторы сложили руки.
Затем его преподобие отошел к окну и рассказал остальным о продвижении войск и о конференции в Лондоне. Говорил он печальным и тихим голосом и покачивал своей величественной головой Цезаря.