ознание, постепенно вымываются фонемы, слова и фразы; когда приходится прикладывать все нарастающие усилия не к тому, чтобы прекратить судорожность слово-рождений, а чтобы заполнить черные и пугающие провалы хоть чем-то, похожим на истекающий и отлетающий прочь мир.
- Наша реальная человеческая жизнь, - продолжал монах, не отпуская Фарелла, - сродни плоскости с бесконечным числом точек, упорядочить которые мы можем только тем, что называется порядком. Например, звездным небом. Жизнь в мире, в конце концов, и есть организация этого психического хаоса в ней набираются точки нашей бесконечной и беспредельной жизни, жизни хаоса и распада. Представляете, что с нами стало, когда небо исчезло? Остался ли человек - человеком? Что изменилось в его сути, когда исчезла идея порядка как такового? Да и остался хоть кто-нибудь, кто задумался бы над таким вопросом?
С каждым их шагом все четче сквозь вязкую обсидиановую тьму прорисовывалось то, что и было конечной целью путешествия, паломничества. Среди нагромождения свисающих из бездны черных сталактитов и прорастающих в бездну кружевных колонн, раскрывающихся где-то там, за атмосферным краем, могучими лепестками и переплетающихся в такой же черный свод, на возвышение вела широкая лестница с зеркальными ступеньками. Перед ней они остановились.
- Ну, коммандер, у вас есть ответ на эти вопросы? - тоном сурового экзаменатора поинтересовался монах, - Можете ли вы здесь, у подножия величайшего чуда, отбросить всю постыдную ложь и сказать мне то, что только и нужно здесь сказать?
Фарелл приготовился покачать головой, но внезапно ответ пришел к нему. Это было действительно чудом - тошнотворная пустота распалась фейерверком искр, жалкими мгновениями того, что казалось бесконечностью, - и он сказал:
- Шестое чувство. Человек должен шестым чувством увидеть небо.
Брат Склотцки похлопал его по плечу. Все так, все верно. Шестое чувство. То, что не увидеть, не услышать, не почувствовать. То, что сопрягает основную ткань присутствия всего, что только можно помыслить. Древняя стихия без примышления.
- Ну что ж, коммандер, я могу быть доволен вами и собой. Мы проделали путь, на который редко кто решается, и я лишь играл роль провожатого. Вернее - сопровождающего, ибо самому мне нельзя завершить его. Пойдемте, вас ждут.
Они начали подниматься, и каждая ступень взрывалась огнями и лучами, пронизывающими храм, хватающими тьму за сердце, порождая в ней теплое, янтарное свечение. Все. Завершение всех путей и дорог. Финал, предписанный странной борьбой случайностей и закономерностей. Как единая картина высветилась перед Фареллом - сложная и запутанная, но оставляющая ясное ощущение великого замысла. Каждый мазок мог быть случайным, никто не утверждал, что и кисть всегда будет умелой, но за всем наносным, неважным проглядывал тот сюжет подлинной жизни, чье течение открывалось не во вне, а - подспудно, вызревая за каждым шагом и приключением, за каждым поступком и проступком, неумолимо приближая к великой цели. Можно было быть уверенным, что нет никаких ступеней, что тут лишь последняя игра расшалившегося воображения, которому в последний раз позволено сотворить то, ради чего его владелец не задумываясь приносил в жертву чужие жизни, сотворить окружающий мир, мир страшных приключений и жестокой смерти. Было страшно. Так бывает страшно в мгновение пробуждения из-за слитности и неразделенности того, что вырвалось вновь во внешний мир, причина и следствие, между которыми нет и не может быть зазора, куда уже не втиснешь расчет, мораль, человечность. Холодная предопределенность Хрустальной Сферы. Вечное совершенство простых геометрических форм.
Саркофаг. Монолит. Вершина, откуда уже нет и не может быть спуска. Только вечный подъем, который не превзойдет то, что достигнуто. Это было выделано из грубой, почерневшей бронзы. Когда-то по поверхности шли узоры или руны, но время и жестокость стесали их почти до основания, пощадив лишь остатки линий, похожие на сумрачные сны путешественника.
Но монах не преклонился. Здесь не место и не предмет молитвы. Лишь дверь в нечто другое.
- В изголовье у него был "алеф", а в ногах - "омега", - почти что буднично объяснил брат Склотцки. - Некоторые любят такой символизм, но это не обязательно, уверяю вас, коммандер. Это все лишь чувства. Вечные наши обманщики. Но то, что видится шестым чувством, и есть явление. У истин мира - такого, каков он есть сам по себе, - должны быть и есть носители. Небо - носитель гармонии, чувственный предмет, распластанный как понимание. Звезды и есть наше понимание.
Фарелл подошел к саркофагу. Как все просто. Покойся, и тебя приведут к тому, что тебе необходимо. Только не забывай, что путь может быть далек. Настолько далек, что к цели придешь уже не ты, а кто-то, для кого ты будешь лишь смешным воспоминанием, алчным пиратом и торговцем, сухой оболочкой настоящей бабочки.
- Он полон звезд, - предупредил монах.
Так. Фарелл положил руки на холодную крышку саркофага и мир свернулся в бездну, где действительно были звезды, мириады звезд, вечных солнц, охапки бушующего разноцветья и стихии, а не унылые точки на тусклой Крышке.
Ничего, кроме звезд.
Путь Льва: Гренландия. Расхитители гробниц
Этот город - Вавилон. Он притаился за кругом сна, спрятал свои древние кости в плотной пелене тьмы, обратившись в сморщенную ладонь, на которой лежало нагое тело. Он смотрел сквозь миазмы сна выцветшими глазами бесконечной усталости, и из глубины слез громадными медузами всплывали туманные бельма ночного бреда. Он дышал стылым ветром, острыми бритвами проникавшим под кожу, выскабливая последние крохи тепла, припадая к ним с жадностью изголодавшейся смерти. Его сердце билось неровно, кровь то растекалась по изъеденным артериям горячими реками электричества, то мелела до тусклого свечения угасающей звезды в пыльной колбе фирмамента. И в асфиксии привычного ужаса изуродованные артритом пальцы начинали дрожать, изъеденные кости на ветхих связках пытались сжаться, превозмогая боль и жуткий скрип. Он тяжело дышал и бормотал в беззвездную твердь проклятья на забытом языке. Хотелось спрятаться в глубине сна, свернуться эмбрионом, крохотной рыбкой в икринке грез, но и их испили до дна, до твердой и шершавой подложки небытия, за которой ждали еще более жуткие создания.
Этот город - вампир, напившийся жизнью миллионов сердец и пригвожденный к промороженной земле осиновым колом орбитального лифта, узкой полоской восставшего в густеющем эфире совсем близкого неба - еще один жуткий цветок смерти, распустившийся на останках Ойкумены. Они боролись в невидимом танце под хрустальные перезвоны космических сфер, пытаясь отнять друг у друга уже не жизнь, но смерть, схлестывая стонущие тени изнасилованных и уморенных безвестных скитальцев проклятых городов. Яркие огни неприкаянных душ закручивались разноцветными хороводами, сбивались в шары и беззвучно взрывались, выпадая кровавыми блестками на мертвые пальцы оберегающих рук.
Этот город - он сам, ставший лишь видимостью, призраком, гнусной мокротой извергнувшего его Человечества. Они были достойны безобразного совокупления, которое не могло ничего породить даже в самых мрачных закоулках долины холодных сердец. Семя лишь пачкало губы обезумевших ведьм, но пластик розовой кожи взрывался, чернел, подтекал от внутренних вспышек замыканий, и сквозь отвратные прорехи сифилитических язв протискивались обгоревшие черви электрической смерти.
"Иди сюда".
"Нет".
"Иди сюда".
"Нет, нет, нет... Я ненавижу тебя".
"Ты не можешь ненавидеть. Ты - не человек!"
"Мне больно!"
"Тебе не может быть больно. Ты - не человек!"
"Я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя".
"Ты можешь сказать это тысячу раз, но даже не почувствуешь привкус как надо ненавидеть".
Сверху казалось, что ледник натолкнулся на невидимую преграду, приостановил свое неумолимое сползание, натужился, пошел складками снежных мышц, тщетно пытаясь сдвинуть прозрачную стену, но полис выстоял, выдержал удары ураганных ветров, тяжелое давление мрачных глыб - жалких останков горных хребтов, и тогда ледяные реки уступили, пробили себе новые русла вдоль запретной для них границы и двинулись дальше в глубь умирающего континента. Холод наступал и бурлил, наводнение ширилось, впитывая в себя тусклый свет угасающего желтого карлика, и вот уже нельзя было разобрать тысячелетние русла льда в белесой пелене несвежего савана - лишь еле заметная вязь впадин и трещин в косых лучах агонизирующего солнца.
Из крохотной точки полис превращался в отвратную язву. Проклятая земля, на которую не может ступить даже колоссальный брюхоногий моллюск нового Оледенения. Инцест железа и пластика, трофическая язва сгинувшей цивилизации, сифилис потаскушки Геи. Забытая родина великих и титанов, еще сочащаяся гнилой лимфой псевдожизни. Вот она - внизу, прячется под закованной в броню ладонью и кажется, что достаточно стиснуть ее в кевларовом кулаке, с упоением прислушиваясь к писку тяг, удушить, выцедить последние искры из мешанины стали, стекла и кремния, растереть в пыль, прах и сдуть в фиолетовую бездну Ойкумены.
- Ты не спишь?
- Оставь меня...
Кирилл тронул сенсор, герметизируя броню, и перед тем, как надеть маску с длинными отростками глаз, нагнулся и прошептал ей на ухо:
- Ты напрасно перестала прикидываться мальчиком.
- Иди к дьяволу.
- Мы все туда идем.
Тяжелая капля замедляла падение. По водянистой оболочке пошли волны, скрывая полис и ледник за занавесью прихотливой игры скудных солнечных лучей в тончайшей пленке поверхностного натяжения. Было слишком красиво - в извивах корчащейся пелены рождались странные и яркие создания, как будто цвет в безжизненном краю чудесным волшебством оживил наркотические видения прекрасной души, задыхающейся в гнилостной яме разлагающегося тела. Сквозь лед и камни пробивались ярко-зеленые ростки с ослепительными вкраплениями плотных бутонов и вздымались к небу, раз