не просит. Так Дора обзавелась керогазом, что по сравнению с керосинкой было несомненным шагом вперед. Во-первых, он не вонял и не коптил, как керосинка, во-вторых, он жег намного меньше керосина, и в-третих, он быстрее готовил, почти как газ… так зачем ей два года голодать! И сегодня как раз должен приехать керосинщик, но никогда не знаешь, в котором часу, и дос из а вейток ин коп…[55]
Но в это время послышался грохот пустого ведра за окном и сиплый зычный голос керосинщика:
— Каму карасину! Карасин!
— Вос шрайсте! Их гер!.. — прокричала Дора в ответ в открытую форточку, — я слышу, — взглянула на себя в зеркало и засеменила на крыльцо. Там она подхватила уже приготовленный десятилитровый бидон и направилась неспеша, даже важно к калитке. На улице, прямо на углу, через дом от нее стояла лошадь, запряженная в телегу, к которой обручами была прикреплена довольно большая, горизонтально лежащая, скорее бочка, чем цистерна. Рядом с ней стоял плотного сложения человек в прорезиненном, когда-то коричневом плаще и соломенной шляпе, но цвета асфальта, на который пролили бензин или масло. — Здравствуй, Семен! — приветствовала Дора прямо в спину.
— А! — Обернулся к ней человек и приподнял шляпу настолько, что обнаружились его поседевшие, но весьма густые и не свалявшиеся кудри. — Приветствую Вас, уважаемая Дора Максимовна! Пожалуйте Вашу тару. — Он степенно взял у нее из рук бидон, неспеша отвернул крышечку, затем поставил его на землю, налил в свой небольшой бачок из цистерны шипящей и пенной струей половину, а затем огромным половником зачерпнул из него и аккуратно через черную воронку стал наполнять Дорин бидон.
Он уже и не помнил, сколько лет развозил керосин по поселку — может, двадцать, а может и все двадцать пять, но давно — поэтому его все знали. Он никогда не болел, никогда не пропускал назначенных улице дней и не путал их, всегда давал в долг, если не было денег, и ему всегда отдавали. Его всегда угощали, кто огурчиками и редиской со своей грядки, а кто и пирогом или домашней колбаской. Он никогда не отказывался и никогда не ел при людях — все складывалось в аккуратный ящичек с боку от цистерны на подводе.
И лошадь его была подстать ему — степенная, неторопливая и безотказная в работе и общении. Дети кормили ее падалицей яблок, которые она очень любила, и, когда смотрели, как Маня хрумкает ими и подбирает сочными мягкими губами выпадающие кусочки, у них у самих текли слюни.
— Так что, Дора Максимовна, дождусь ли я от Вас ответа? — Спросил он, глядя ей прямо в глаза, и ясно было, что продолжается давний разговор.
— Слушай, Семен, сколько лет уже прошло, как умерла Клава? — Собеседник только вздохнул и пожал плечами.
— Я сегодня считала, так получается уже одиннадцать…
— Я же и говорю Вам — пора решать.
— Решать, что решать? — Она говорила ему это двадцать четыре раза в году, не больше и не меньше, потому что он привозил керосин два раза в месяц, каждые две недели. — Что решать? Если ты один и я одна — это же не значит, что мы должны жить вместе!
— Нет, нет, нет, — возразил Семен, — тут, извините, другая арифметика. Вы одна, а у меня чувства — значит, нас двое, и это значит еще, что получается Семен плюс Дора, вот какая сумма!
— Сумма! Тебя можно разве убедить? Нет, как отмыть от этого запаха. Как же можно жить с этим запахом?
— Это справедливо. Но мы проведем газ, а я пойду работать на газозаправочную станцию. Мне уже много раз предлагали — это перспективная работа! Идет же газификация села, Вы понимаете?!
— Что идет, куда идет? Газификация… если даже я тебя отмою от этого керосина, так как же я пойду за тебя — ты же крещеный, а я еврейка.
— Так что? — Искренне удивился Семен, — Что у нас таких мало? Даже в поселке я человек десять насчитаю!
— Это все молодежь. Они вообще ничего не знают и знать не хотят!
— И правильно, — подтвердил Семен.
— Правильно. Что правильно? Ты же не можешь стать евреем!
— Зачем? — Искренне изумился Семен.
— Зачем, зачем? А что же мне на старости лет идти в церковь креститься.
— Не надо! — Убедительно махнул рукой Семен, не надо — мы можем и в ЗАГС не ходить, будем жить гражданским браком.
— А что скажет мой сын?
— Что он скажет? — Сдвинул шляпу на затылок керосинщик.
— Он скажет, — зол эр зайн гезунт, майн маме геворн мишуге! Ду форштейст? — Ду форштест нит!..[56]
Этот разговор продолжался много лет, и неизвестно, чем бы кончился, но после того, как во многих домах зажглись голубые подсолнухи на газовых плитах, загудели колонки и, как невиданная роскошь, благодаря им потекла из кранов горячая вода, в сельпо завезли маленькие газовые плиты с двумя пузатыми баллончиками, которых, говорят, если умеренно жечь газ, хватало каждого почти на три недели!
Дора снова занялась подсчетами, и выходило, что теперь ей нужно не есть и не пить всего восемь месяцев, тогда вполне можно заменить эру керосина на газовый рай…
Но время шло… Однажды их видели в кино у станции. Многие проходили мимо и не узнавали — он в своей тройке стального цвета с галстуком оказался высоким и стройным мужчиной… а те, кто узнавали, — удивленно здоровались и даже останавливались… В ответ Семен кивал, и шляпа темного велюра, насаженная на макушку, заслоняла половину фотографически застывшего лица… Дора в это время шла по прямой, держа его под руку, не давая замедлить движения и уставив свои глаза в нечто только ей ведомое и, наверное, очень занимательное…
Весь сеанс они просидели молча, даже не поворачиваясь друг к другу. На обратном пути Семен не выдержал:
— Где они это видели… я сам служил… старшим сержантом был…
— Там? — Неуверенно спросила Дора.
— Ну, в армии… тоже на границе… — тогда Дора, помолчав, ответила совершенно уже уверенно и другим тоном:
— В кино… и видели…
Вскоре после этого похода на дверях поссовета в который раз вывесили огромное объявление о газификации, должность Семена сократили, а его самого перевели, как он и говорил, в новый трест… люди потянулись по утрам к рынку, давно опустевшему, где позади заброшенной церкви в низенькой кирпичной постройке с новой силой закипела жизнь сельской керосинной лавки, в которой невольно темы разговоров сворачивали на тяготы снабжения и, конечно, уж на то, что «при Семене лучше было». Поселок пропустил момент, когда он вкатил два чемоданчика на двухколесной тачке в дорину калитку…
На вторую же ночь, когда еще и не начинало брезжить, он потихоньку выскользнул из-под одеяла, и когда Дора пошла взглянуть, почему он так долго не возвращается, обнаружила, что нет его сапог и старого плаща… а когда уже совсем рассвело, он вернулся и стал спешно собираться на работу. Дора молчала, но он сам произнес, не оправдываясь, а как бы сообщая о само собой разумеющемся:
— Маню ходил проверить…
— Так это надо ночью? — Поджала губы Дора.
— Ее тоже сократили…
— А?! — Дора была возмущена — И что она теперь будет делать?
— Лошадь? — Удивился Семен…
— Лошадь. — Практический ум Доры не давал ей покоя… Через несколько дней Семен вернулся домой в неурочное время, переоделся и отправился в поссовет. С кем он там говорил, что делал…
— Надо из моей избушки все вещи перевезти, — сообщил он Доре, когда вернулся усталый и нахмуренный.
— А что такое? — Поинтересовалась она.
— Я ее продал… ну зачем нам два дома?…
— Да. — Как обычно поджала губы Дора… — Зачем нам два дома?…
— Я за эти деньги выкупил Маню… — Сообщил Семен робко.
— Что? — Удивилась Дора. — Лошадь?
— Да. Они бы ее на живодерню отправили… она же старая… уже…
— На живодерню?! — Возмутилась Дора. — А за ер аф мир! (Это же надо!)
— А я ее по живому весу выкупил…
— Как по живому весу? — Совсем растерялась Дора, — Маню по живому весу?…
— Нет, — оживился и осмелел Семен, — Я им по живому весу заплатил, а телегу они мне подарили, — сказали: все равно списывать, мол, а тебе за отличную службу… ну вроде премии… мол, пользуйся… я ж последним возчиком-то был… все — газификация… — он устал от такой длинной речи и замолчал…
— И что?… у нас теперь будет стоять лошадь??? — Дора совсем сбилась с толку…
— Ты знаешь, — робко начал Семен, — я, конечно, не посоветовался… это дело семейное… но я ее подарил…
— Подарил? Кого? Лошадь?…
— Да… — потупился Семен.
— На день рождения?!..
— Ну… там на улице Льва Толстого детский дом… понимаешь… у них же огромный участок и лес сзади… они прокормят… а удобство какое… продукты привезти… молоко…
— И телегу тоже? — Спросила Дора.
— Да.
— Слава Богу, хоть это догадался… и что?…
— Вот деньги… что остались… тут как раз на газ хватит… — Семен протянул стянутую резинкой скрученную пачку денег…
— Деньги… ейх мир а парнусе[57] — Дора даже не протянула руки… — И что?…
— Теперь приглашают на торжественную передачу…
— Какую передачу? — Не поняла Дора.
— В детский дом… лошадь… честь по чести… дарственную… и вожжи вручить детям… — Дора опустилась на стул и тихо запричитала…
— Мишугенер, мишугинер… все сошли с ума… весь мир сошел с ума… — потом она встала и начала собираться.
— Куда ты? — Остановил ее Семен…
— Как куда? Ты же сказал, что надо дом освободить… так пока лошадь еще твоя, надо это все перевезти… там же в сарае наверняка столько добра, что на два газа хватит…
Пустырь
Пустырь — больше, чем слово в России. Это даже не понятие — образ. Каждый вспоминает свой пустырь, где гонял в футбол и не обязательно мяч, а. Бывало, пустую консервную банку. На пустыре случались драки и даже убийства, но чаще пустырь вспоминают с налетом грусти — как символ ушедшего времени. Заросший крапивой по краям вперемешку с одичавшей малиной, пропустившей свои корни за ограду жилого соседнего участка, разделенный тропинками на неопределенные геометрические фигуры, с вездесущей пижмой, обозначающей эти тропинки круглый год, даже когда вся земля засыпана снегом, а она таращит желтые глазки сквозь него… пустырь… с огромными кустами чертополоха, с липучими шариками репья и, конечно же, с вытоптанным эллипсом — местом мальчишечьего футбола…