«1. К 1 июля 1941 г. засеять все аэродромы травами под цвет окружающей местности, взлётные полосы покрасить и имитировать всю аэродромную обстановку соответственно окружающему фону.
2. Аэродромные постройки до крыш включительно закрасить под один стиль с окружающими аэродром постройками. Бензохранилища зарыть в землю и особо тщательно замаскировать.
3. Категорически воспретить линейное и скученное расположение самолётов; рассредоточенным и замаскированным расположением самолётов обеспечить их полную ненаблюдаемость с воздуха.
4. Организовать к 5 июля 1941 г. в каждом районе авиационного базирования 500-километровой пограничной полосы 8—10 ложных аэродромов, оборудовать каждый из них 40—50 макетами самолётов.
5. К 1 июля 1941 г. провести окраску танков, бронемашин, командирских, специальных и транспортных машин. Для камуфлированного окрашивания применять матовые краски...
8. Исполнение донести 1 и 15 июля 1941 г. через начальника Генерального штаба»[317].
Кто бы тогда знал, что к этому самому 15 июля уже будут оккупированы Вильнюс, Минск, Рига, Псков и десятки других советских городов, а 16-го падёт Смоленск, и в тот же день — Кишинёв. Из этого приказа прекрасно видно, что в близость надвигающейся войны наше руководство упорно не верило, хотя — в чём всё-таки нет сомнения — и понимало, что она будет, так что к войне готовилось. Но не так быстро, как следовало бы...
...Описывая свой разговор со Сталиным, Фитин отметил: «После этого меня ни на один день не покидало чувство тревоги. Это беспокоило не только меня, но и других работников, которым было положено знать об этой встрече»[318].
Павел Михайлович пишет: «чувство тревоги», «это беспокоило»... Что имеется в виду под «это»? И из-за чего — «чувство тревоги»? Сам он не уточняет. Так что остаётся додумывать. Точнее — предполагать. Впрочем, это не так уж и сложно.
Во-первых, на Советскую страну надвигалась война, и наш герой это знал по сообщениям тех людей, которым не мог не верить. Грош цена такому начальнику, который не доверяет своим подчинённым!
Во-вторых, безусловно, его беспокоила позиция высшего руководства.
Вот как объясняет эту позицию современный источник:
«Особенностью характера Сталина было то, что он никому, в том числе руководителям разведки, не объяснял мотивы своих решений, не сообщал, пригодились ли ему те или иные сообщения разведки, был крайне скуп на похвалы, но проявлял постоянную высокую требовательность к разведывательной информации. Это породило у некоторых исследователей представления о том, что Сталин недолюбливал разведку и не доверял ей, игнорировал её информацию и т. п. Однако в архиве СВР нет каких-либо данных, которые подтверждали бы подобные суждения. Отдельные, порой резкие замечания Сталина накануне войны не выходили за рамки обычного рабочего процесса, иначе они повлекли бы за собой кадровые перемещения в руководстве внешней разведки. Ничего подобного не произошло»[319].
Ну а в-третьих, это то, о чём говорится в заключение предыдущего абзаца. Конечно же, Фитин не мог не тревожиться и за свою судьбу, и за судьбы своих подчинённых; в конце концов, инстинкт самосохранения присущ каждому человеку, да и вообще — живому существу. Думается, руководитель разведки прекрасно знал, что совсем недавно, в начале того самого 1941 года, были расстреляны его предшественники — Шпигельглас и Пассов; что год назад, в июле 40-го, был снят с должности его «сосед» — начальник Разведуправления Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Проскуров... Мысли о судьбах этих людей явно не прибавляли Фитину оптимизма! Но что было делать? Складывать поступающие сообщения «под сукно» и жаловаться товарищу Меркулову на поступающие из резидентур дезинформации? Нет сомнения, что подобное поведение сам Павел Михайлович расценил бы как измену Родине. Да и Всеволод Николаевич, как мы говорили, подписывал передаваемые в Кремль сообщения разведки...
Подводя итоги своего визита к вождю, Фитин впоследствии написал: «Аналогичными данными <о том, что нападение Германии на СССР произойдёт уже в ближайшее время. — А. Б. > располагали ГРУ[320] и контрразведывательные подразделения наших органов. Это оказало на И. В. Сталина должное влияние, и 21 июня он дал указание Генеральному штабу Красной армии о приведении в боевое состояние приграничных частей. И. В. Сталин откладывал принятие самых необходимых мер предосторожности, очевидно из опасения дать Гитлеру повод для нападения»[321].
Слова генерал-лейтенанта Фитина находят подтверждение в «Истории Второй мировой войны» — фундаментальном 12-томном научном труде, издававшемся в семидесятые годы прошлого столетия:
«Когда же стало очевидно, что нападение фашистской Германии на СССР неизбежно, были приняты дополнительные меры по усилению боеспособности войск приграничных округов, а вечером 21 июня народный комиссар обороны Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал Г. К. Жуков направили в западные округа директиву, предупреждавшую о возможном внезапном нападении гитлеровцев в течение 22—23 июня. Командующие войсками этих округов получили указание принять меры, чтобы в течение ночи на 22 июня были скрытно заняты огневые точки укреплённых районов на государственной границе; все части, в том числе и ПВО, привести в полную боевую готовность, рассредоточить и замаскировать; подготовить затемнение городов и объектов. При этом в директиве содержалось требование не поддаваться ни на какие провокационные действия, которые могли бы вызвать крупные осложнения. На передачу директивы в войска ушло несколько часов. Многие соединения и части не успели получить необходимых распоряжений и поэтому не заняли рубежи обороны»[322].
Но как же трагически поздно пришло это прозрение! Как дорого обошлось это опоздание стране, народу и Вооружённым силам!
А ведь, повторим, только с января до 21 июня 1941 года внешней разведкой НКВД—НКГБ было направлено в Кремль, Сталину, свыше ста донесений. Из этих тревожных донесений следовало, что война неизбежна, что нападение гитлеровской Германии произойдёт в самое ближайшее время... За период с января, даже с марта, до мая-июня, до предполагаемой даты начала войны, можно было успеть хотя бы рассредоточить и замаскировать самолёты, вкопать в землю близ мостов и перекрёстков старые танки, превратив их в надёжные доты, по-настоящему подготовить укрепрайоны и даже заранее занять рубежи обороны... Много чего ещё нужно и можно было бы сделать, чтобы ослабить первый удар гитлеровской армады — если бы необходимые меры были приняты своевременно...
Что интересно, руководители гитлеровских спецслужб уверенно приписывают себе заслугу в дезинформации советского руководства:
«Нам было очень важно, чтобы Кремль имел неправильную оценку политической обстановки. Все наши мероприятия сводились к тому, чтобы ввести русских в заблуждение, и до некоторой степени нам это удалось. Например, в крепости Брест-Литовск русские пехотные батальоны в полдень 21 июня всё ещё маршировали под гром барабанов»[323], — с явным удовольствием писал Вальтер Шелленберг.
Казалось, что эта большая и непростая глава уже закончена, когда мы решили посмотреть, как обозначен визит Фитина в Кремль в знаменитых ныне тетрадях, в которые записывали лиц, принятых И. В. Сталиным: там отмечались фамилии, а также время входа и время выхода посетителей. Сделать это совсем несложно, и даже в архив — а эти журналы сейчас хранятся в Российском государственном архиве социально-политической истории — идти для того не обязательно: ещё в 2008 году было осуществлено очень добросовестное научное издание «На приёме у Сталина. Тетради (журналы) записей лиц, принятых И. В. Сталиным (1924—1953 гг.)», что нам подтвердили сами архивисты.
И тут нас постигла неудача!
Существует общепринятое мнение, что в кабинет Иосифа Виссарионовича даже мышь без записи проскочить не могла. Насчёт мышей мы не знаем, а вот разведчиков в списках не оказалось. Ни одного! (По крайней мере, тех, кто нам известен). В том числе — и героя нашей книги.
Павел Михайлович Фитин писал и рассказывал, что был в кремлёвском кабинете Сталина 17 июня 1941 года, где-то в районе 12-13 часов. Это же самое подтверждают как минимум 3. И. Рыбкина, в тот день ожидавшая шефа на Лубянке, и Е. Т. Синицын, которому его друг Фитин о том вскоре рассказывал.
Но записи про это посещение 17-го числа в журналах нет, и вообще Фитин, как говорится, «в списках не значится». То есть в этих тетрадях фамилия его вообще нигде не записана!
А на 17 июня первыми посетителями после Вячеслава Михайловича Молотова, который зашёл в кабинет Сталина в 20 часов 15 минут 16-го числа и вышел в час 50 минут 17-го, значатся вошедшие в 20. 20 и пробывшие сорок минут «т. Меркулов, т. Кобулов, т. Грибов» — так они и записаны, без инициалов. По этой причине нам уже самим приходится понимать, что Меркулов — это нарком госбезопасности, Кобулов — явно Богдан, его зам, а не Амаяк, изображавший в это время в Берлине «крутого разведчика», ну а последним, без сомнения, являлся майор госбезопасности Михаил Васильевич Грибов, с 25 февраля 1941 года — заместитель наркома госбезопасности СССР по кадрам, начальник Отдела кадров НКГБ СССР.
Вполне возможно, что это были последствия незафиксированного утреннего визита: кадровика могли ведь и для того пригласить, чтобы подумать о дальнейших перспективах службы Павла Михайловича Фитина и некоторых его сотрудников... Некоторые, правда, утверждают — причём на довольно-таки официальном уровне, — что Берия (а при чём тут Берия?!) вообще хотел его расстрелять, но ведь для расстрела, как известно, кадровик не нужен. А вот для перемещения... «Хороший парень, старается! — вполне мог сказать “Хозяин”. — Но молодой ещё, опыта нет, увлекается разной ерундой! Давайте подберём ему такое достойное место, чтобы не обижать хорошего человека...» И всё, поехал бы беспокойный Фитин наркомом госбезопасности в какую-нибудь среднеазиатскую республику, пользоваться почётом и уважением среди местного населения. Так что мы не исключаем, что над головой нашего героя могли сгущаться тучи, хотя и не грозовые. Однако это наше предположение, не больше!