Спустя несколько лет, в 1980 году, в другом интервью тому же Карлу Аймермахеру Вадим Сидур говорит:
«Сотни, тысячи, миллионы людей погибли от насилия, проявленного по отношению к ним другими людьми в самых чудовищных и даже фантастических формах. Пули, виселицы, бомбы, газовые камеры, концлагеря, пытки, смертная казнь – это перечисление невозможно продолжать, ибо оно бесконечно. Кажется, должно бы это когда-то прекратиться! Но человечество, как бы лишенное разума, ничему не научается. Людская память слишком коротка, слаба и несовершенна. Меня постоянно угнетало и угнетает физическое ощущение бремени ответственности перед теми, кто погиб вчера, погибает сегодня и неизбежно погибнет завтра».
И Вадим Сидур создает образы людей, пострадавших от ЗЛА и НАСИЛИЯ, напоминая тем, кому удалось выжить в страшной мясорубке войны, о мучениях тех, кто прошел ее с оружием в руках и за всех нас принял на себя все последствия развязанной бойни. Этот великий скульптор создает обобщенный, метафорический образ пацифизма таким, каким он его понимает.
О своем ранении Вадим Сидур говорит так:
«Потом я был убит на войне. Но произошло чудо воскресения, и я остался жить. (Вопреки его же утверждению, что «не воскреснет никто». – Т.В.) Иногда мне даже кажется, что это было предопределено для того, чтобы я смог в конце концов оставить «Памятник погибшим от насилия», «Треблинку», «Памятник погибшим от бомб»…
Я остался жить, но это произошло не сразу. Довольно долго я раскачивался между жизнью и смертью в госпиталях для «челюстных и полостных», среди людей без челюстей… Операцию мне сделали в Центральном институте травматологии и ортопедии. Там же изготовлялись искусственные лица для тех, кто в прямом, а не в переносном смысле потерял свое собственное на войне… Это осталось во мне навсегда… Многие годы я пытаюсь и не могу освободиться от того, что переполнило меня в те времена».
Мы с Рудольфом Мессбауэром замерли на пороге мастерской. Перед нами белокаменная скульптура «Раненый», вытесанная из тех самых блоков бывшей церковной ограды. Белый кокон головы, плотно обмотанный бинтом, и только узкая щель рта, оставшаяся незабинтованной, говорит о том, что там, под этим гипсом, еще кто-то дышит, мыслит, возможно, даже силится что-то сказать, а может быть, просит дать ему пить:
– Воды! Дайте мне глоток воды!
Никогда до тех пор не видела я Мессбауэра в таком состоянии, в каком он находился при входе в это святилище скульптора. Какие чувства владели нашим другом, хотя и не причастным к злодеяниям фашизма, – он 1929 года рождения, – однако же сыном того самого народа, который пошел вслед за Гитлером навстречу национальной катастрофе?!
Рудольф Мессбауэр был поражен, потрясен и – подавлен. Пожимая крепкую руку Вадима, он поневоле остановился взглядом на грубом и глубоком шве, несколько искажавшем левую щеку скульптора, в челюсти которого все еще сидели осколки разрывной немецкой пули «дум-дум». От смущения Рудольф замялся, начал говорить с Сидуром по-немецки, и в растерянности взглянул на меня. Тогда я впервые заметила слезы в глазах нашего друга Рудольфа Мессбауэра, великого ученого, лауреата Нобелевской премии и многих других наград и званий.
Щадя его чувства, мы с Юрой старались не говорить с Рудольфом о войне, но здесь, в этом ателье, она предстала перед нами в столь выразительных образах, что нам поневоле стало страшно при воспоминании о тех грозных событиях, которые в равной степени коснулись обоих наших народов: «Инвалид на палке» – особый вид графики на линолеуме. «Бабий яр» – фигуры, выточенные из дерева. «После войны» – тонированный гипс, безрукий и безногий прильнули друг к другу. «Война» – гравюра, изображающая беременную женщину, поверженную на землю, – ее попирает солдатский сапог. У кого не содрогнется сердце при виде всего того, что пришлось пережить миллионам и русских, и немцев?!
Понятно, что контакты моего мужа с Рудольфом Мессбауэром прежде всего лежали в сфере научных интересов, которые связывали их долгие годы. Но каким образом так произошло, что за все наше долголетнее общение с Мессбауэром мы с Юрой так и не решились обсудить с ним эту болезненную военную тему, для меня по сию пору остается чем-то странным и необъяснимым.
Сами мы постоянно возвращаемся к ней. В каждой семье сохранилось какое-нибудь вещественное свидетельство войны – медаль или орден, весточка с фронта, а может быть, и другое, страшное извещение, – тот, о ком ежеминутно все мысли, – погиб в боях за Родину. Пал смертью героя.
Разбирая архив, в очередной раз беру в руки военный треугольник тех лет, ветхий, на пожелтевшей бумаге. Со всеми предосторожностями раскрываю этот типичный треугольный конверт полевой почты. Отец моего мужа, Моисей Александрович, пишет из эвакуации дочери Елене на фронт:
«Ты писала, что живешь в блиндаже, под землей. А теперь ты пишешь, что находишься в лесу, в землянке? Есть ли у тебя теплые вещи? Наши вещи почти все пропали. Как ты питаешься? Говорят, на фронте кормят хорошо. Мы достали дрова, так что ты не беспокойся, а возвращайся скорее с Победой. Под Сталинградом мы их разгромили, и надеюсь, будем и дальше громить…»
Еще одно, каким-то чудом дошедшее до нас письмо, читать невероятно тяжело. Мой муж Юра, которому в то время исполнилось четырнадцать лет, взывает из эвакуации, где они оказались с матерью, к сестре и брату. Его сестра Лена находится в действующей армии, брат Борис работает в тылу на военном заводе.
«15. 111. 42 г. Бугуруслан. Дорогие мои! … Мы живем довольно плохо. Очень трудно материально… На сберкнижке у нас ничего нет. А жизнь очень дорогая. Придется продавать все вещи…. Мать все время страдала фурункулезом. Сейчас, кажется, прекратилось.
Я учусь в школе, приходится очень трудно. Темп учебы, конечно, сбавил, но «посредственно» не имею и надеюсь не иметь. Трудно приходится с историей. У меня нет учебника, а история у нас 3 раза в неделю. Ленка! Ты писала, что можешь выслать книги. Пожалуйста, если будет возможность, вышли, а то нам придется сдавать экзамен по истории, а мне не по чему готовиться…
Л. и Б.! Постарайтесь, как только будет возможность, взять нас в Москву… Бытовые условия (здесь) тоже очень плохие. Я сплю на двух ящиках и поэтому никогда не разгибаю ног. Ленка! По приезде в часть сразу высылай аттестат. Кроме денег, аттестат предоставляет большие льготы: возможность получения без очереди хлеба в военторге, возможность получения иногда некоторых продуктов по государственной цене. Пишите. С приветом, Юра».
О чем главная забота этого замученного голодом подростка! О том, что у него нет учебника истории. Аттестат его сестра выслала родителям своего первого мужа Павла Когана, – она оставила у них свою двухлетнюю дочку Олечку. Однако брат Борис сумел в середине 1943 года вызвать Юру с матерью в Москву и устроить его работать к себе, на военный завод. Юра стал получать рабочую карточку. Призрак голода, преследовавший подростка с самого начала войны, стал постепенно отступать. Теперь он мог почти досыта есть. И пить чай с сахаром.
В очередной раз читаю это письмо, и меня охватывает жестокое недовольство собой: почему я так и не собралась рассказать Мессбауэру, какое тяжелое время мы пережили и сколько страданий перенесли? Тем более что были случаи, когда это было бы вполне уместно. В биографии Рудольфа Мессбауэра был эпизод, который мог закончиться для него трагически, и лишь случай спас его от этого. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Однажды в углу крыльца у нас на даче Рудольф увидел лыжи, дожидавшиеся зимнего сезона.
– Это что, вы катаетесь на лыжах? – с тревогой в голосе спросил он.
– Ну, да. А что?
– Я их ненавижу, эти лыжи! – с ожесточением воскликнул Рудольф. И мы услышали следующую историю.
Как только 31 января 1945 года ему сравнялось шестнадцать лет, он получил повестку в военкомат. Призыв в армию. Мобилизации подлежали все шестнадцатилетние юнцы, и как-нибудь увернуться от этого в то время было совершенно невозможно. Новобранцы, до той поры не державшие в руках никакого оружия, прошли ускоренное обучение военному делу, после чего их погнали для тренировки на лыжах в многокилометровый поход.
– Мороз был отчаянный, дул сильный ветер, – вспоминал Рудольф. – Мы все продрогли в брезентовых бушлатах, ноги окоченели, у некоторых были отморожены пальцы. А я простудился и заболел воспалением легких. И больше месяца провалялся на госпитальной койке. А когда вышел из госпиталя, худой и истощенный, был признан для строевой службы негодным. Так что в армию я больше не вернулся. А лыжи с тех пор возненавидел и никогда на них не вставал!
Слава Богу, ему повезло. Был конец апреля 1945 года, Германия находилась на краю катастрофы, – что было бы с ним, если бы в эти роковые дни конца войны он попал в армию?!
Но впереди был май, безоговорочная капитуляция Германии, и тысячи таких вот шестнадцатилетних, как Рудик, юнцов остались живы!
Сестра моего мужа, в то время Елена Каган, а ныне Елена Ржевская, известная писательница, прошедшая с действующей армией путь от Москвы до Берлина, вернулась домой целая и невредимая с багажом фронтовых впечатлений, и они стали основной темой ее творчества. Брат, Борис Каган, продолжал успешно работать как специалист в области автоматики и вычислительной техники, применяемой в военном производстве, космических программах, на транспорте и пр. Б.М.Каган – доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии.
Но вернемся в нашу мирную, московскую жизнь. В мастерскую Силиса, Сидура и Лемпорта на Комсомольском проспекте нас с моим мужем привел в начале шестидесятых годов наш близкий друг, писатель Илья Зверев (1926—1966 г). Начинающей журналисткой я однажды попала к Звереву на литературный семинар, который он проводил в ЦДЛ. По какой-то необъяснимой причине Изольд обратил тогда внимание на меня, и мы с Изольдом и Женей Кожиной-Кониц, его женой, подружились навсегда.
Мой муж, еще недавно имевший на своих работах гриф секретности, а возможно, и двойной секретности «СС», участник «атомного проекта», постоянно нарушал рекомендации спецслужб держаться подальше от всяких сомнительного свойства компаний и уж тем более приводить в них иностранцев.