И вот мы выходим с Бранко на улицу Маршала Тито, где они живут. Через каждый шаг кто-то ему кланяется в пояс.
– Примите нашу благодарность, и да хранит вас Господь!
Кто-то бросается к нему, так что невозможно не остановиться:
– Спасибо вам за наших детей! Спасибо от всего сердца! – чья-то мать склоняется перед ним и целует его руку.
Я поскорее увела его в парк, и там нам с ним удалось в покое погулять.
К сожалению, приступы депрессии у Бранко учащаются. Необыкновенно плодовитый и работоспособный писатель, Бранко больше всего боится, что не сможет продолжать работать, а без работы жизнь для него не имеет никакого смысла.
– Бранко, но вы только что рассказывали мне, что у вас в запасе есть разные замыслы, которые еще только предстоит осуществить.
В ответ Бранко что-то мычит неопределенное. Не знаю, как бы его развеселить… Как отвлечь от тягостных раздумий…
В письмах Цица просит меня достать в Москве такое-то и такое-то лекарство. Пишет, что Бранко «в своей низшей фазе». Достаю. Пересылаю.
Однажды, находясь в состоянии подавленности и тоски, Бранко Чопич принял роковое решение. 26 марта 1984 года он вышел из дома, дошел до моста через Саву и бросился вниз с самого высокого пролета. Ему было всего лишь шестьдесят девять лет.
Позволю себе привести здесь ностальгическое стихотворение Бранко Чопича, посвященное его родному краю и переведенное мной специально для этих заметок о моем любимом писателе:
Читателю.
Скажу тебе я правду,
Читатель дорогой!
Когда-то был я счастлив
в селенье над рекой,
и нигде на свете, поделюсь с тобой,
не видел края лучше,
чем мой край родной!
Поток звенит, рокочет,
с рекой он слиться хочет.
Ковер цветов узорный
внизу в лугах раскинулся,
и дождь на них низринулся
лавиною кипучею,
принесенной тучею.
Тут вдруг передо мной,
горячий, вороной,
несется конь крылатый,
под сбруей он богатой,
на нем наездник боевой
трубит в бараний рог витой.
Порядком ратным двинулся
полков овечьих строй
в тумане под горой!
Я на все это дивлюсь,
тру свои глаза…
Рокотом победным вдаль
унеслась гроза.
Но пока в село плетусь
на исходе дня,
все мне слышен битвы шум
в гомоне ручья.
У меня осталось несколько писем и книжек с посвящениями, написанными рукой самого Бранко Чопича.
А все-таки она круглая
Откуда бы мы с моим мужем ни возвращались, из Америки, Японии или Европы, мы всегда снова оказывались в Москве. Создавалось впечатление, что наша планета, действительно, круглая.
Американцы при подлете к Нью-Йорку с большим воодушевлением поют: «Америка, Америка, великая страна!» Наши авиапассажиры при подлете к Москве гимна не поют. Сорвавшись со своих мест, они кидаются получать багаж: кто кого быстрее обгонит. При виде этой несущейся толпы – куда? и зачем? – я отмечаю про себя: вот мы и дома. И темп, который задают наши авиапассажиры, кажется мне совершенно правильным. Нам тоже пора в него включаться и бежать – платить, переоформлять, подписываться на газеты, звонить в издательство, вызывать мастеров по ремонту и, наконец, записываться на прием к врачу, – все-таки о своем здоровье тоже надо подумать. И просто адаптироваться к нашей жизни.
Когда в Горбачевскую эпоху, в конце восьмидесятых годов, – огромное спасибо за этот подвиг Михаилу Сергеевичу, – были открыты границы нашей Родины и мы с моим мужем впервые вместе выехали за рубеж, в Нидерланды, для меня это было ликбезом отсталой женщины, как бы из диких степей оказавшейся в цивилизованном мире. Нельзя сказать, что прежде я не бывала за границей, но что может видеть турист или член официальной делегации в поездках по западным странам – прекрасные города, комфортные гостиницы, возвышенное искусство и никакого погружения в жизнь. Ее бытовая сторона открывается тебе лишь в нормальной повседневной действительности. И вот выясняется. В супермаркете существуют товары непонятного для меня предназначения. Например, йогурт, или корнфлекс, или неведомые экзотические фрукты, прибывающие сюда из бывших колоний Королевства Нидерландов. В супермаркет Альберт-Хайм меня привела Мариан, жена профессора Ека Вальравена, по приглашению которого мой муж приехал в Амстердамский Университет.
– Мариан, – спрашиваю я ее, – почему этот «корнфлекс» называется «сухим завтраком»? Разве его не надо варить?
– Мариан, что это за фрукт такой мохнатый, – указываю я на киви. – А что это за ягоды колючие?
В квартире, где нас поселили, мне приходилось впервые использовать многочисленные агрегаты современной бытовой техники, которая пока еще до нас не дошла, – микроволновку, стиральную машину, кофеварку, миксер.
Писатель-фантаст Герберт Уэллс, несколько раз в довоенные годы посещавший СССР, примерно так описывал нашу действительность: …если вам на улице встретится взъерошенный молодой человек с безумным взглядом, который вздевает руки к небу и кричит, будто бы он изобрел холодильник, вы должны ему поверить, потому что русские заняты изобретением того, что давно уже стало привычным потребительским предметом в цивилизованных странах…
Кое-что с непривычки в Голландии может и шокировать: легальное курение травки в кафе с надписью: «Drink and smokе» на Рембрандт-сквер, или оголенные девушки в окнах на улице «Красных фонарей». Но к этому быстро привыкаешь, как к некоторой специфике крупного морского порта, в который прибывают из дальних стран люди, чьи потребности сильно отличаются от потребностей твоих и твоего окружения.
И вскоре приходит осознание: эта маленькая страна на севере Европы на самом деле является центром европейской культурной и художественной жизни.
Постоянная экспозиция картин Рембрандта и Ван Гога. Музыкальная программа в Концертгебау, где играют выдающиеся исполнители. Современный балет, абсолютно меняющий наши представления о классической балетной эстетике. И, наконец, мюзикл, пришедший сюда из Америки, как новый жанр оперы наших дней. Все это мы смогли осмотреть и прослушать с помощью наших друзей Ека и Мариан Вальравен за те два месяца, которые мы провели в Амстердаме.
И, наконец, мы увидели фильм Стивена Спилберга «Список Шиндлера», который к тому времени обошел экраны полмира, но не был допущен в нашу страну. В те годы тема Холокоста была не слишком популярна в официальных кругах нашего общества, и ее всеми силами старались обходить стороной. Здесь, в Амстердаме, в кинотеатре на центральной улице города этот непривычно затянувшийся фильм о спасении евреев от страшной смерти в газовых камерах публика встретила продолжительными овациями и стояла в зале до тех пор, пока не потушили свет.
Это неравнодушие благополучной западной публики, способной так глубоко переживать трагедию народа, подвергшегося целенаправленному уничтожению, в годы, казалось бы, уже давно отгремевшей войны, когда с фашизмом, казалось бы, давно покончено, произвело на нас не менее сильное впечатление, чем сам этот великий фильм. Помню, мы с мужем долго ходили по опустевшим набережным, смотрели на расходившиеся круги света на ряби каналов и почти все время молчали. Но Спилберг в своем фильме выразил почти все, что можно было бы сказать по этому поводу. Его надо просто смотреть, а потом еще долго обдумывать увиденное.
В октябре 2012 года мы снова оказались в Амстердаме. Город встретил нас сияющим утром, пронизанным свежим морским ветерком, и мы погрузились в его жизнь, и снова были счастливы, как в те далекие годы.
На этот раз мы приехали сюда, чтобы отметить день рождения Ека Вальравена, которому исполнилось 67 лет, но он решил отпраздновать его, как юбилей. И пригласил на него своих ближайших друзей и коллег: Жору Шляпникова, давно уже сменившего наше московское место жительства и работу в Курчатовском институте на постоянную позицию профессора в Эколь-Нормаль, в Париже. Айка Сильвейра из США, известного физика-экспериментатора Гарвардского Университета. Клода Коэн-Таннуджи, физика-теоретика, лауреата Нобелевской премии, профессора Коллеж-де-Франс и очаровательную Мишель Ледюк, профессора из того же Университета.
Торжество проходило в своеобразном месте, – ресторан, выбранный Еком, примыкал к овощной оранжерее, и в зал приемов нас проводили через шпалеры вьющихся, обсыпанных созревающими плодами помидор. Передо мной до сих пор стоит картина – шествие вереницы гостей, пробиравшихся сквозь помидорный лес с невероятно обильным урожаем, который мы едва не задевали плечами.
Мы с мужем очень кстати привезли Еку в подарок большую бутыль «Столичной» и к ней набор водочных стопок. Все это было сейчас же распаковано и с энтузиазмом принято к употреблению. Водка всех сплотила и взбодрила. Обычно западные застолья происходят в корректной и холодноватой вежливости.
– Вам подать салат?
– Позвольте вам налить еще немного вина!
На этот раз банкет проходил в русском стиле. Юра первым начал произносить тосты, вспомнив при этом, что вообще-то он почетный грузин, поскольку когда-то в Алазанской долине перепил самого Элептера Луарсабовича Андроникова. Но теперь он может гордиться еще и тем, что является почетным Ван-дер-Ваальс профессором Амстердамского Университета. И сердечно привязан как к этой стране, так и к виновнику торжества, и ко всей его семье.
Жора Шляпников тоже смешил чем-то гостей, не упустив возможности попутно устроить пиар своим многочисленным научным и жизненным достижениям. Так что застолье прошло весело и дружно.
В глаза бросалась странная деталь. На подоконнике ресторана, кроме нашего подарочного пакета, сиротливо стоял еще только один – от Жоры Шляпникова. Остальные гости обошлись без этого традиционного и обычного у нас знака внимания. Что это? Принятая на Западе сдержанность в выражении чувств? Или? Неужели… просто-напросто бережливость?