— Оставили? — напряженным шепотом: спросил Митя. Он будто приключенческий роман слушал: ведь море же!
— Оставили… Форма морская, а служба почти штатская. В команде при местном Доме офицеров. Увидели, что рисую прилично, сделали художником-оформителем… Работы, конечно, хватало, но все же не то, что на кораблях. Свободного времени порядочно оставалось, особенно когда втянулся… При Доме офицеров кое-какие кружки и секции работали, была и секция фехтования. Тренировал капитан-лейтенант Гранитин по прозвищу Капитан Грант. Сердитый на вид мужчина, крикливый, но учил здорово. Увидел, что я приглядываюсь к их занятиям, и забрал к себе. Я, говорит, из тебя сделаю мастера. Ну, мастера не сделал, а второй разряд я получил. Поехал потом в Севастополь на спартакиаду флотов. Там дотянул до первого разряда… А когда вернулся, увидел двух хороших людей, Федю и Ромку…
— Что за люди? — ревниво спросил Данилка.
— Очень замечательные люди. Тому и другому было тогда по одиннадцать лет. Стали они заглядывать к нам в Дом офицеров каждый день, смотрят на рапиры и вздыхают. Ну, стал я их учить потихоньку, когда Капитана Гранта не было поблизости. Он посторонних не терпел. Узнал про это начальник Дома офицеров, приказал явиться и давай делать накачку: не положено, мол. «Безобразие!»— говорит. Я не выдержал и начал с начальством пререкаться: «Даже для офицерских жен кружки есть, а ребятам куда деваться?» Начальник был умный. Поглядел на меня и повторяет: «Я и говорю, безобразие! В поселке вон сколько ребятишек, а вы только с двумя занимаетесь. Набирайте команду, я доложу начальству…»
Олег вдруг замолчал и стал смотреть в темное окно. А там ничего не было видно, только лампочка отражалась да огненные Данилкины вихры.
— Набрал команду? — спросил Сережа.
— Набрал… Когда демобилизовался, они — в слезы. А я… В общем, тоже не сладко. Не уезжать нельзя — учиться надо. Хорошо хоть замена нашлась, — девятиклассник из местной школы. И Гранитин обещал помочь… Ну, вот… А как приехал домой, пошел в интернат работать. Это в Красном Береге, у меня там родители живут. Старшим вожатым стал. Ребята из горкома комсомола посоветовали… Потом в институт поступил на заочное…
— Когда ты все успел? — спросила Наташа. — На флоте, в интернате, в Артеке, у нас…
— Успел. Служил два года, потому что на берегу. В интернате тоже два года… Это, братцы, самое лучшее, что у меня в жизни было, честное слово…
— Лучше, чем в Артеке? — недоверчиво спросил Митя. Он, конечно, не верил, что где-то может быть лучше, чем у моря.
— Угу, — ласково сказал Олег и даже зажмурился. — Такие ребята… Мы с ними театр устроили. В походы по реке ходили… Я бы в Артек и не уехал…
— А почему уехал? — не утерпела, полюбопытствовала Наташа.
Олег раскрыл глаза и по очереди посмотрел на каждого.
— Так… Так получилось, братцы. Не поладил с начальством. Был сначала отличный директор, да ушел на пенсию. Пришла на его место одна… Вроде той, что сегодня у нас была. Театр заставила прикрыть: от учебы отвлекает. Походы запретила. Вам, говорит, игрушки, а мне отвечать. Я молод был и… в общем, прямолинеен. А она — как скала. Вот и не договорились… А тогда как раз вожатых в Артек приглашали…
— Грустные какие-то истории, — настороженно сказал Кузнечик. — Все прощаешься и прощаешься. Ты, Олег, только не вздумай с нами прощаться.
— А то ты интернат уже не первый раз вспоминаешь, — подозрительно сказала Наташа.
Олег улыбнулся.
— Сто ночей не усну, буду думать все о нем…
— А о нас? — обиженно спросил Данилка.
Олег встряхнулся, встал и весело ответил:
— Это само собой.
Он схватил капитана Вострецова под мышки и на весу повернул его носом к часам.
— Ну-ка, Осенняя сказка, посмотри, который час. Брысь домой, а то опять от сестрицы попадет.
— Пфы! — сказал Данилка, демонстрируя полное бесстрашие.
— А почему «Осенняя сказка»? — спросила Наташа.
Данилка гордо объяснил:
— Потому что у меня на носу целый листопад из веснушек. Не видишь разве? Тебе таких сроду не иметь.
— Где уж мне…
Данилка сказал деловито:
— Пойду. Мне завтра просыпаться первому, я по квартире главный дежурный. У нас с Юлькой очередь.
— Ты всегда раньше всех должен просыпаться. Ты же барабанщик. Привыкай, — сказал Олег.
Данилка сказал, что он и так привыкший, и ушел. С ним ушел и Митя.
Генка забрался с ногами на диван и прикрыл глаза.
— Ты что? — спросил Сережа.
— Да я про Данилку думаю. Про все, что было утром. И про это… Вдруг бы ты не убрал ту железяку?
Сережа поежился…
До угла все шагали вместе. Было морозно.
Олег потер перчатками уши и жалобно сказал:
— Ранние весенние рассветы,
Теплый ветер марта, где ты, где ты?
И объяснил:
— Это я в юности сочинял. В Лермонтовы метил. Увы…
На углу они разошлись. Наташа и Олег направились прямо, Сережа и Генка помахали им вслед и свернули на Октябрьскую.
Почти сразу же у яркой витрины магазина «Одежда» Генка остановился.
— Как-то все вместе сложилось, — немного растерянно проговорил он. — И тревога утром, и разговоры, и Данилка… И вот еще. Смотри.
Он долго шарил за пазухой и вытащил сложенный в несколько раз листок из иностранного журнала.
— Вот… — повторил Генка. Расправил в ладонях лист и поднес ближе к свету.
На листе напечатан был крупный снимок.
На брусчатую мостовую ничком упал мальчик. Он лежал головой к зрителю, одна рука согнута, другая брошена вперед. Волосы, просвеченные солнцем, разметались по камням. Фотография была отчетливая. Каждый волосок был виден, и казалось, что ветер их шевелит. Но особенно четко выделялась на камнях цепочка выбоин, протянувшихся у головы мальчишки. Видно, только что хлестнули по брусчатке пули.
С отчаянной ясностью вспомнил Сережа свой давний сон — про знойный враждебный город, про пулеметы на бастионах и убитого мальчишку. И сам будто ощутил сквозь рубашку твердость горячих камней на мостовой.
— Чили? — спросил он.
— Конечно, — откликнулся Генка. — Журнал из Перу. Саше прислали. А снимок перуанский журналист в Сантьяго сделал… Вот я все думаю: он или не он?
— Кто?
— Ты не помнишь?
Генка прикусил губу, расстегнул пальто, полез в карман куртки. Достал маленькую фотографию.
И Сережа сразу вспомнил. С фотографии весело смотрел маленький, светлоголовый, похожий на Митьку Кольцова чилиец — Алехандро Альварес Риос.
Генка положил фотографию на журнальный лист. Сказал тоскливо:
— Все думаю: он или не он?
— Ну почему же он? — беспомощно сказал Сережа.
Было что-то щемящее, до дикости несправедливое в этом сочетании: живое лицо мальчика и рядом — брошенное на камни, пришитое к ним пулями маленькое тело.
Словно защищая Генку от беды, Сережа повторил:
— Ну почему обязательно он? Лица-то не видно. Только волосы похожи.
— И рубашка, — прошептал Генка. — И еще… Смотри.
Он коснулся ногтем воротника Алехандро. Там на уголке белела капелька непонятного значка. А на большом снимке… Там тоже. Угол воротника выбился из-под щеки, и на нем виднелся белый кружок.
— Ну и что? Просто совпадение. Разве не может быть совпадения? — спросил Сережа.
— Может, — сказал Генка. — Все может… Только от этого не легче.
Мелкие-мелкие снежинки падали на журнальный лист, на фотографию чилийского мальчишки. Падали и не таяли.
Кузнечик все еще держал перед собой снимки. Будто не решался оторваться от них. Сказал тихо-тихо:
— Когда смотрю, отомстить хочется. Будто кого-то из наших убили, Митьку или Данилку. Или еще кого-то…
— Да, — сказал Сережа.
Генка помолчал, сдул с листа снежинки и медленно проговорил:
— Смотри, он упал, как барабанщик. Только барабан вперед укатился, и его не видно.
Генка опять сдунул снежинки и проговорил:
— Данилка сказал: «Мне вставать первым…» Я эти слова, как строчку из песни, запомнил… Я, наверно, песню сочиню про барабанщиков. Она из сегодняшнего дня сама получается.
И, глядя на журнальный снимок, словно читая подпись под ним, Генка хрипловато стал говорить:
Как бы крепко ни спали мы,
Нам подниматься первыми,
Лишь только рассвет забрезжит
В серой весенней дали…
Помолчал и будто рассердился на себя за смущение, за хриплость. Сказал негромко, но ясно:
Это неправда, что маленьких
Смерть настигает реже —
Ведь пулеметы режут
Часто у самой земли.
В Сереже словно музыка откликнулась: суровый, твердый марш, когда все барабанщики медленно поднимают и разом опускают палочки.
Он ничего не сказал. Он вдруг сообразил, что Кузнечик держит лист голыми руками, без варежек. Пальцы у Генки стали ледяные.
Сережа скинул перчатки, осторожно взял листок, свернул его и сунул Генке в наружный карман. Сложил вместе Генкины застывшие ладошки, зажал их в своих горячих ладонях.
— Пошли.
И повел Кузнечика, согревая его пальцы.
Генка послушно, как маленький, шел рядом.
Сережа сказал:
— А ты говоришь: Саша, Саша… Значит, ты сам песни придумываешь?
Генка покачал головой.
— Нет, это Саша. А я сегодня первый раз… Если у меня не получится, Саша поможет. Чтобы до конца… Он мне в любом деле помогает.
— Мне бы такого брата, — сказал Сережа.
Генка улыбнулся и доверчиво проговорил:
— Я его как тысячу братьев люблю… Один раз я даже подумал знаешь что? Если бы с Олегом что-нибудь случилось, Саша мог бы стать у нас командиром.
Сережа даже выпустил Генкины ладони.
— С Олегом? А что с ним может случиться?