…Но все-таки… до чего же эта женщина ведет себя подозрительно. Будто приманка в ловушке.
…В ловушке. Еще в прыжке он понял, что летит прямо в расставленную ловушку. Сила. Ее и правда слишком, слишком много. У его жертвы нет и не может быть такой мощи! Но отступать поздно: лапы коснулись плеч, и тело жертвы упало на землю. Вот только зубы вместо того, чтобы впиться в шею сзади, щелкнули мимо. И он почувствовал, как что-то, подобно сети, начало опутывать его. Черные щупальца поползли по земле со всех сторон, превращаясь в прочные нити.
Он дернулся, вырываясь, и отскочил в сторону.
– Стой, Исида Мицунари. Брось свою несчастную жертву и сразись со мной. Я, Като Киёмаса, вызываю тебя.
Он отпрыгнул еще дальше, переворачиваясь в прыжке, оскалил клыки и повернулся к новой угрозе. Нет. Он не сдастся. Не сдастся никому и никогда.
В темноте тускло блеснул наконечник копья.
Киёмаса лишь мельком взглянул на упавшую девушку. Если она жива и в обмороке – господин потом поможет ей. Если мертва – с этим уже ничего не сделаешь. Он поднял копье и вгляделся в красные угольки, горящие в темноте. Много ли там осталось от Исиды Мицунари?
И это были последние мысли о друге, которые он себе позволил. Перед ним был враг. Безликое и бессмысленное зло, которое нужно убрать из этого мира. Глубоко вздохнув, он описал копьем широкую дугу и сконцентрировал силу. На самом конце лезвия зажегся серебристо-зеленоватый огонек.
Мононоке оскалился еще сильнее и зарычал. И прыгнул прямо в потоки им же порожденного ветра. Это был не прыжок, скорее полет, лисье тело двигалось в воздухе, меняя направление броска. Киёмаса отскочил в сторону, перехватывая копье двумя руками и снова описывая им дугу. Лезвие не коснулось бока зверя – лишь на кончиках шерстинок засветились на мгновенье искорки инея. И лис снова встал на четыре лапы позади него.
Хороший бросок. Киёмаса еле сдержал улыбку. Тело, ощутив вкус настоящего боя, приятно гудело. Он наклонился слегка, отведя копье назад, и прыгнул сам, выбрасывая вперед мерцающую и искрящуюся в отблесках фонарей сталь с такой скоростью, что воздух засвистел.
Но в том месте, где только что стоял зверь, было пусто. Только порыв ветра хлестнул Киёмасу в лицо и сорвал с головы повязку. Киёмаса, не оглядываясь, ударил за спину и услышал полный ярости и злобы рык прямо над самым ухом. Игры закончились. Теперь все начиналось по-настоящему.
Киёмаса пригнулся, разворачивая копье поперек и перехватывая его руками на всю их ширину. Древко аж прогнулось, принимая на себя тяжесть летящего тела. Как хорошо, что оно не деревянное. Зубы клацнули почти у самого носа, Киёмаса вдохнул полной грудью смрад, исходящий из оскаленной пасти, – запах свежей крови и давно истлевшей плоти. Наверное, так пахнет ненависть.
«А ты силен», – с какой-то странной гордостью подумал Киёмаса.
Мононоке, отброшенный сильным ударом, отлетел на несколько шагов и чуть не врезался в фонарь. Киёмаса не стал терять время зря. Новый поток силы хлынул через его руки, кончики пальцев закололо. Вокруг лезвия копья распространялось зеленовато-голубое сияние. Миг – и волна бледного искрящегося света затопила все вокруг. Киёмаса выставил вперед копье, и яркий сверкающий полумесяц перечеркнул его оружие у основания лезвия. Он ударил.
Тело мононоке будто осыпало снегом. Каждая шерстинка побелела и заискрилась, угольки глаз, на доли секунды засветившись еще ярче, потухли. Зверь опустил голову и застыл. Киёмаса развернул копье и сосредоточился, намереваясь нанести новый удар.
Ветер, поднявшийся в мгновение ока, яростно завыл, закручиваясь вокруг мононоке огромным, видимым глазу даже в темноте торнадо. Тело лиса подняло в воздух, перевернуло и несколько раз швырнуло из стороны в сторону. С его меха будто посыпались хлопья снега – казалось, он стряхивает с себя иней, но – нет. Шерсть так и осталась молочно-белой и вздыбилась во все стороны. Зверь завыл, как от дикой боли, его начало раздувать, лапы вытянулись почти вдвое, глаза вспыхнули вновь, только пламя в них уже было не алым, а темно-багровым. Еще один хвост взметнулся у чудовища над спиной, а за ним – еще один. Все три хвоста опустились вниз перед броском. Мононоке – истинный кицунэ во всей своей мощи – встал на четыре лапы и наклонил морду, вздыбив шерсть на затылке.
– Не для тебя я копил эту силу. Умри, Като!
Этот прыжок был не прыжком – ударом. Словно лисье тело швырнули из катапульты на такой страшной скорости, что человеческому взгляду невозможно было за ней уследить. Удар сшиб Киёмасу с ног. Он перекатился, сжимая копье в одной руке, снова вскочил, развернулся, и полумесяц прочертил широкую яркую полосу по белоснежному боку. Шерсть вокруг потемнела, лис развернулся в воздухе, взвизгнул возмущенно, и огромные клыки сомкнулись на левой руке Киёмасы. Тот изо всех сил ударил древком по черному лисьему носу и выдернул руку из пасти, оставляя в ней рукав своей куртки. И расхохотался:
– Большой размер – это не всегда хорошо, Мицунари! Помнишь, ты сам мне это говорил?! – Он замахнулся, и лезвие его дзюмонзи яри[73] со свистом пронеслось над головой мононоке. Одно ухо, начисто срезанное, шлепнулось на землю.
– Теперь дело за хвостами! – вновь разразившись хохотом, воскликнул Киёмаса. – Многовато их у тебя.
Мир вокруг него изменился. Воздух поплыл, над головой разлилось яркое сияние. Земля под ногами затрещала, раскалываясь от холода. Он опять поднял копье. И луч, слетевший с него, ударил мононоке прямо в грудь, расходясь яркими синими волнами. Раздались треск и звон разбитого стекла. Летящее тело лиса, наткнувшись на невидимую преграду, ударилось об нее и отлетело назад. И врезалось в землю, проехав по ней несколько десятков метров. На траве осталась черная полоса обнаженной земли.
Мононоке снова вскочил. На этот раз – тяжело и неуклюже, как пьяный. И помчался вперед, по земле, набирая скорость. Мимо Киёмасы, словно желая сбежать. Киёмаса развернулся резко, чтобы не дать противнику уйти. И вовремя. Буквально в паре шагов за его спиной зверь внезапно взмыл в воздух и каменной глыбой рухнул на него.
Копье казалось слишком длинным, чтобы Киёмаса успел выставить его вперед. Однако, боясь, что потратит слишком много времени на сборку, Киёмаса полночи и почти весь день потратил, собирая и разбирая его, и, в конце концов, это начало занимать у него меньше времени, чем нужно, чтобы три раза моргнуть.
Нижняя часть копья отлетела в сторону, с тихим звоном ударившись о землю. А лезвие по самый полумесяц вошло в грудь мононоке. Киёмаса, валясь на спину под тяжестью нанизанного на копье тела, издал победный вопль.
– Подлец, – вырвался хрип из раскрытой пасти, – предатель…
Киёмаса в ответ лишь вдавил лезвие глубже, и ледяной полумесяц начал, шипя, плавить белую шерсть.
Предатель… Рука, державшая копье, вдруг замерла. А ведь и правда… что он делает? Убьет мононоке, а потом…
Нет. Он убивает Исиду Мицунари. Того, кто не играл в политические игры, того, кто бился до последнего за свою правду, за честь рода Тоётоми. Того, кто не побоялся даже покрыть свое имя позором, навсегда потерять свои душу и разум ради торжества справедливости. Не бояться смерти – это ли честь? Не бояться позора – вот истинное благородство. А он? Он, Киёмаса? Чего он стоит на самом деле? Прикрывая свою трусость заботой о юном господине, что он сделал? Десять лет лизал пятки тому, кто отнял у его семьи все. Тому, кто сжег сына его господина в пламени умирающей Осаки.
Достоин ли он, Киёмаса, чего-либо, кроме презрения?
Он выдернул копье из груди хрипящего лиса и в растерянности отошел на шаг. Сердце его сжалось. На чьей же он стороне? Разве его место – тут? Он с ужасом посмотрел на окровавленный кусок металла. Как же он жалок в своей гордыне. В своей уверенности, что поступает верно. Он не уберег господина. Не спас его сына. Он предал друзей и позволил им умереть позорной смертью. И служил их убийце! И сейчас! Ведь он и сейчас это делает! Разве не в горло Токугавы Иэясу должны были вцепиться эти огромные клыки, по которым из-за него стекает кровь?
Киёмаса опустился на колени. Провел рукой по набухшей от крови белой шерсти.
– Сакити… – прошептал он, – не умирай, Сакити…
…«Зачем ты пришел, Тораноскэ? – Сакити не обернулся к нему. Но даже его спина излучала больше презрения, чем способен иной взгляд.
– Хочу… – он сглотнул горькую слюну, – хочу чтобы ты научил меня…
– Чему? – Сакити наконец повернулся, и даже не ухмылка была на его лице – тень ее. – Сражаться мечом? Я много раз говорил тебе: этому надо учиться с детства.
– Нет, – твердо сказал Тораноскэ, глядя прямо в надменные глаза, – я хочу, чтобы ты научил меня китайскому письму. Хочу уметь читать книги».
За что бьется он, Киёмаса? За что отдал свою жизнь и душу Сакити? Все уже давно кончено. Давным-давно кончено.
Им нечего делать в этом мире.
Киёмаса сжал рукой копье возле самого основания и направил острие себе в горло.
…«Брось эту штуку, крестьянин. Пойди и возьми тяпку. Если я испачкаю сандалии в дерьме – даже их я не стану вытирать о тебя»…
Киёмаса крепко сжал пальцы на прохладном металле и сильно, крест-накрест полоснул себя по груди. И медленно, не поднимая головы, встал на ноги.
– Покажись, Ёсицугу. Это подло – нападать из-за угла.
– А не боишься расстаться со своим ужином? – раздался за спиной насмешливый голос.
Киёмаса медленно обернулся. Призрачная фигура повисла воздухе в нескольких шагах от него. И чем дольше он всматривался, тем явственнее она обретала очертания.
– Вот. Теперь ты меня видишь. А я предупреждал.
Черные провалы в том месте, где у людей глаза. Плоть, отстающая от костей, – из-за этого на лице призрака странная усмешка: левая часть губ повисла на куске кожи, обнажив зубы. С почти голого черепа свисают несколько длинных прядей и падают на лицо. И – рука. Она просто поднята вверх, но кажется, что она тянется к сердцу, чтобы сжать его костлявыми, покрытыми черными пятнами гнили пальцами.