istral. И теперь, созерцая свой портрет, художник впервые в жизни задумался о грядущем.
Увидев себя изображенным на бумаге, он убедился, что уже стар. Его жизнь, признался Монтерга самому себе, была не чем иным, как вереницей неиспользованных возможностей. Он мог бы сверкать так же ярко, как сверкал Джотто, воспетый Данте, он имел такое же право на признание, как и его современник Пьеро делла Франческа, и уж конечно, он заслуживал такого же богатства, как и фламандец Ян ван Эйк. Как и фламандец, он мог бы претендовать на покровительство герцогов Бургундских или самих Медичи, а не зависеть от скупого меценатства герцога Вольтерра. Теперь, когда жизнь его вступала в пору осени, мастер задумался над тем, что в своем кратком странствии по этой юдоли слез не оставил по себе даже наследника. Он был совершенно одинок.
Казалось, отец Верани умеет читать по отсутствующему взору Франческо Монтерги.
— Мы уже старики, — вздохнул аббат, и мастер горько улыбнулся в ответ.
Священник положил руки на плечи мальчика и приблизил его еще на шаг к старому художнику. Он откашлялся, помедлил в поисках нужных слов, зачем-то осмотрелся по сторонам и после долгого молчания произнес дрогнувшим, но решительным голосом:
— Возьмите его к себе.
Франческо Монтерга остолбенел. Смысл этих четырех слов дошел до него не сразу. Пока художник поворачивал голову к отцу Верани, лицо его изменилось до неузнаваемости. Конвульсивно дернувшись, он отступил на шаг назад, словно перед ним стоял сам дьявол. Между бровей у него залегла глубокая складка, на лице теперь читалась смесь испуга и ярости. Он наконец понял, по какой причине ему было оказано столько внимания. Чтобы перейти от спокойствия к бешенству, Франческо Монтерге требовалось меньше времени, чем занимает промежуток между молнией и громом. В таких случаях голос мастера становился еще выше, а руками он начинал описывать в воздухе форму своей ярости.
— Так вот чего вы от меня хотели!
Он потрясал портретом, который все еще сжимал в своих длинных пальцах, не переставая повторять:
— Так вот чего вы хотели…
Франческо Монтерга швырнул рисунок в лицо священнику, повернулся и решительным шагом направился прочь из потайной мастерской. Маленький Пьетро, униженный больше, чем напуганный, подобрав с пола портрет, пытался разровнять морщины на бумаге ладошкой. В ту самую минуту, когда мастер нашел дорогу обратно на улицу, аббат, перешедший от удивления к негодованию, изо всех сил уцепился за его руку и прокричал:
— Несчастный!
Франческо Монтерга, пунцовый от гнева, остановился, обернулся к отцу Верани и приготовился излить на него поток брани и оскорблений — и тут он увидел, что мальчик испуганно прячется в пурпурные складки одеяния священника. Художник заставил себя промолчать, только потряс в воздухе пальцем перед лицом отца Верани. Пытаясь успокоиться, аббат сказал, что было бы тяжким грехом вернуть малыша в состояние сиротства, что он никогда раньше не видел ребенка с такими способностями, потребовал, чтобы мастер еще раз взглянул на портрет, и пригрозил, что Франческо Монтерга никогда не простит самому себе, если упустит возможность, предоставленную ему Богом. Видя, что художник стоит уже у самой двери, отец Верани закончил свою речь так:
— Тот, у кого нет ученика, не заслуживает, чтобы его звали мастером.
Последняя фраза, видимо, попала в самую точку. Приступы гнева у Франческо Монтерги были столь же громогласными, сколь и кратковременными; бурные воды сразу же возвращались в русло его спокойного духа, его ярость проходила так же быстро, как и вспыхивала. Художник остановился на пороге, посмотрел на маленького Пьетро, и ему неожиданно вспомнился его собственный учитель, великий Козимо да Верона.
Глядя в пол, Франческо Монтерга смущенно напомнил аббату о своей бедности, о том, что ему едва хватает денег, чтобы самому сводить концы с концами. Работа по отделке Палаццо Медичи, которую он вел под деспотичным руководством Микелоццо 6, не приносила ничего, кроме горстки дукатов и постоянного риска свернуть себе шею.
— Мне нечего предложить этому бедному сироте, — вздохнул он, не поднимая головы.
— Зато, возможно, он сможет дать вам многое, — ответил аббат. Маленький Пьетро покраснел и опустил глаза, чувствуя, что все это время был предметом жаркого спора.
Затем отец Верани объявил художнику официальные правила попечительства, согласно которым опекун получает право пользоваться плодами труда своего приемного сына, и напомнил, что в будущем, когда сирота достигнет совершеннолетия, опекун может потребовать с него оплаты расходов на проживание и содержание. Он также заметил, что в руках этого мальчика заключено целое состояние, и выразил уверенность, что под мудрым руководством мастера ему суждено превратиться в величайшего из художников, которого когда-либо знала Флоренция; наконец, он добавил, что Господь воздаст мастеру за его великодушие, ниспослав ему процветание на земле и место в Царствии Небесном в вечности.
Отец Верани, охваченный печалью, от которой сдавливает горло, скрывая гримасу боли под довольной улыбкой, смотрел, как удаляется все дальше от приюта исполинская фигура мастера, а рядом с ним легко и счастливо семенит фигурка маленького Пьетро делла Кьеза, наконец-то спасенного от козней Северо Сетимьо. По крайней мере на какое-то время.
IV
И теперь, глядя, как могильщики заканчивают свою невеселую работу, Франческо Монтерга вспоминал день, когда этот мальчик с черными глазами и золотистыми локонами вошел в его жизнь. В первый раз ступив на порог своего нового дома, маленький Пьетро почувствовал себя таким счастливым, каким он никогда раньше не бывал. Мальчику было мало двух его огромных черных глаз, чтобы разглядеть сокровища, заполнявшие стеллажи мастерской: кисти всевозможных форм и размеров, шпатели различной ширины, деревянные и бронзовые ступки, угли таких диковинных разновидностей, каких он и представить себе не мог, растушевки, пипетки, палитры в таком количестве, что казалось, они зарождаются здесь сами собой, как сорная трава; сангины и карандаши б стеклянной оправе, краски и чернила всех оттенков, склянки, полные жидкостей невообразимых расцветок, холсты, и доски, и рамки, и еще бесчисленное количество предметов и материалов, о предназначении которых малыш мог только догадываться. Пьетро завороженно разглядывал циркули, треугольники и линейки, которые можно было увидеть с высоты его роста; вставая на цыпочки, он тянулся к огромным мольбертам; вертя головой по сторонам, исследовал кипы бумажных и пергаментных листов; даже старые тряпки, которыми мастер обтирал свои инструменты, казались Пьетро чудесными драгоценностями. Остолбенев, он уставился на незавершенную картину — старый портрет герцога Вольтерра, который Франческо Монтерга не мог закончить уже многие годы. Мальчик изучал каждый штрих, каждый мазок и сочетание наложенных друг на друга слоев с простодушным волнением ребенка — ему ведь не было еще и пяти лет. Он покосился на своего нового опекуна со смесью робости и восхищения. Безмерное счастье наполняло его сердце. Все сокровища этого дома были теперь у него под рукой. Он хотел только одного: схватить палитру и прямо сейчас приняться за работу. Пьетро делла Кьеза пока не догадывался, как долго ему придется ждать этого часа.
В тот первый вечер мастер и его маленький ученик ужинали в молчании. Впервые за много лет Франческо Монтерга делил свой стол с другим человеком, не только с собственной тенью. Они не осмеливались смотреть друг другу в глаза; можно даже сказать, что старый мастер не знал, как ему обращаться к мальчику. А Пьетро вообще боялся попусту беспокоить своего благодетеля, он ел, стараясь производить как можно меньше шума, и от волнения все время болтал ногами — стул был высокий и до пола мальчику было не достать. Ему очень хотелось поблагодарить художника за его великодушный поступок, но он не решался нарушить суровую тишину, в которой замкнулся старый мастер. До этого вечера Пьетро никогда не задумывался, что означает быть сиротой, у него не было иного дома, кроме приюта, и он, в сущности, не знал, что такое отец. А теперь, когда у него появился дом и то, что называют «семья», горло его сжималось от какой-то неведомой доселе печали. Когда с едой было покончено, мальчик спустился со стула, отнес тарелки на кухню и огляделся в поисках лохани, чтобы их помыть. Не вставая с места, Франческо Монтерга указал на ведро в углу. Он все так же сидел за столом и со смесью удивления и радости наблюдал, как новый обитатель его дома моет посуду. Покончив и с этим делом, Пьетро подошел к своему опекуну и спросил, не нужно ли ему еще чего-нибудь. Франческо Монтерга улыбнулся уголками рта и покачал головой. Повинуясь какой-то безотчетной инерции, малыш снова направился в сторону мастерской и замер на пороге, созерцая полки, заполненные сокровищами. Он глубоко вздохнул, наполняя легкие ароматами мастики, сосновых шишек и орехов, из которых готовились масла и смолы. И тогда печаль его начала растворяться в этой смеси благовоний и вскоре исчезла без остатка. Мастер решил, что пришло время ложиться спать, он отвел Пьетро в маленькую мансарду, которой с этого дня суждено было стать его жилищем.
— Завтра времени для работы будет достаточно, — сказал мастер, взял со стола карандаш в стеклянной оправе и протянул его мальчику.
Пьетро заснул, сжимая карандаш в ладошках; больше всего ему хотелось, чтобы утро наступило как можно скорее.
Мальчик проснулся от страха: он боялся, что все, что с ним случилось, было только прекрасным сном, боялся раскрыть глаза и увидеть над собой все тот же облупившийся приютский потолок. Но карандаш, который Франческо Монтерга дал ему накануне вечером, по-прежнему был у него в руке. Убедившись в этом, Пьетро открыл глаза и увидел сияющее небо в маленьком окошке его мансарды. Тогда он соскочил с кровати, торопливо оделся и опрометью кинулся вниз по лестнице. В мастерской перед мольбертом стоял его учитель, он грунтовал новый холст. Не глядя на