не лучше и не хуже земств (перевешав предварительно всех комиссаров). Тогда, глядишь, большевикам и вправду стало бы нечем крыть.
Спорить не имело смысла, я лишь заметил, что Туркул четко и понятно изложил основные положения программы Нестора Ивановича Махно. Неплохая была у Упыря программа, только она его не спасла. Дело не только в лозунгах.
Сегодня в лагере тяжелый день. Двое юнкеров застрелились. Оставили какое-то письмо, которое сейчас изучает Фельдфебель, ушли от лагеря подальше за холмы и порешили себя из одного револьвера. Самое страшное, что случай этот не первый и, наверняка, не последний. Бедные мальчики, но, Господи, что же делать?
А делать нечего. Нас не принимают греки, румыны, болгары, не говоря уже о господах британцах. Нас даже турки не пускают дальше окраин Голого Поля. Правда, можно было остаться в Крыму на поживу господину Пятакову, но, как по мне, так уж лучше здесь. Плакать поздно! Там, за морем, уже нет России. Там Совдепия, Большевизия, где нам нет места.
Генерал Туркул считает меня маловером. Лично он верит в скорое падение краснопузых. Верил зимой, когда наши русско-берлинские газеты вопили о стачках в Петрограде, верил в марте, когда восстал Кронштадт, верит и сейчас, когда Упырь, судя по слухам, опять зашевелился в Таврии. А я, увы, маловер. Большевики выкрутятся, как выкручивались и раньше. Голод голодом, но они уже выпускают танки, а их авиация и год назад была немногим хуже нашей. А с пейзанами они поладят, как поладили летом 19-го, когда мы шли к Москве. До поры до времени, конечно, но поладят.
В декабре прошлого года к нам в Галлиполи наведался знаменитый Шульгин. Рассказывали, что он обещал скорое перерождение большевиков и приход к власти некого красно-белого диктатора. Замечу, что революция, как говаривал Камилл Демулен – это свинья, пожирающая собственных детей, чего я комиссарам всячески желаю. Но на смену якобинцам пришел Бонапарт, который вовсе не спешил пускать назад Бурбонов. Нет, нам не вернуться. И напрасно «дрозды» мечтают о каких-то террористических группах и чуть ли не партизанских отрядах. Конечно, смириться трудно, но надо. Отвоевать то, что потеряли, уже невозможно.
Мы были. Нас – нет. Как говаривали римляне – «прожили».
Но столь же невозможно ползти на брюхе и каяться перед хамами, умоляя помиловать и пустить назад. Есть у нас такие! Особенно среди казачков, что воют под луной про свой Тихий Дон. Да пусть ползут! «Чека» начеку.
А у нас осталось одно – Голое Поле. А там – как Бог рассудит.
Вернувшись в Албат, я прежде всего доложился штабс-капитану Докутовичу, которого тут же потянуло на расспросы. Я намекнул ему о юнкерском училище, у него несколько вытянулось лицо, но после подробного пояснения он успокоился. Мы чувствовали, что летняя кампания в любом случае будет последней. А там можно будет даже в дворники.
Прапорщик Немно встретил меня немного растерянно и доложил обстановку с таким видом, что я было подумал о самом худшем. Например, что рота все-таки разбежалась, или что прапорщика Герениса красные переманили на должность командира батальона. Но рота оказалась на месте, прапорщик Геренис, как ни в чем не бывало, появился в нашей камере N3 и принялся расспрашивать меня о Севастополе. Я поглядел на прапорщика Немно, и решил поговорить с ним попозже. Но и потом я довольно долго не смог вытянуть из него ничего путного, хотя было очевидно, что наш цыган скис.
Только вечером я начал что-то понимать. Мы с поручиком Усвятским сидели на лавочке возле сарая и мирно курили, поглядывая на подступающие к околице горы, как вдруг заметили приближающуюся к нам парочку. Поручик Усвятский выразительно хмыкнул. Впрочем, и так все было ясно – прапорщик Геренис прогуливал сестру милосердия Ольгу. Не требовалось особого полета воображения, чтобы понять, отчего скис Немно.
Признаться, это вполне невинное в мирной жизни обстоятельство добавило мне хлопот. Прапорщик Геренис весь день ходил с мечтательным выражением на физиономии, слабо обращая внимание на службу, а прапорщик Немно тоскливо глядел своими черными глазами в небо и вечерами пел под гитару что-то невообразимо прочувственное на цыганском языке. Пел он так, что я, пожалуй, на месте Ольги не устоял бы, но она охотно слушала – и шла гулять с прапорщиком Геренисом.
Теперь я уже опасался сводить на наших учениях второй и третий взводы, дабы не допустить братоубийственной резни. Поручик Усвятский, видя такое дело, притащил Бог весть откуда несколько газовых масок и предложил провести с нашими прапорщиками занятие. По его мнению, два часа в газовой маске ежедневно вполне достаточно для поддержания бодрого духа. Я отказался, мотивировав тем, что здесь не «чека». Но маски решил пока не отдавать. На всякий случай.
Пока Геренис и Ольга ежевечерне ворковали, а прапорщик Немно пел баллады про то, как полюбил цыган цыганку, а нога попала в колесо, нам приходилось думать о куда более земных проблемах.
Прежде всего, у нас кончились деньги. Те, кто бывал в Крыму в 20-м, сразу меня поймут. На офицерское жалованье прожить там было невозможно (разве что на генеральское, но тут пусть Антон Васильевич внесет ясность). Штатские господа держали огороды или попросту брали взятки, чем не брезговали и наши тыловые чины, а остальным приходилось туго. Трудно поверить, но комендант Севастополя разрешил офицерам подрабатывать грузчиками в порту. Да и в грузчики попасть было нелегко, ибо заработать за ночь худо-бедно сорок тысяч желали многие.
Базар пришлось забыть, самогон – тоже. Довольствовались исключительно котловым содержанием. В голове вновь начали бродить вполне большевистские мысли, а поручик Усвятский всерьез предложил грабить огороды. К счастью для огородов, был только май. Подработать в Албате было негде, занять не у кого, и оставалось, вслед за прапорщиком Немно, впасть в тоску, но, естественно, по другой причине. Один прапорщик Геренис ходил словно под воздействием мессмерических пассов и даже как-то поинтересовался у меня, требуется ли офицеру разрешение командования на вступление в брак.
Я приказал поручику Усвятскому молчать, ибо у него уже явно созрел подробный ответ, и сообщил прапорщику, что раньше, до Смуты, такое разрешение, действительно, требовалось. И не только разрешение, но и определенная сумма, вносимая в кассу полка. В общем, песня про бедного прапорщика армейского родилась не зря. Прапорщик Геренис этой песни не знал, и поручик Усвятский, воспользовавшись моей оплошностью, успел воспроизвести пару куплетов. У бедного прапорщика покраснели уши, и от дальнейшей беседы он уклонился.
Поутру 18-го мая пронесся слух, что в Албат вот-вот прикатит какое-то начальство во главе чуть ли не самим Фельдфебелем. Намечалось нечто вроде смотра с раздачей ландрина. И действительно, где-то в десять утра штабс-капитан Докутович выстроил отряд невдалеке от наших сараев, мы проскучали не менее часа, и, наконец, к нам подъехало несколько конных вполне генеральского вида. Впереди на мосластой серой кобыле гарцевал бородатый здоровяк, лысый, как колено, и с выпученными глазами. Последовало «смир-р-рно», мы застыли, а бородатый грузно соскочил с лошади и чуть вразвалку потопал прямиком к нам. Штабс-капитан Докутович унтерским голосом отдал рапорт, и Фельдфебель, то есть его превосходительство генерал Кутепов, изволил поздороваться.
Я ждал, что будет дальше, но Фельдфебель только прохаживался вдоль строя, время от времени притопывая, будто бы давя невидимых тараканов. Этот своеобразный танец должен был, по идее, намекнуть нам, что его превосходительство недоволен. Говорят, в своем Преображенском полку он и вправду выглядел грозно, но лично меня, признаться, эти пантомимы давно уже оставляли равнодушным. Вот ежели бы предо мною выросла из-под земли пулеметная тачанка с Упырем собственной персоной, тогда дело другое, тогда и поволноваться можно.
Чуть сзади толпились свитские, среди которых я узнал генерала Левашова и, к немалому удивлению, своего тезку – генерала Володю. Все они держались поодаль, как и положено свите грозного начальства, готовившегося разобраться с нерадивыми подчиненными.
И началось! Фельдфебель зарычал – рычать он умеет и рычать он любит. По чести говоря, наш внешний вид и вправду оставлял желать лучшего, но тут уж надо винить интендантов. Хотя офицеры были в новых английских френчах, да и солдатские гимнастерки выглядели вполне свежими, зато наши сапоги... Ну, да это больная тема.
Впрочем, Фельдфебеля не интересовали сапоги. Он увидел наши бороды. Почему-то даже Лавр Георгиевич не требовал от нас регулярного бритья, когда мы атаковали Екатеринодар, а «царь Антон», объявляя благодарность в приказе за взятие Екатеринослава, тоже не присылал нам парикмахера. Между прочим, сам Фельдфебель носил бородку ничуть не меньше нашей. Но, видимо, он действительно думал, что выступает в роли Юпитера в известной дилемме Jovi – bovi. Не будем уточнять, кто в данном случае бык, а вот сорокинцев ему бы лучше не трогать. Особенно после восьми месяцев беспрерывных боев, да еще при том, что жалованья хватает как раз на несколько фунтов вяленой дыни.
Итак, Фельдфебель рычал. Мне это начало изрядно надоедать, да к тому же неудержимо захотелось курить. Иногда это бывает – вероятно, контузии все-таки не прошли даром. А может, Фельдфебель в это утро оказался слишком уж невыносимым.
Рука потянулась к карману, где лежала початая пачка «Сальве», и я понял, что непременно закурю. Я отдавал себе отчет в том, что курить в строю не полагается, хотя бы ради того, чтобы не развращать прапорщика Герениса, но руки сами собой вынули папиросу из пачки, размяли и полезли за зажигалкой. Правда, в эти минуты Фельдфебель распекал первую роту, и мои манипуляции видела лишь свита. Кое у кого вытянулись физиономии, а генерал Володя подмигнул мне и показал большой палец. Я подмигнул в ответ и с удовольствием затянулся.
На третьей затяжке Фельдфебель меня, наконец, заметил. Хотя «заметил» – это не совсем то слово. Звук замер в его глотке, ноги прилипли к земле, и над нами повисла тишина, нарушаемая лишь гудением шмелей. Бог весть, что могло последовать дальше, но тут я услышал щелчок зажигалки справа от себя и, скосив глаза, увидел, что поручик Усвятский последовал моему примеру.