— Да, его схватишь, а потом он первым в список поставит! отказался Тарас, стараясь не приближаться к Гусю вплотную.
— Что это с ним? — спросил у Сидякина Леонид, бежавший чуть впереди.
— Двигательный рефлекс!.. По Павлову!.. Динамический стереотип!.. Временная связь… Раз в руки попала чужая вещь, надо бежать, научно-популярно объяснил Тарас.
Наконец Ларионов, падая, изловчился и схватил перескочившего через него Гуся с криком:
— В регби! Так в регби! Коридор! Схватка! Завал!
Гусь завалился, подрубленный под коленки, ловко захваченный Ларионовым.
— Куча мала! — вскричал Геннадий, налетая на Гуся вместе со всей поисковой группой.
Все навалились на Гуся. Получился, как говорят велосипедисты, «завал». Из-под кучи малы ползком, пыхтя, выбрался Гусь.
— Ребята, ей-богу, не хотел! — взмолился Гусь, отдавая портфель. — Можете поверить. Не хотел! Если уж Гусь расписку дал, то это железно. Это просто: чем чёрт не шутит, когда бог спит. Можете меня, ребята, подвергнуть ну самому острому кизму!.. Я кизма не боюсь! Подвергайте хоть сейчас!.. Как древнего грека, который не сдержал своего слова.
— Это какому ещё кизму подвергать тебя? — удивился запыхавшийся Цветков.
— Что, вы не знаете, что такое кизмы? — удивился на этот раз незапыхавшийся, к удивлению всех, Гусь. — А ещё интеллигенты! Он такой ещё острый, острый… как нож, наверное…
Все переглянулись, озадаченные, а Сидякин расхохотался.
— Придётся тебе, Гусь, мне деньги платить за то, что я у тебя переводчиком буду работать — с русского на русский переводить. Это надо же такое придумать: острый кизм, — продолжал хохотать Сидякин, — такого слова нет, а есть остракизм! — Продолжая смеяться, Тарас стал объяснять Гусю, что это значит: — Это значит подвергнуть человека общему осуждению, презрению… Эх ты, кизм острый! — Сидякин хлопнул Гуся по плечу.
— Да это не я, — оправдывался Гусь, — это Жора-Интеллигент пугал всех этим кизмом. Нет, за что же Жору все интеллигентом зовут, если он такие пенки пускает?..
— Да ладно!.. Не убежал же совсем!.. А вы обратили внимание, как Гусь бежал?.. Он через такой забор перемахнул, что у меня глаза на лоб полезли!.. Подумаешь, взял!.. Гусь с этим портфелем медалей два метра десять сантиметров взял! Правда, под свисток Масюкова! — каждый как мог комментировал происшествие с Гусем.
— Все по местам, — приказала успокоившаяся Елена. — Олимпийские игры продолжаются!
…Все, продолжая переговариваться, стали расходиться и разбегаться. Кто к медпункту, кто в сектор для прыжков, кто к судейской беседке.
— Прыгает Цветков! Приготовиться Масюкову, — крикнула Лена, поглядывая на небо. Июнь — румянец года — явно не оправдывал своего названия. Как бы этот дождь не сорвал сегодня состязания.
— Прыгает Цветков! Приготовиться Масюкову! — повторил диктор Виктор слова Гуляевой.
К этому времени один только Сидякин с недоумевающим Гусем остались на том самом месте, где сидели и раньше.
— Не понимаю, что это со мной случилось? — продолжал довольно искренне удивляться Гусь. — Так держался…
— Ты работу Павлова о рефлексах читал? — спросил его Тарас.
— Я — о рефлексах Павлова?! — изумился Гусь.
— Как? Ты разве не читал? А тебе бы по роду твоей деятельности надо её знать… Понимаешь, у тебя между чужой вещью и бегом установилась временная связь…
— Временная? Какая ещё временная? У меня эта связь постоянная! — сказал Гусь и добавил многозначительно: — А насчёт этого портфеля с медалями, так я, может, вас разыграл всех, я, может, шутник… А вы… рефлекс, олухи! Ча-ча-ча!
— Гусь, а ведь ты интеллигентный человек, — сказал Тарас и хотел было нарисовать его в своем блокноте, но его окликнула Гуляева.
— Сидякин, копию трости Пушкина сделал? — спросила она Тараса.
— Сделал, — откликнулся он.
— В точности как у Пушкина будет?
— Точь-в-точь.
— А вес? — спросила Елена.
— Шестнадцать килограммов, как в аптеке.
— Смотри, не обвесь… — предупредила Елена.
— Не в магазине… А зачем я её делал? — заинтересовался он, доставая из-под низкой спортивной скамейки сделанную им в точности копию тяжёлой пушкинской трости.
— Сейчас мы её Ларионову преподнесём, — сказала Гуляева, — пусть она его вдохновляет… Ларионов! — позвала она Вениамина.
Ларионов подошёл к Елене.
— Вениамин, — сказала торжественно Елена, — прими от нашей судейской коллегии наш скромный подарок, — кивая на трость Пушкина и поясняя значение подарка: — Ноги ты тренируешь каждый день, руки меньше. Так вот, чтобы твои руки не отставали от ног, болельщицы женского пола дарят тебе копию трости Пушкина. — Елена взяла из рук Тараса Сидякина копию трости Пушкина и, с трудом приподняв её от земли, протянула её Ларионову.
Ларионов с почтением приподнял трость на согнутых руках и прочитал выжженную на трости надпись: «…и вдруг прыжок! И вдруг летит, летит, как пух от уст Эола!..»
— Большое спасибо, — сказал Вениамин, втыкая конец трости в землю, опираясь на рукоятку. — Теперь мои руки не отстанут от ног, а как насчёт головы? — спросил Ларионов у Елены.
— Что насчёт головы? — не поняла Гуляева.
— Что для головы, чтобы она не отстала от ног и рук?
— А для головы вот что, — ответила нерастерявшаяся Гуляева, Пушкин физически прожил мало, а морально будет жить долго, а некоторые юноши морально гибнут рано, а физически живут долго.
Всё это Гуляева произнесла каким-то не своим голосом и почти не двигая губами, как разговаривают на сцене так называемые чревовещатели. Гуляевой представилось, что именно так в Древней Греции разговаривали пифии, — жили в Элладе такие предсказательницы всяких неприятностей в будущем.
— А если я не оправдаю доверия трости Пушкина? — спросил Ларионов.
— Отберём, — сказала Гуляева уже своим всем знакомым гуляевским голосом.
«Красивый подарок! И многозначительный! — подумала Татьяна Цветкова, с интересом наблюдая всю эту сцену. — И дарят-то ведь для того, чтобы отобрать её с позором… А многая значительность подарка заключалась, по её мнению, в том, что всю эту красоту этого подарка не Гуляева придумала. Это Масюков придумал. Ларионов ведь теперь с этой тростью не расстанется. Потаскает, потаскает — и ноги протянет, и первое место не займёт, и бог знает, что ещё произойдёт на этом дворе. А этому Ларионову так и надо: ах он растакой, рассякой, разэтакий, а не замечает, что вокруг него творится…»
Тем временем Гусь, ненадолго прибравший к своим рукам трость Пушкина, приподнял её и сказал: «Хали-кали» — и затем уронил её от неожиданной тяжести чуть ли не на носок своего башмака.
И дождь, которого боялась Елена, всё-таки хлынул. Да ещё какой дождь! Обложной. Все попрятались. Кто куда. Татьяна Цветкова почему-то оказалась под навесом ближнего гаража рядом с Гусем. Они стояли невдалеке друг от друга и как-то враждебно молчали. От нечего делать Гусь достал из висевшей на плече сумки «Адидас» галстук и стал его разглядывать, так чтоб его могла разглядеть и Цветкова. Галстук был сшит из торговых марок всевозможных стран. Вообще-то галстук был красивый, но производил самодельное впечатление.
— Сам сделал? — спросила Татьяна.
— Сам, — фыркнул Гусь, — мейд ин оттуда!..
— В армии бы тебе послужить… В стройбате! — сказала неожиданно Таня. — Там бы тебя быстро сделали мейдом ин отсюда!
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, как будто кто-то его просто выключил и включил яркое солнце.
Глава 4. КАРАУЛ! ЧЕМПИОНА ПОХИЩАЮТ!
После удачно выполненного очередного прыжка Ларионов стоял возле дерева, оно словно отряхивалось, сбрасывая с себя капли дождя. В ушах Вениамина ещё звучало слово: «Есть!» — что означало: высота два метра взята!.. Ещё было в душе ощущение полёта, то, что балетные артисты называют «баллоном» — ощущение зависания и замирания в воздухе, что-то вроде «остановись, мгновенье — ты прекрасно!..»
Вениамин надел куртку, сунул по привычке обе руки в карманы и внезапно нащупал в правом кармане какой-то листок. Затем он извлёк его из кармана. Это была новая записка. Ларионов развернул записку и прочитал:
«Я знаю, что вы любите классическую музыку. Жду вас сегодня на концерте симфонического оркестра в Большом зале консерватории. Билет прилагаю. Вы меня узнаете!» И подпись: «Таинственная незнакомка».
Испытывая чувство невероятного и беспричинного счастья, он просто стоял и просто ощущал это самое ощущение невероятного счастья, даже не пытаясь разобраться. Не было ничего такого, чтобы быть таким счастливым, хотя и прыжок был удачным, но не бог весть каким удачным, и дожди были такие в его жизни не раз, и записки он получал не раз вроде: «Ты мне изменил, но я тебя люблю», хотя он никому не изменял, потому что никого не любил…
Может, это было счастье прощания с каким-то прекрасным временем человеческого бытия?.. Или. может, напротив — это было счастье встречи с чем-то новым в жизни, чего он ещё не знал, но смутно догадывался. А может быть, его счастье в эту минуту было именно в том, что он не знал, почему он счастлив!..
Вдохнув жадно в себя тополино-горьковатый настой последождевого воздуха, Ларионов повертел записку в руках и сказал сам себе:
— Острые углы треугольника и более загадочного, чем Бермудский, — после этого он оглянулся.
Со стороны проходных ворот Стеллка медленно подходила к нему, пристально глядя ему в глаза.
— Я ведь тебе нравлюсь? — сказала она; он молчал. — А у меня вот никак не получается, чтоб ты мне тоже понравился… просто так… не по расчёту… Слушай, а ведь я могу и немного подождать?.. Ты ведь, говорят, скоро станешь чемпионом мира по прыжкам в высоту, и у тебя будет машина, деньги… Так что я, пожалуй, подожду немного. Пусть у меня первая любовь по расчёту будет, в кредит?.. А в общем-то, зачем мне ждать? У меня и сейчас есть прыгун с машиной, с деньгами, с богатыми родителями, с богатой бабушкой и с тёткой за границей…
— Прыгун, говоришь? В высоту? — с любопытством спросил Вениамин.