ободы.
Этот миг, когда я шла по коридору, я не могла променять ни на что, даже на собственную жизнь. Отделенная от тела, я ощущала путь легким светлым туннелем, у которого нет ни потолка, ни стен. Ощущение сразу же стало моим светом, легкостью, которую я должна была испытать… Верой, уносящей высоко вверх. Испытанием, выпавшим завершить мой путь. Я готова была лететь, я летела высоко, отраженная в хрустальной призме чистой прозрачности, ставшей моим небом…
Но что-то была не так. Что-то тянуло вниз, мешая испытать эту бесконечность до дна. Что-то, отталкивающее мои руки от гладкости несуществующих стен… Я пыталась оторвать это от своих рук и в результате сильно толкнула вниз… Вслед за этим мы стремительно полетели назад – мы оба…
Солнце закатывалось за желтые надгробия гор. Это был каньон, оставляющий меня в собственных недрах. Упав вниз, я почувствовала нехватку воздуха, в реальном мире существующую, наверное, как удар. Удар был стоном, который внезапно и четко зазвучал в голове. Я очнулась от стона, сдавившего разломанный череп железной рукой. Я очнулась от стона, сталью резанувшего мои нервы. Это стонал он, человек без лица. Он был жив. Жив! ЖИВ! Легкий звук прорывался в разрезы уничтоженных губ признаком еще оставшейся в нем жизни. Почему-то сразу исчез коридор, как будто и не было его никогда. Легкость сменилась раскаленной немотой, от которой я перестала чувствовать свое тело.
Я поняла, что была без сознания достаточно долго. Очевидно, все это время он приходил в себя и даже пытался что-то сказать. Тем остатком голоса, который едва сохранился в его теле. Я с трудом приподнялась на локтях, пытаясь взглянуть на часы. Теперь я осознавала ситуацию четко: от невыносимой боли и физического напряжения я потеряла сознание после того, как вытащила его из машины. В то время, пока я перенесла клиническую смерть, он пытался прийти в себя и наконец пришел. Именно поэтому что-то буквально вытолкнуло нас из туннеля: меня и человека, которого я вела за собой, то есть его. А значит, я отвечаю теперь не только за его смерть, но и за его жизнь.
Я его спасла, поэтому отвечаю за жизнь этого человека. Моя затея узнать время оказалась безуспешной. Скорее всего, я просто потеряла часы при падении, их не было на руке. Это снова вернуло меня к навязчивой мысли: как именно я могла упасть? Теперь я твердо знала (каким образом?– я еще не могла ответить на этот вопрос, но я прекрасно видела, чувствовала, понимала), что это именно он вытолкнул меня из машины. Очевидно, когда автомобиль только-только сорвался со скалы и еще не раздался взрыв. Я не видела следов огня на своей коже и одежде. У меня не было ожогов, только раны. Он открыл дверцу и вытолкнул меня, для того, чтобы меня спасти. Именно поэтому я оказалась так далеко от места падения машины. Именно поэтому я так сильно разбилась на острых камнях. Стекло же в руках было потому, что я пыталась уцепиться за лобовое стекло, инстинктивно боясь выпрыгивать. Он вытолкнул меня и остался в машине сам. Значит, он находился внутри в самый момент взрыва. Поэтому он так сильно обгорел. Да, но если он был в момент взрыва в машине – он не может остаться в живых! Как же это… Настоящее чудо, что ли? Он выжил в момент взрыва. Я отчетливо слышала его стон. Я не могла искусственно создать его в своем воображении. Значит, все-таки жив? По страшной маске его лица ничего нельзя было понять. Это был человек, который меня спас. Я буду жить тоже – в этом я ни секунды не сомневалась!
Человек без лица спас мою жизнь. Напрягаясь изо всех сил, разламывая собственный череп, я пыталась вспомнить имя лежащего передо мной мужчины. То, что я ничего не помню о нем, стало навязчивым кошмаром, похожим на тот, когда я открыла глаза возле обрыва. Тогда я почувствовала, что когда-то все уже видела. В своих снах. В липком бреду наплывающих четырех стен, вдоль долгих теней в непроходимом круге, из которого пыталась вырваться. Я открыла глаза, потом разглядела обрыв, потом все остальное. Я увидела кровь на траве, заставляющую заново ориентироваться в окружающей обстановке. И осознание того, что я попала в автомобильную катастрофу, и теперь уж точно нельзя ничего изменить. Я вздохнула с облегчением, вспомнив, что тот кошмарный момент уже пережила, а, значит, мне никогда не нужно будет переживать его вторично. Может быть, такие кошмары навевал сам каньон.
Место, в которое я обязательно должна была прийти. Квинтэссенция особенных, вполне различимых своей кошмарностью пробуждений. Естественно закономерная степень возвращения к тому, что прежде было различимо только во сне. Какая чушь лезет в разбитую голову… Как и то, что небо по-прежнему остается небом. Я его различала сотню, тысячу раз во сне. В дни, когда просыпалась в тяжелых облаках бесконечных депрессий. В дни, когда утро приходило как смерть и различался только бег запутанных бесконечностью коридоров, по которым до одурения, до настоящего безумия нужно было идти. Сны, только сны на самом деле всегда были иными. В них реальность представала легкостью, которая никогда не успевала прийти наяву. Это была та самая легкость, которую я испытала много позже в каньоне, в самой его сердцевине. Тогда я еще не знала о том, что где-то существует каньон. Я ничего не могла знать об этом в те дни, скатывающиеся в моей груди, с моих ног подобно оледенелой, дарующей смерть, лавине.
Позже (я поняла это в тот момент, когда испытала впервые страшную легкость отключения от жизни) я сопоставила разные вещи в уме, синхронно сложила в одно: это всегда был каньон, мечта о каньоне, истина, совершающая подвиг воскрешения любых безумных историй. Это был каньон, к которому я всегда шла до тоски. Необыкновенное открытие неизведанного, вполне способное расставить все по своим местам, даже самые низменные и грязные из моих побуждений.
Помню дни моей последней депрессии. Удушливые дни, накатывающие серой сплошной стеной. Разумеется, я нуждалась в чем-то, способном помочь мне вырваться из этой бесконечной тоски. Наверное, именно потому я и бросилась во всю эту историю, бросилась отчаянно, с головой, ничего не видя вокруг, неожиданно для всех, кто меня знал. И для тех, кто не знал, тоже. Я давно уже билась лбом об унылую безнадежность жизни, которая меня окружала: бессмысленная, автоматическая и порой унизительная работа на телевидении, извращенное понимание окружающих, чувство, что ты не человек, а бессмысленная марионетка в чьих-то жестоких руках. Я чувствовала, как постепенно и страшно стирается моя личность, как превращаюсь в тупую бездумную куклу, лишенную не только какой-либо внутренней выразительности, но и собственного достоинства. Я билась лбом обо все это и мне казалось, что я просто разбиваю лоб о железобетонную стену. Я всегда оставалась одна, даже наедине с бесчисленной, оголтелой толпой. От того мне представлялось, что есть во мне что-то нечеловеческое, звериное.
Я возвращалась домой от побед к боли, и победы мои представали такими, какие они есть на самом деле – никому не нужными. Так случилось, очень долго мне пришлось оставаться одной. После очередного и самого болезненного разрыва я осталась опустошенной не только внутренне, но и внешне. Моя работа в студии была единственным, чему я отдавала все силы. И вот как раз там все мои силы и не были нужны. Я пыталась найти себе какое-то применение: лезла в монтажную, пытаясь присутствовать на монтаже передачи, позже всех уходила из студии домой, и даже заменяла бы других, если б этому не воспротивился продюсер.
В сутках было двадцать четыре часа, для всех окружающих я делала вид, что мне до безумия не хватает в сутках часов, но все было не так. Время тянулось для меня не проходящей, чудовищной пыткой, которую по собственной воле я не могла прекратить. Я работала очень много и постоянно оставалась на том же самом месте. У меня не было возможности продвинуться в карьере по той причине, что больше некуда было продвигаться. И самым ужасным было то, что всех моих усилий не хватало, чтобы стать незаменимой. Я знала: случись что со мной сегодня, завтра на моем месте будет точно такая же смазливая дура, которая точно так же будет вести ту же самую программу. Просто на мое место продюсер поставит кого-то другого и все. Ничего не изменится. Моего отсутствия никто не заметит. У меня не было даже друга, которому я могла бы все это рассказать. Я знала: у успешных людей друзей не бывает. Если мне понадобился друг или подруга, следует срочно увольняться с работы. Потому, что, видя мое лицо на экране (даже если я скажу, что это самое лицо на экране стало моей пыткой), никто не станет испытывать ко мне дружеских чувств.
Когда я возвращалась домой одна, были только стены и потолок. Еще – телевизор, который зарос пылью. Это было единственной реальностью, которая существовала на самом деле. И я делала вид, что со всем этим мирюсь. Впрочем, я сама не была способна следить за быстрой сменой своих настроений. Я была одновременно и доброй, и злой, изводя всех окружающих своим невыносимым характером. Изводя буквально до жути. Сработаться со мной не мог никто. Изредка удушливая волна отчаяния захлестывала меня с головой и я думала, что больше не смогу выжить… Так было до каньона. Небольшие отголоски остались потом. Я изменилась, но еще не на много. Я имела шанс изменить свою жизнь, но все еще испытывала одиночество.
Одиночество – это какое-то потустороннее, лежащее в твоей постели существо, о котором ничего нельзя сказать. Иногда занят ая сторона кровати – еще большее одиночество от той пустоты, которую приносит наступившее утро. Утро с ярким обнажающим светом. Утро, раскрывающее шторы и душевные раны: чужое лицо на твоей подушке не имеет черт. Не человек. Не друг. Не любовник. Некто, не имеющий определения или звания. И когда пришло утро, я пошла к окну смотреть в слепое стекло, воспользоваться, как предлогом, светлеющим квадратом, чтобы начать тот разговор, который представлял для меня самую большую ценность. Разговор, ради которого я заняла вторую половину кровати, надеясь, что он больше не увидит моего лица.