от случай, если все же по решению следователя я прокуратуры и Колосова Островскую как подозреваемую повезут в изолятор временного содержания.
Едва войдя в кабинет, Катя почувствовала сильный запах нашатырного спирта, камфары и перегара. На подоконнике; лежал одноразовый шприц и пустая ампула — это судмедэксперт сделал Островской тонизирующий укол, чтобы побыстрее снять опьянение. Однако перегаром от бывшей актрисы все же здорово несло.
Катя видела: Николай Христофорович Трубников переживает. Более того — он ранен сложившейся оперативной ситуацией в самое сердце. Она подумала: вот как оно бывает — любовь, тщательно скрываемая от всех, и прежде всего от себя самого, в пиковой драматической ситуации вдруг сметает все барьеры и прорывается наружу, являя себя не в словах, но в жестах. И каких жестах!
Как он выхватил пистолет, когда увидел ее там, на дороге, и эти вопиющие улики на ней — кровь! В этом профессионально-отточенном броске руки «ствол наголо» не было ни жестокости, ни азарта погони и задержания. Это была любовь, причем настоящая, если верно утверждение о том, что именно настоящая любовь всегда сопряжена с утратами и болью. Наверное, точно таким же жестом, полным страсти, Хозе выхватывал из-за пояса нож, чтобы зарезать Кармен.
Но Хозе был призраком оперы и сказки Мериме. А Трубников был деревенским участковым, сорокалетним мужиком самой обычной неброской внешности, тяжело раненным в молодые годы в никому теперь не нужном кровопролитном бою под Кандагаром, носившим милицейскую форму словно свою вторую кожу…
— Николай Христофорович, это мы, — сказала Катя. Трубников обернулся всем корпусом. Островская даже глаз не скосила в их сторону.
— Что, в отдел? — хрипло спросил он. — Уже?
— Нет, пока не поедем. Пока только поговорим. — Катя почувствовала, как у нее от чего-то глаза защипало — от этого чертова запаха нашатыря, что ли, или же от врожденной чувствительности ко всему сентиментальному. — Никита, ты сядь вот здесь, не загораживай окно. — Она повелительно указала Колосову на стул за сейфом. — Галина Юрьевна, ну как, вам лучше? Давайте поговорим, а? Это вот мой коллега из уголовного розыска. Он хочет знать, что с вами произошло сегодня утром?
— Вы этого до сих пор не поняли, милая? — Островская криво усмехнулась. Речь ее все еще была невнятной, спотыкающейся.
— Понятно одно: кто-то убил сегодня ночью Михаила Петрович Чибисова. Вы видели, кто это сделал?
— Нет.
— Но это сделали не вы?
— Нет.
— А что вы видели? — Катя уже задавала ей этот вопрос там, н дороге под дождем. И Островская, словно в каком-то трансе кричала: «Конь, Конь Блед промчался мимо меня!» Но теперь она сказала другое:
— Я видела… лошадь. Она проскакала галопом в тумане.
— Навстречу вам, да? — спросила Катя. И подумала: «Слава богу, начали разговаривать, а не пророчествовать».
— Навстречу мне.
— А вы шли по дороге?
— Я шла домой.
— Откуда? — спросил Трубников, не глядя на нее.
— Оттуда, где вы, Коля, живете, — Островская подняла голову, силясь улыбнуться ему, но вместо улыбки вышла жалкая гримаса. — Я проходила мимо вашего дома. У вас было темно.
— Чего ж вы меня не разбудили? Проводил бы вас, — бросил Трубников хрипло.
— Вам было бы неприятно меня видеть такой. Вы из деликатности никогда мне этого не говорили, но я видела. Пьяная немолодая женщина вызывает жалость и отвращение.
— Не то вы говорите, Галя, — сказал Трубников.
— Вы спросите, куда и зачем я ходила, — Островская повернулась к Кате. — Я отвечу: я ходила купить бутылку самогона. Выпила по дороге. Тут пошел дождь, я промокла, хотела переждать — ну, в той разрушенной церкви и вдруг увидела…
— Всадника? — спросил Колосов.
Островская медленно обратила к нему свое увядшее лицо. Двигалась она как-то странно, неестественно, точно вместо шеи у нее был протез на шарнирах.
— Лошадь появилась потом, и она была одна, с пустым седлом. Там, на дороге, я сначала увидела… — Островская приложила руку ко лбу, точно ей трудно было вспомнить.
— Что вы увидели? — спросила Катя.
— Огни. — Островская закрыла глаза ладонью. — Я часто думала, что будет, если я тоже увижу их? Иногда, вы не поверите, иногда мне до смерти этого хотелось, хотя я и не верила до самой последней минуты… Ночью, бывало, поднимусь, когда бессонница, подойду к окошку и все смотрю, смотрю в темноту. И сердце так и замирает — а вдруг вот сейчас?! Я желала и страшилась увидеть их — огни. А тут, на дороге, я даже не поняла сначала, а потом… Они появились метрах в пятидесяти от меня. Не мерцали, не мигали, горели, стерегли, как волчьи глаза. И потом стали медленно приближаться. Подползать… И тут на меня из тумана выскочила лошадь. Заржала дико, страшно. Я никогда не слышала, чтобы лошади так ржали. Так, наверное, кричат только в аду…
— Это была лошадь Чибисова, — сказала Катя. — Вы разве раньше не видели, как здесь на ней каталась его секретарша Кустанаева?
— Возможно… наверное. Но там на дороге это было просто ужасно. Этот визг до сих пор сверлит мне уши, Я бросилась прочь, не разбирая дороги. Мне казалось — кто-то гонится за мной. Тот, у кого вместо глаз — огни. Тот, кто обходит ночами созревающие поля. Тот, о ком я слышала и не верила… Я бежала, споткнулась обо что-то и… упала. Я упала прямо на него, на мертвеца! Он был в траве, весь окровавленный, в черном плаще, похожем на саван. Мне показалось… в ту минуту невыразимого ужаса мне показалось, что он поймал меня и держит. Все плыло. Я не могла встать. И колокольня качалась надо мной, падая, как Пизанская башня.
— Это был Чибисов? Мертвец-то этот в саване т— Чибисов? — спросил Колосов.
Островская сжала пальцами виски:
— Сейчас умом я понимаю, что это был он. Но тогда — нет, я ничего не сознавала, ничего. Я чувствовала, что вот-вот умру. Сердце не выдержит. Не помню, как я вскочила на ноги и побежала… Я едва не попала под машину. Слава богу, что появилась эта ваша машина!
— Галина Юрьевна, я рада, что вы вспомнили это, — Катя придвинула свой стул ближе к Островской. — Попытайтесь вспомнить кое-что еще. Я слышала, прошлым летом примерно в конце июня вы сломали или сильно повредили себе руку. Было такое?
Островская с недоумением посмотрела на нее, кивнула тупо.
— Да было, я оступилась, упала и вывихнула руку.
— И вам помог добраться до дома Чибисов, ехавший мимо, — сказала Катя. — А где это произошло? Где он вас подобрал?
— Это было… недалеко от Борщовки это было. Я ходила рано утром в Рогатово в палатку — она торгует круглосуточно. Только не подумайте ничего такого. Я упала тогда потому, что поскользнулась на мокрой глине.
— Значит, руку вывихнули при падении? — спросил Колосов.
— Да.
— А к врачу с травмой обращались?
— Нет, здесь до врача далеко добираться. Вывих мне вправила Вера — медсестра, она сейчас у Чибисовых работает.
— А в тот раз, ну когда это было с вами, вы ничего такого не видели — огней, лошадей, вестников смерти, призраков?
— Нет. — Островская как-то странно посмотрела на Колосова. — А вы разве не знаете, огни дважды видеть нельзя.
— Почему? — спросила Катя.
— Потому что нельзя дважды заглянуть в… — Островская запнулась. — …туда.
— Ладно, спасибо, Галина Юрьевна, — невозмутимо подытожила Катя, — вы нам помогли.
Вместе с Трубниковым они вышли на крыльцо опорного.
— Что будете делать с ней? — спросил Трубников тихо. — Какое твое решение, Никита Михалыч?
— Пока задержим. До выяснения, — сказал Колосов сухо. — А что ж ты, дорогой Николай Христофорыч, зеваешь-то? У тебя в твоей же родной Столбовке — рай для алкашей, круглосуточный шланбой открыт. Самогоном вовсю торгуют, а ты спишь?
Трубников угрюмо молчал.
— В Рогатове что, тоже шланбой? — зло спросил Колосов.
— Там ларек круглосуточный от хвощевского спиртзавода. С лицензией.
— А у тебя под боком что же?
— Свешникова торгует. Я сколько раз ее предупреждал. Но она ж мать-одиночка, у нее четверо детей. Она у Павловского на ферме работает. Но на четверых все равно не заработаешь… Вот и подторговывает, кормить-то надо чем-то.
— Хочешь добреньким быть для односельчан, да? — процедил Колосов. — А для всех добреньким не получится, Николай Христофорыч. Свешниковых детей пожидел, да? А ты глянь, во что у тебя эта баба превратилась? Она ж актриса была, и какая! Я с ней сколько фильмов смотрел, А вот вошел и не узнал даже — кикимора, лахудра… Да все почему? Потому что есть место, где самогоном можно хоть до глаз залиться!
— Подожди ты, Никита, сейчас не до нотаций о вреде самогоноварения, — пришла на помощь Трубникову Катя. — Ты, прежде чем кричать, сначала поживи тут, узнай, как люди живут!
— Ничего, теперь узнаю, — Колосов обернулся к Трубникову, но сдержался и больше ничего не сказал. Все и так было ясно. К счастью, ситуацию разрядило то, что к опорному подъехала белая прокурорская «Волга». Колосов вместе со следователем и начальником ОВД должны были ехать на совещание следственно-оперативного штаба, созданного уже по «серии убийств» в Славянолужье. Совещаний и прочего переливания из пустого в порожнее даже в такой провальный день было не избежать.
Глава 27ПОРТРЕТ
Островскую увезли в ОВД. Она не протестовала. Складывалось впечатление, что она не совсем понимает, что происходит.
Катя видела: Трубников многое отдал бы, чтобы тоже поехать в ОВД. Но его место было сейчас здесь. Кто, как не участковый, должен был заняться отработкой территории, опросом жителей, поиском очевидцев, которых, увы, как всегда, не было и в помине?
Колосов вернулся с оперативного совещания часа через два. По его мрачному лицу было ясно — положение у них с Катей хуже губернаторского. Но, как всегда, все неприятности и удары он целиком брал на себя. С Катей этим не делился, не жаловался. Только темнел лицом и хмурился.
«А чего ты хотел, милый мой? — думала Катя. — Ты ведь сам предчувствовал это, еще когда посылал меня сюда. Так чего же ты теперь выходишь из себя? Потому лишь, что бессилен пока что-либо изменить здесь?»