– Мне нужно идти. – Я схватила сумку и выскочила из гаража, ничего перед собой не видя.
Карен помчался вдогонку:
– Сэм! Что такое? Я думал, ты до конца останешься!
От его надутых губ я окончательно озверела.
– Прости, не могу я целыми днями сидеть и ждать, когда там мой бойфренд освободится. У меня бабуля в больнице! – Сумка раскачивалась от моих яростных движений.
– О господи. Прости. – Он обиженно провел рукой по волосам. Вот только у меня не было времени разбираться, что он там чувствует в ответ на мои чувства.
– Потом поговорим. – Я прыгнула в машину прежде, чем он попытался меня обнять.
Машина не заводилась. Я прижала пальцем кнопку стартера.
– Тварь вонючая! – выкрикнула я приглушенно, колотя руками по рулю. Потом выдохнула, попробовала еще раз – дурацкая колымага ожила, и я понеслась в больницу.
Схватила на стойке бирку для посетителей, с нетерпением стала ждать лифт. Меня убивала каждая потерянная секунда. Я даже родителям не могла позвонить, потому что поганый телефон разрядился – опять.
Что могло случиться с хальмони? Я же ее только что видела. Бабушка всю мою жизнь была здорова как лошадь. Ни одной болячки. Даже зубы все на месте.
На глаза навернулись слезы, я приказала себе не реветь. Нужно в кои-то веки держать себя в руках. Но вообще-то мне, чтобы заплакать, много не надо – грустный рекламный ролик или какие-нибудь чуваки на «Домашнем канале» выиграли бесплатный дом. Так что сейчас я уж точно не сдержусь.
Двери лифта открылись, я шагнула внутрь, вытирая слезы, заметила внутри двух медсестер. Они ласково мне улыбнулись, потом тактично отвели глаза. Явно не в первый раз такую видят.
Я уставилась на меняющиеся указатели этажей. Доехав до четвертого, почему-то не смогла сдвинуться с места. Знала: как только я ее увижу, зайду к ней в палату, я сразу окажусь в альтернативной реальности, из которой уже не сбежишь. Там каждая клеточка каждой известной мне вещи немедленно мутирует в более страшную разновидность самой себя.
Но миг не будет тянуться вечно, чтобы я разбиралась в своих чувствах.
Я вошла в палату – квадратная, малиново-бежевая. Бабуля лежала на больничной кровати с закрытыми глазами, к ней тянулся миллион трубочек. Нос и рот были накрыты маской, и я не могла разобрать, откуда доносится дребезг – у нее из груди или из прибора.
Глаза наполнились слезами. Хальмони.
Папа сидел рядом на стуле, держа бабушку за руку. Мамы не было.
– Сэм. – Папа поднял на меня усталые глаза. – Пришла.
Я вгляделась в неподвижное тело. Потянулась к другой бабушкиной руке.
– Что случилось? Она заболела?
– У нее инфаркт, лапушка.
– Что? – Голос дрогнул. – Она ж у нас здоровая.
– Ну, – папа покосился на хальмони, – на самом деле, у нее были нелады с сердцем.
Я испуганно посмотрела на него.
– Что? – Похоже, других слов у меня в словаре не осталось. – Давно?
– Уже пару лет. Просто она не хотела тебе говорить.
Я осторожно сжала руку хальмони.
– Она поправится? У людей же часто случаются сердечные приступы, верно? – Голос был едва слышен, я поглаживала мягкую ладошку хальмони. Повсюду следы от уколов; там, где вены не поддавались, проступили синяки. При виде этих мелких надругательств над ее телом я пришла в ярость.
Папа поднялся, обогнул кровать, обнял меня. Крепко. Прижал ладонь к затылку.
– Сэмми. – Так меня чаще всех называла бабушка. – Пока все не очень хорошо, но надежда есть.
Я заплакала ему в плечо. Отрицать, что все ужасно, было бессмысленно.
Я услышала размеренный перестук шагов, подняла глаза. В дверях стояла мама с двумя бумажными стаканчиками кофе в руке.
– Саманта. – Лицо ее слегка осунулось, но в целом она выглядела как всегда непроницаемо. – Добралась.
– Что сказал врач? – спросил папа совсем тихо, подходя и забирая у мамы один стаканчик.
Она бросила на меня короткий взгляд, потом снова посмотрела на папу.
– Ей сделали эту процедуру… ну, типа как закодировали сердце, чтобы оно опять заработало. Но пришлось ввести ее в кому, чтобы ограничить кровоснабжение мозга. Инфаркт обширный… – Она еще раз взглянула на меня, помедлила. – Они не могут точно сказать, выйдет она из нее или нет.
Не выйдет? Мне казалось, что мое собственное сердце сейчас выскочит из груди, глаза рыскали по маминому лицу в поисках дополнительной информации. Все ведь не так плохо, как кажется, правда? Я искала указания на то, что мне положено испугаться. Очень сильно испугаться.
Но выражение маминого лица оставалось нейтральным, что меня бесило.
– Я здесь останусь на ночь. Вы поезжайте домой. В ближайшее время она в сознание не придет, так что сидеть здесь всем вместе бессмысленно.
Я снова потянулась к руке хальмони, почувствовала прохладу ее кожи на своей теплой ладони.
– Я хочу остаться.
Они оба посмотрели на меня.
– Пожалуйста, – сказала я.
Мама покачала головой.
– Думаю, не стоит. У тебя домашние задания, а здесь ты все равно ничем не поможешь. Поезжайте домой, я вам утром сообщу новости.
– Домашние задания? – Эти неуместные слова прогремели на всю комнату. – Мам! Я хочу остаться здесь.
Тут нас отвлек громкий шум в коридоре, и через несколько секунд в палату ворвалась тетя Грейс – волосы растрепаны, лицо бледное.
– Как она? – Увидев хальмони, она сдавленно всхлипнула. Осталась стоять, зажав рот руками, в глазах слезы. Мне полегчало оттого, что хоть кто-то реагирует так же, как я. Слезы полились снова, тетя Грейс подошла, обняла меня.
Когда мы расцепились, она нагнулась, взяла хальмони за другую руку.
– Омма? Ты меня слышишь? – Она осеклась.
Тетя Грейс с хальмони были очень близки. Каждое воскресенье ездили на продуктовый рынок, вместе смотрели километрами корейские сериалы. Трений, которые были между мамой и хальмони, между бабулей и тетей Грейс не существовало.
Мама негромко рассказала, что к чему, тетя Грейс переваривала ее слова с остекленевшим взглядом. Потом спросила:
– Нужно что-то сделать? Привезти ей вещи из дома или…
– Мы все уже организовали, – отрезала мама. – Ты ужинала?
Тетя Грейс покачала головой и ответила бесцветно:
– Я сейчас не смогу ничего съесть.
Мама посмотрела на папу, и они без слов о чем-то договорились. Он сказал, что пойдет посмотрит, какой тут кафетерий, а я не отводила глаз от хальмони и умоляла ее очнуться.
– Саманта, тебе правда лучше поехать домой.
Я посмотрела на маму:
– Ты серьезно?
– В палате теснота, а хальмони в надежных руках, ясно? Она бы точно не хотела, чтобы ты сидела тут и психовала, – размеренно произнесла мама. Кстати говоря, она вообще сохраняла над собой полный контроль, только плечи слегка поникли – одно это и выдавало, что что-то не так. А в целом она казалась улучшенной версией самой себя. Это выглядело непонятно и даже жутковато. Никогда разница между мамой и тетей Грейс не чувствовалась так отчетливо, как сейчас, и я бы отдала все на свете, чтобы тетя стала моей мамой – и наоборот.
Я сглотнула комок в горле:
– Я хочу быть здесь, когда она очнется. Я ей нужна.
Тетя Грейс посмотрела на маму:
– Может, Сэм останется еще ненадолго?
Мама посмотрела на бабушку, и тут я заметила, что на мамином лице что-то мелькнуло. Полсекунды уязвимости, страха, неуверенности. Во мне затеплилась надежда.
А потом – все, выражение ее лица опять стало решительным.
– Нет никакого смысла нам всем тут сидеть и стрессовать. Когда папа вернется, поезжайте вместе домой.
От разочарования из глаз у меня хлынули жаркие слезы, я даже не смогла ничего ответить. Вместо этого нагнулась к хальмони, прижалась лбом к ее лбу.
– Я тебя люблю, – прошептала я. – Давай, просыпайся скорее.
Тетя Грейс плакала, мама не издала ни звука.
Ночью меня что-то разбудило.
Я уставилась в темноту. Голова тяжелая, веки липкие от засохших слез. В комнату проникал тонкий луч света.
– Мам?
Это у меня выработалось с раннего детства: я чувствовала мамино присутствие еще до того, как видела ее. По коже бежали мурашки, воздух вокруг делался каким-то другим. Из-за этого необычного мама-радара я ни разу не терялась в магазинах. Ей ни разу не удавалось меня застукать, когда я болтала по телефону, вместо того чтобы делать уроки. Что-то внутри моего тела постоянно фиксировало ее местонахождение – будто мы обе вращались вокруг единого командного центра.
Ее темная фигура на миг нависла над моей кроватью, потом матрас просел под ее весом.
Здесь мама могла оказаться по одной-единственной причине.
– Мам? – повторила я – хрипло, тихо, в ужасе.
– Ш-ш, спи дальше. Я заехала кое-что забрать, сейчас вернусь в больницу.
Сердце у меня продолжало громко стучать, но я выдавила еще один вопрос:
– Как она там?
Молчание заставило меня испуганно взглянуть ей в лицо – профиль проступал на фоне освещенного коридора. Наконец она кивнула:
– Ничего. Без сознания, но тревожиться особо не о чем.
Легкое движение – она едва не коснулась моих волос, но в последний момент передумала.
– Спи дальше.
Я подождала, пока она уйдет, закроет за собой дверь – оставит меня одну в темноте. Она что, не могла задержаться еще на секунду, сказать мне, что все будет хорошо? Спросить, что я чувствую? Ей всегда было более или менее наплевать на мои чувства, но хоть сегодня могла она переступить через себя и стать моей мамой?
Мне всего этого было не понять, особенно в таком заторможенном состоянии: я ведь очнулась от тяжелого сна. Нужно было с кем-то поговорить. Я вытащила телефон.
Хальмони, ты сейчас в коме. В красивых словах это не скажешь. Не подсластишь пилюлю. Похоже, дело серьезно, и я пока могу думать только про одно – про все эти проводки, которые торчат из твоего тела. Я знаю, что они поддерживают твою жизнь, но в них есть что-то недопустимое. Из живого человека с собственными интересами и любимыми людьми они превращают тебя в… тело пациента. Но ты, наверное, умеешь быть и тем, и тем. Похоже, что в любой точке жизни мы находимся сразу в нескольких состояниях, которые сосуществуют. Вот, я, например, продолжаю жить как обычно, а в это время человек, которого я люблю сильнее всех на свете, изо всех сил старается не умереть.