— Как я и ожидал. Благодаря некоторым письмам, которые у меня были, и особенно благодаря вашей благосклонной рекомендации генерал Маркос был очень любезен со мной. Он дал мне полную свободу действий, позволив набрать не только сто пятьдесят человек, но даже вдвое больше, если понадобится.
— Ого! Это отлично, это великолепно!
— Не правда ли? Кроме того, он прямо сказал мне, что в такой войне, какая нам предстоит, а охота за апачами — это настоящая война, он находит необходимым предоставить мне полную свободу действий, заранее утверждая своей властью все, что я найду необходимым и полезным предпринять, так как убежден, что это предпринимается для славы и в интересах Мексики.
— Великолепно! Я просто счастлив. Но в чем состоят теперь ваши намерения?
— Я решил первым делом от вас направиться в Гетцали, в котором я не был уже около трех недель. Мне нужно посетить колонию, чтобы убедиться, все ли в ней в порядке и счастливо ли живут мои колонисты. Но прежде, чем я уведу с собой большую часть сил, которыми я располагаю, необходимо возвести вокруг колонии кое-какие земляные укрепления, чтобы остающиеся могли отразить внезапное нападение индейцев. Это тем более важно, что Гетцали в любом случае останется моей штаб-квартирой.
— Это верно. И когда вы отправляетесь?
— Сегодня же ночью.
— Так скоро?
— Что же делать… Вы сами знаете, что времени у нас в обрез.
— Действительно. У вас есть еще новости?
— Простите меня, но у меня есть вопрос, который я специально оставил напоследок.
— Вы считаете, следовательно, что он имеет особенный интерес?
— Громадный.
— Ого! Так я вас слушаю, мой друг. Говорите скорее.
— Со времени моего прибытия в ваши края, в то время, когда дела, которые я, благодарение Богу, довожу ныне до благополучного конца, находились еще в состоянии прожектов, вы были так добры, сеньор Сильва, предоставив в мое распоряжение не только ваше влияние, которое громадно, но и ваше богатство, которое бессчетно и безмерно.
— Это правда, — с улыбкой отвечал мексиканец.
— Я широко воспользовался вашим предложением, часто прибегал к заимствованиям из вашего кошелька и пользовался при всяком удобном случае вашим влиянием. Позвольте же мне теперь вернуть вам часть моего долга, которую я в состоянии уплатить, причем заранее признаюсь, что я не могу уплатить вам другую часть. Вот, — прибавил он, вынув из кармана бумагу, — чек на сто тысяч пиастров, уплачиваемый по предъявлении мексиканскими банкирами Уолтер, Блоунт и К. Я счастлив, поверьте мне, дон Сильва, что могу так быстро с благодарностью возвратить взятую у вас сумму, не потому, что…
— Позвольте, — с живостью прервал его асиендадо, жестом отстраняя протянутую ему бумагу, — мы, кажется, не понимаем друг друга.
— Как так?
— Я вам сейчас объясню. Прибыв в Гуаймас, вы представили мне, граф, письмо от человека, с которым я, правда, не был связан слишком тесными узами, но которому я многим обязан и с которым мы в течение нескольких лет были в дружеских, искренних отношениях. Барон Спурцгейм рекомендовал вас скорее как любимого сына, чем друга, в котором он принимает участие. И вот перед вами сразу открылись двери моего дома. Я считал себя обязанным сделать это. Затем, когда я узнал вас и мог оценить ваш высокий ум и открытый, благородный характер, наши отношения, сперва не переходившие границ делового знакомства, стали более тесными, теплыми, близкими, я предложил вам руку моей дочери, и вы согласились.
— Я считаю это за счастье! — горячо перебил граф.
— Отлично, — воскликнул асиендадо, смеясь. — Деньги, которые я мог бы получить с постороннего, деньги, которые принадлежат мне по праву, могут свободно остаться у моего зятя. Разорвите этот чек, прошу вас, дорогой граф, и не будем говорить о таких пустяках.
— Да! — грустно возразил на слова дона Сильвы граф. — Вот это-то сильно и смущает меня. Я еще не ваш зять, и, признаюсь, боюсь, что никогда не буду им.
— А кто вам дал повод думать так? Разве вам недостаточно моего слова? Слово дона Сильвы де Торреса, граф де Лорайль, есть гарантия, в которой никто не смеет усомниться.
— Я также нисколько не сомневаюсь в нем и говорю не о вас.
— А о ком же?
— О донье Аните.
— О моей дочери?
— Да.
— Ого! Друг мой, объяснитесь, а то, признаюсь, я ничего не понимаю, — воскликнул дон Сильва, поднялся и принялся, как он всегда делал, когда был взволнован, мерить комнату шагами.
— Боже мой! Я в отчаянии от того, как она относится ко мне. Я люблю донью Аниту. Любовь, вы знаете, ослепляет. Хотя она и считается уже моей невестой, мила и любезна со мной, но, признаюсь, мне кажется, что она не любит меня.
— Гаэтан! Вы сошли с ума! Молодые девушки сами не знают, кого они любят. Не обращайте внимания на ее ребяческие выходки. Я вам ручаюсь, что она будет вашей женой.
— Однако, если она любит другого, то я не желал бы…
— Вот еще! Ну, оставим. Это все глупости. Анита никою не любит, кроме вас, я убежден в этом. Хотите убедиться в этом немедленно? Вы сегодня ночью, говорите, выезжаете в Гетцали?
— Да, сегодня ночью.
— Великолепно! Прикажите приготовить для моей дочери и для меня комнаты на вашей асиенде. Через несколько дней мы будем у вас.
— Возможно ли это?! — радостно воскликнул граф.
— Завтра на рассвете мы выезжаем. Итак, спешите.
— О-о! Тысячу раз благодарю вас.
— Ну вот! Теперь вы убедились?
— Я самый счастливый из смертных.
— Тем лучше.
Оба они еще перебросились несколькими словами и разошлись, вновь обещав друг другу скоро увидеться.
Дон Сильва, привыкнув деспотически распоряжаться в своем доме, не позволял никому вмешиваться и нарушать его волю. Он велел служанке передать своей дочери, чтобы она была готова, потому что на следующее утро с восходом солнца они отправятся в довольно далекое путешествие. Он не допускал даже и мысли о возможности неповиновения.
Это известие как громом поразило молодую девушку.
Уничтоженная, она опустилась в кресло и залилась слезами. Она видела, что это путешествие служило лишь предлогом, чтобы разлучить ее с тем, кого она любила, и отдать ее, беззащитную, в руки того человека, которого она боялась и который считался ее женихом и будущим мужем.
Бедная девушка просидела так несколько часов. За эти часы она совершенно обессилила, осунулась, отчаянию ее не было предела. Об отдыхе она и не думала, сон не шел, чтобы сомкнуть веки, опухшие от слез. Она чувствовала приступы лихорадки.
Мало-помалу город затихал, все вокруг засыпало, а тот, кто еще не уснул, искал приюта где-нибудь под гостеприимным кровом. Дом дона Сильвы стоял погруженный в полный мрак, только слабый свет горел в окнах комнаты доньи Аниты, показывая, что она не спит.
В это время на стене противоположного дома обрисовались робко и боязливо крадущиеся тени. Двое мужчин, закутанные в широкие плащи, остановились и жадно уставились на окна доньи Аниты. Эта жадность взгляда выдавала в них или воров, или влюбленных.
Двое мужчин принадлежали, очевидно, к последним.
— Гм! — проговорил один тихим голосом. — И ты уверен в том, что ты сказал, Кукарес?
— Как в своем вечном спасении, сеньор Марсиаль, — отвечал вечно веселый Кукарес, — проклятый англичанин вошел как раз в то время, когда я был в доме. Дон Сильва, кажется, в самых лучших отношениях с этим еретиком.
Надо заметить, кстати, что для мексиканцев все иностранцы — англичане, к какой бы нации они не принадлежали, и, следовательно, еретики 18. Так было в недавнем прошлом, так, вероятно, осталось и до сих пор. Поэтому все иностранцы принадлежали к числу людей, которых можно было без малейших сомнений убивать, и это считалось не преступлением или грехом, а даже подвигом.
В оправдание мексиканцев следует добавить, что всякий раз, как представлялся случай, они избивали англичан с рвением, которое показывало их крайнее благочестие.
Дон Марсиаль угрюмо произнес:
— Честное слово, уже два раза этот человек становился на моем пути, и я щадил его. Но пусть он остережется сделать это в третий раз.
— О! — отвечал Кукарес. — Достоуважаемый брат Беччико говорит, что можно получить отпущение многих грехов, если отсечь англичанина 19. Мне еще не случалось встретить ни одного, хотя на моей совести уже восемь смертей. Я ужасно желаю прибавить к этому списку еще и англичанина, это было бы очень выгодной штукой.
— Ну, потерпи немного, если хочешь, чтобы у тебя на плечах сидела твоя голова. Человек этот принадлежит мне.
— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — отвечал верный спутник дона Марсиаля, подавляя вздох, — я оставлю его вам. Все равно красавица, кажется, от всего сердца чувствует к нему отвращение, в этом я уверен, и вам нечего беспокоиться.
— Есть ли у тебя доказательства того, что ты говоришь?
— Какое же еще доказательство лучше того, что она уходит всегда, как он появляется, и лицо ее без всякой видимой причины покрывается бледностью?
— О, я отдал бы тысячу унций, лишь бы узнать, как мне следует поступить!
— Кто же вам мешает? Все спят, никто вас не увидит, окна не очень высоко, не более пятнадцати футов. Я уверен, что донья Анита с радостью поговорит с вами.
— О! Если бы я был уверен в этом! — в нерешительности пробормотал Марсиаль, исподтишка бросая взгляд на все еще освещенное окно.
— Кто знает! Быть может, она ждет вас.
— Замолчи, несчастный!
— Зачем же молчать? А вы слушайте, когда говорят правду. Бедная девушка, должно быть, чувствует себя глубоко несчастной. Вероятно, ей нужна помощь.
— Кто сказал тебе это? Ну, я слушаю тебя, говори дальше, да покороче.
— Вещь очень простая: через восемь дней донья Анита де Торрес выйдет замуж за англичанина дона Гаэтана.
— Ты лжешь, негодяй! — вскричал Марсиаль, едва сдерживая гнев. — Смотри, что-то подталкивает меня всадить тебе в горло кинжал, чтобы оттуда больше не выходили такие гнусные слова, как те, что ты сейчас произнес.