Однако в последующие дни в газетах не появилось ни строчки о несчастной девушке, зато подробно сообщалось о том, сколько людей упало на улице, наступив на банановую кожуру и поскользнувшись; сам Бен-Саиб, видимо не найдя лучшей темы, поместил многословное описание циклона, который разрушил в Америке много селений и погубил свыше двух тысяч человек. Статья была написана высоким слогом, и между прочим в ней говорилось:
«Чувство милосердия, более свойственное нациям католическим, чем каким-либо иным, и мысль о сыне божьем, из милосердия пожертвовавшем собой ради спасения человечества, пробуждает в нас («Sic!») сострадание к себе подобным, и мы возносим мольбы к небу, чтобы наши острова, терпящие столько бедствий от циклонов, не постигла участь Соединенных Штатов!»
«Горациус» не упустил случая кольнуть соперника. Также ни словом не обмолвившись об убитых и о замученной девушке, он ответил в своем «Фейерверке»:
«После громких слов о милосердии и человечество брат Ибаньес, он же Бен-Саиб, молит бога только за Филиппины.
Впрочем, это понятно.
Ведь он не католик, он, как читатель помнит, мусульманин, а чувство милосердия более свойственно и т. д. и т. д…»
XXIXПоследнее слово о капитане Тьяго
Talis vita, finis ita[171].
Капитан Тьяго хорошо закончил жизнь, мы хотим сказать, что похороны были всем на удивленье. Правда, приходский священник заметил отцу Ирене, что капитан умер без покаяния, но почтенный монах насмешливо улыбнулся и, потирая кончик носа, ответил:
— Полноте, уж мне-то лучше знать! Кабы отказывать в погребении всем, кто умер без покаяния, мы разучились бы читать «De profundis»![172] Вы отлично знаете, что подобные строгости соблюдаются, лишь когда непокаявшийся не имеет гроша за душой. Но капитан Тьяго!.. А вам разве не приходилось хоронить язычников-китайцев, да еще с заупокойной мессой?
Душеприказчиком капитан Тьяго назначил отца Ирене; свое имущество он поделил между обителью святой Клары, папой, архиепископом и духовными орденами, двадцать песо завещал бедным студентам. Последний пункт был вставлен по совету отца Ирене, слывшего покровителем учащейся молодежи. Пункт о двадцати пяти песо, предназначенных Басилио, капитан Тьяго вычеркнул из-за того, что в последние дни юноша недостаточно почтительно относился к нему. Однако отец Ирене восстановил этот пункт, заявив, что готов взять расход на себя, — так-де велит ему совесть.
На следующий день после кончины капитана в его доме собрались друзья и знакомые: они обсуждали весть о новом чуде. Рассказывали, что в самый момент кончины капитана Тьяго монахиням явилась его душа в ослепительном сиянии. Господь, видимо, даровал ей спасение в награду за мессы, которые капитан заказывал, и за щедрые пожертвования. Никто не сомневался в истинности происшествия, его описывали во всех подробностях. Капитан Тьяго, разумеется, был во фраке, щека, как обычно, оттопырена комком буйо, в руках трубка для курения опиума и бойцовый петух. Старший причетник, слушая эти речи, важно кивал головой и думал, что, когда он умрет, то душа его, верно, явится с чашкой белого таху — без этого бодрящего напитка он не мыслил себе блаженства ни на земле, ни в небесах. Говорили только о чуде — о прокламациях, конечно, никто не заикнулся. А так как среди пришедших оказалось немало игроков, то рассуждения о загробной жизни капитана Тьяго имели вполне определенную окраску. Одних занимал вопрос, пригласит ли капитан Тьяго святого Петра на сольтаду, станут ли они держать пари, возможно ли бессмертие души для петухов. То были вопросы вполне во вкусе создателей наук, теорий и систем, которые зиждутся на откровении и догме. Приводились выдержки из молитвенников, из книжечек о чудесах, из проповедей, описаний рая и тому подобное. Философ дон Примитиво, сияя от гордости, так и сыпал цитатами из богословов.
— Там никто не проигрывает, — с важностью утверждал он. — Проигрыш всегда огорчение, а на небесах не может быть огорчений!
— Но все-таки кто-нибудь должен выиграть, — возражал Аристоренас, заядлый игрок. — Разве может господь лишать человека высшего блаженства, когда берет его на небо?
— Очень просто — выигрывают оба!
Мартин Аристоренас, всю жизнь проведший на петушиных боях, твердо знал, что если один петух выигрывает, то другой проигрывает. Поэтому он не мог согласиться с утверждением дона Примитиво, самое большее, он допускал ничью. Напрасно тот блистал латынью, Мартин Аристоренас только качал головою — латинский язык философа он понимал без труда. Дон Примитиво говорил, что an gallus talisainus, acuti tari armatus, an gallus beati Petri bulikus sasabungus sit[173] и т. д., наконец прибегнул к аргументу, которым обычно пользуются, чтобы окончательно разбить противника:
— Ты губишь свою душу, дружище Мартин, впадаешь в ересь! Cave, ne cadas![174] Право, я перестану играть с тобой в монте! И в партнеры тебя не возьму! Ты отрицаешь всемогущество господа! Peccatum mortale![175] Ты отрицаешь единство святой троицы — трое суть один и один есть три! Берегись, приятель! Ты косвенно отрицаешь, что два существа, два разума, две воли могут обладать единым стремлением! Берегись!
Мартин Аристоренас побледнел и притих, а китаец Кирога, с интересом следивший за диспутом, почтительно предложил философу превосходную сигару и нежным своим голоском спросил:
— А сто, мозно с Килистом делай конталакт на аленду петусиных боев? Когда я умилай, буду там алену делзи? Да?
Другие больше говорили о самом покойнике, вернее, о том, в какой одежде его похоронят. Капитан Тинонг предлагал францисканскую рясу: у него как раз была отличная, ветхая заплатанная ряса, ценнейшая вещь! По уверениям монаха, подарившего ее капитану в обмен на тридцать шесть песо, она предохраняла тело от адского пламени — в подтверждение чего капитан Тинонг тут же рассказал несколько историй, заимствованных из душеспасительных книжек, которые раздают священники.
Капитан Тинонг очень дорожил этой реликвией и все же готов был расстаться с ней ради друга, которого за время болезни ни разу не навестил. На это ему весьма резонно возразил портной: если монахини видали капитана Тьяго, возносившимся на небо во фраке, значит, именно во фрак его и следует облачить, причем ни пальто, ни плаща не нужно; во фраке, как известно, отправляются на бал, на празднество, а в горних чертогах покойнику предстоит, конечно, что-нибудь в этом духе… И подумайте, такая удача, у него случайно есть готовый фрак, который он согласен уступить за тридцать два песо, — куда дешевле, чем обойдется францисканская ряса! С капитана Тьяго он гроша лишнего не возьмет — ведь покойник был его клиентом и, нет сомнения, станет его покровителем на небесах. Однако отец Ирене на правах душеприказчика отверг оба предложения и распорядился облачить покойника в один из старых костюмов, благочестиво заметив, что господь не взирает на одежды.
Итак, похороны справили по наивысшему разряду.
Хор отпевал усопшего и в доме и на улице, службу служили три монаха: одного не хватило бы для столь великой души; были исполнены все положенные обряды и церемонии и, говорят, даже кое-что сверх программы, как на театральном бенефисе. Ах, какие чудесные были похороны! Сколько сожгли ладану, сколько разлили святой воды, сколько спели молитв! Сам отец Ирене пел фальцетом с хоров «Dies irae»[176]. У всех, кто присутствовал на похоронах, даже головы от поклонов заболели.
Донье Патросинио, давней сопернице капитана Тьяго в набожности, захотелось немедленно умереть самой, чтобы заказать еще более пышные похороны. Богомольная старуха не могла перенести, что тот, кого она давно считала побежденным, взял после смерти такой блестящий реванш. Да, ей не на шутку захотелось расстаться с жизнью. Ей уже слышались восторженные возгласы при отпевании:
— Вот это похороны! Ай да наша донья Патросинио! Вот кто умеет умирать!
XXXХулия
Весть о кончине капитана Тьяго и об аресте Басилио быстро разнеслась по провинции, и, к чести простых обитателей Сан-Диего, они куда больше огорчались из-за второй новости и почти только о ней и говорили. Передавая из уст в уста историю ареста, добрые люди прибавляли все новые штрихи и мрачные подробности. Каждый на свой лад объяснял непонятные обстоятельства, восполнял пробелы догадками, которые тут же принимались за непреложную истину. В конце концов порожденное таким образом пугало устрашило самих своих создателей.
В селении Тиани утверждали, что юношу, самое меньшее, сошлют, а в пути наверняка пристрелят. Трусы и пессимисты качали головой — не миновать ему военно-полевого суда и виселицы. Как же, январь — роковой месяц, в январе случилось то самое, в Кавите, и тех — вы знаете кого — повесили, хоть они были священники. А уж бедняку Басилио, человеку без связей, без покровителей…
— Я ведь предупреждал его! — вздыхал мировой судья, который никогда и слова не сказал Басилио. — Я предупреждал его…
— Этого можно было ожидать! — прибавляла сестра Пенчанг. — Помню, если святая вода в церкви была мутновата, он и не прикасался к ней! Все толковал о каких-то червячках да болезнях! Вот и постигла его божья кара! Как будто через святую воду можно заразиться! Святая вода ведь исцеляет от всех болезней!
И она рассказывала, как излечилась от несварения желудка, смочив пупок святой водой и читая молитву «Sanctus Deus»[177].
Это средство сестра Пенчанг советовала всем от дизентерии, ветров и от чумы, только тогда уж надо читать не по-латыни, а так:
Святый боже,