ую кампанию, дабы иметь предлог остаться. Впрочем, говорили также, что его превосходительство впервые не внял советам своего любимца, считая долгом чести ни одним днем долее не задерживаться на вверенном ему посту, и поэтому следует ожидать, что бал состоится очень скоро. Симоун был непроницаем, он стал еще менее общителен, почти не показывался на людях и, когда заводили речь о предполагавшемся торжестве, загадочно улыбался.
— Да ну же, сеньор Синдбад, — сказал ему как-то Бен-Саиб, — поразите нас чем-нибудь истинно американским! Как-никак вы кое-чем обязаны этой стране.
— Несомненно! — криво усмехаясь, отвечал ювелир.
— Уж наверняка дом будет ломиться от гостей, не так ли?
— Возможно, да вот дома-то у меня нет…
— А дом капитана Тьяго, тот самый, который чуть не даром приобрел сеньор Пелаэс!
Симоун промолчал, но с тех пор его часто видели в магазине дона Тимотео Пелаэса, с которым, как говорили, он намеревался основать торговую компанию. Через несколько недель, уже в апреле, разнесся слух, что Хуанито Пелаэс, сын дона Тимотео, женится на Паулите Гомес, чьей руки домогалось немало филиппинцев и иностранцев.
— Есть же счастливчики! — с завистью говорил один коммерсант. — И дом купил за гроши, и партию кровельного железа выгодно продал, и с Симоуном в компанию вошел, да еще женит сына на богачке! Вот уж поистине лакомый кусочек! Не всякому такой перепадет.
— А знали бы вы, каким образом достался Пелаэсу этот лакомый кусочек! — подхватывал другой, лукаво подмигивая, и прибавлял: — Но все равно, уверяю вас, бал состоится, и весьма пышный.
Паулита действительно собиралась выйти замуж за Хуанито Пелаэса. Ее любовь к Исагани угасла, как всякая первая любовь, навеянная поэтическими грезами. История с прокламациями и арест совершенно уронили юношу в глазах Паулиты. Подумать только, ищет опасности, сам является в полицию, чтобы разделить судьбу товарищей, когда все разумные люди прячутся и открещиваются от соучастия в этом деле! Донкихотство, безумие! Никто в Маниле не может ему простить этого, и Хуанито, конечно, прав, когда высмеивает Исагани и преуморительно изображает, как он бежит в полицию. Понятно, такая блестящая девица, как Паулита, не могла любить человека со столь превратными понятиями о жизни, человека, которого все осуждают. И она принялась размышлять. Хуанито умен, ловок, всегда весел, забавен, он сын богатого манильского коммерсанта и вдобавок испанский метис или, если верить дону Тимотео, даже чистокровный испанец. А кто такой Исагани? Индеец-провинциал, который только и знает, что мечтать о своих рощах, где кишмя кишат змеи, юноша сомнительного происхождения, и дядюшка у него священник, чего доброго, будет против роскоши и балов, которые обожает Паулита. Итак, в одно прекрасное утро она поняла, что была ужасной дурой, когда предпочла Исагани его сопернику, и с той поры, как все заметили, горб Хуанито увеличился. Паулита бессознательно, но неуклонно следовала закону, открытому Дарвином: самка избирает наиболее ловкого самца, того, кто умеет приспособиться к окружающей среде, а в этом отношении с Пелаэсом никто не мог сравниться, он сызмала знал в Маниле все ходы и выходы.
Минул великий пост, минула и страстная неделя с процессиями и богослужениями: единственным происшествием за это время был загадочный бунт артиллеристов, причина которого так и осталась тайной для публики. Были наконец снесены ветхие дома, и при сносе присутствовал отряд кавалерии на тот случай, если домовладельцы вздумают сопротивляться. Но те поплакали, попричитали и покорились своей участи. Любопытные, в их числе Симоун, отправились поглазеть на оставшихся без крова. Убедившись, что спокойствию города ничто не грозит, зеваки равнодушно разошлись по домам.
К концу апреля все страхи улеглись, Манилу волновало лишь одно событие — бал, который устраивал дон Тимотео Пелаэс по случаю свадьбы своего сына; сам генерал милостиво согласился быть посаженым отцом, говорили, что этому поспособствовал Симоун. Свадьбу собирались отпраздновать за два дня до отъезда его превосходительства, который изъявил желание почтить дом своим присутствием и преподнести подарок жениху. Шли слухи, что ювелир будет пригоршнями швырять бриллианты и жемчуга, засыплет золотом сына своего компаньона. Самому Симоуну, холостяку, не имевшему собственного дома, негде было устраивать бал, и все ожидали, что свадьба Хуанито станет и проводами Симоуна, — уж он постарается удивить филиппинцев! Вся Манила была взбудоражена, сколько было тревог, сколько сомнений — а вдруг не пригласят! Все наперебой старались снискать расположение Симоуна, и многие мужья, по настоянию своих супруг, закупали бруски железа и цинковые листы, дабы завязать дружеские отношения с доном Тимотео Пелаэсом.
XXXIIIПоследний довод
Наконец долгожданный день настал.
Симоун с утра не выходил из дому, он приводил в порядок свое оружие и драгоценности. Легендарные его сокровища уже были упакованы в стальной сундучок, покрытый матерчатым чехлом. Осталось лишь несколько футляров с браслетами и шпильками — вероятно, предназначенными для подарков. Ювелир готовился к отъезду с генерал-губернатором, который ни за что не хотел оставаться правителем Филиппин еще на один срок. Сплетники намекали, что Симоун уезжает просто потому, что боится мести обездоленных и ограбленных им людей, — покровитель-то будет далеко! — тем паче, что новый губернатор, которого вскорости ожидали, слыл человеком справедливым и возможно, да-да, вполне возможно, он заставит ювелира возвратить все, что тот здесь нажил. Суеверные же индейцы просто считали Симоуна дьяволом, который повсюду следует за своей жертвой. Пессимисты, лукаво подмигивая, говорили:
— Саранча поле объела, на другое полетела!
Лишь немногие, очень немногие, молча усмехались.
Под вечер Симоун отдал слуге распоряжение — если явится молодой человек по имени Басилио, проводить немедленно. Затем он заперся в своем кабинете и погрузился в глубокое раздумье. После болезни лицо его стало еще более суровым и угрюмым, резче обозначилась вертикальная складка между бровями, он начал сутулиться, прежняя горделивая осанка исчезла. Поглощенный своими мыслями, он не услышал, как постучали в дверь. Стук повторился, Симоун вздрогнул.
— Войдите! — сказал он.
Это был Басилио, но quantum mulatus![180] Если Симоун сильно изменился за эти два месяца, то Басилио стал неузнаваем: щеки у него ввалились, одежда была в беспорядке, волосы растрепаны. Глаза уже не светились, как прежде, мягкой грустью, а сверкали мрачным огнем. Он походил на покойника, вернувшегося с того света: в чертах его лица застыл ужас, точно его овеяло ледяное дыхание вечности. Даже Симоун был потрясен, и сердце его сжалось от сострадания.
Не здороваясь, Басилио медленно прошел в комнату.
— Сеньор Симоун, — сказал он голосом, от которого ювелиру стало не по себе, — я был дурным сыном и дурным братом: я забыл о муках матери, о злодейском убийстве брата, и бог покарал меня! Ныне мной владеет только одно желание — отплатить злом за зло, преступлением за преступление, насилием за насилие!
Симоун молча слушал.
— Четыре месяца назад, — продолжал Басилио, — вы поверили мне свои планы; я отказался принять в них участие и поступил неразумно — вы были правы. Три с половиной месяца назад вы готовились поднять восстание, я снова отказался помочь вам, и восстание сорвалось. В награду меня заточили в тюрьму, освобождением я обязан лишь вашему заступничеству. Да, вы были во всем правы. И вот я пришел сказать вам: дайте мне оружие, я встану в ваши ряды, как сотни других страдальцев. И пусть вспыхнет восстание!
При этих словах лицо Симоуна просветлело, глаза загорелись торжеством.
— Я прав, да-да, я прав! — воскликнул он с радостью, словно нашел наконец то, что давно и безуспешно искал. — Закон, справедливость на моей стороне, ибо мое дело — дело всех гонимых… Благодарю вас, друг мой, благодарю! Своим приходом вы развеяли все мои сомнения.
Симоун встал. Как и четыре месяца назад, когда в роще предков он излагал Басилио свои планы, лицо его дышало энергией, неукротимой волей — так после пасмурного дня небо озаряется пламенем заката.
— Да, — продолжал он, — восстание не удалось, многие меня покинули, видя, что я, убитый горем, в решающий миг заколебался: в сердце моем тогда угасли еще не все чувства, я еще любил!.. Ныне во мне умерло все, я уже не страшусь возмутить священный для меня сон покойников! Прочь колебания! Даже вы, примерный юноша, вы, незлобивый, как голубь, поняли, что необходимо бороться, вы явились ко мне и призываете меня действовать. О, если бы глаза ваши раскрылись немного раньше! Вдвоем мы могли бы осуществить самые грандиозные замыслы! Я наверху, в высших кругах, сеял бы смерть среди злата и благовоний, превращал бы погрязших в пороке властителей в диких зверей, растлевал и запугивал добродетельных, а вы бы действовали среди народа, среди молодежи, поднимая их к жизни из моря крови и слез! Тогда дело наше было бы не жестоким, не кровавым, но милосердным и совершенным, как произведение искусства, и я убежден, что труды наши увенчались бы успехом! Но никто из людей образованных не пожелал мне помочь; в просвещенных слоях я видел лишь страх и малодушие; в кругах богачей — эгоизм, у молодежи — наивность, и лишь в горах, в местах ссылки, среди отверженных, я нашел нужных мне людей! Но не будем унывать! Пусть не в наших силах изваять идеальную статую, безупречную во всех деталях, мы обтесаем глыбу вчерне, а остальное довершат потомки!
И, схватив за руку Басилио, который слушал, не вполне его понимая, ювелир повел юношу в лабораторию, где он производил опыты и где хранились химические вещества.
На столе стоял большой ящик, обтянутый темной шагреневой кожей, напоминавший ящики для серебряной посуды, которую дарят друг другу богачи и монархи. Симоун открыл его; в нем на красном атласе лежала необычной формы лампа. Резервуар представлял собой плод граната, величиной с человеческую голову; на нем был как бы надрез, в котором виднелись зерна — крупные сердолики. Оболочка из оксидированного золота вызывала восхищение искусством мастера, сумевшего великолепно воспроизвести шероховатую кожуру плода.