– Конечно, помогу. Но это не так просто. Им нужны деньги, чтобы доказать, что они не станут обузой для экономики Соединенных Штатов. Это необходимо, чтобы получить визу.
– Это парадокс, – сказала Флоренс.
– Именно.
Анна не знала, как «парадокс» переводится на немецкий, и подумала мельком, стоит ли встрять и спросить. Письмо задрожало в ее руках.
– Очень мило с вашей стороны. Но я думаю, что пойду в постель.
– Конечно, – сказал Джозеф. – Мы можем обсудить это завтра. Помни, Анна, – это не помеха. Пока нет.
– Я знаю. – Она чувствовала, что голос начинает срываться. – Просто много всего. Надо осмыслить.
– Иди поспи.
Она сложила письмо и вышла из комнаты.
– Анна, – позвал Джозеф, когда она уже зашла за угол и прошла по коридору. Она остановилась, вернулась и замерла в дверях гостиной. – Твои родители не настолько стары, чтобы не начать сначала. Никогда не поздно.
Анна не смела плакать перед Джозефом. И когда она почувствовала, как начинает дрожать подбородок, она сжала губы – крепко – и попыталась с уверенностью кивнуть.
В спальне она не стала включать свет, забралась в постель прямо в одежде и заплакала. Через несколько минут дверь скрипнула, а пружины соседней кровати застонали.
– Анна? – спросила Флоренс. – Ты в порядке?
Она пыталась сказать «да», но слова растворились на губах. Эта ситуация будто открыла все краны, и теперь она рыдала по причинам, которые не имели никакого отношения к содержанию письма матери, – и одновременно были с ним напрямую связаны. Она плакала, потому что со дня приезда Эстер не перемолвилась с ней и парой слов, и потому что она не была в университетской аудитории в Берлине, и потому что сможет увидеть своих школьных друзей только через годы – если вообще увидит когда-нибудь. Она плакала, потому что скучала по тому, как мать забирала волосы, как пах табак, когда отец сворачивал сигареты на кухонном столе. Она плакала по Германии. Как можно было так сильно скучать по месту и одновременно ненавидеть его?
– Ты не веришь, что заявление на визу одобрят? Даже после всего, что папа делает? – спросила Флоренс.
Анна покачала головой, хоть и не была уверена, что в такой позе, с лицом, полуспрятанным в подушке, Флоренс ее поймет.
Пружины в ее матрасе скрипнули, когда он изогнулся, принимая вес еще одного человека. Флоренс подвинулась к краю кровати Анны и начала тихо повторять «ш-ш-ш». Она провела рукой по волосам Анны, и та чуть слышно всхлипнула. Жест напомнил ей о всех тех случаях, когда мать укладывала ее в постель и убаюкивала на ночь. Когда плечи Анны продолжили вздрагивать, Флоренс легла рядом в темноте, взяла ее руку в свои и стала ждать.
Анна чувствовала, как Флоренс смотрит на нее, и в конце концов это чувство – что ее внимательно изучают – успокоило девушку. Конвульсии превратились в дрожь, а рыдания перешли в икоту. Она открыла один глаз, а затем второй. Она могла разобрать черты лица Флоренс, но та лежала так близко, что на них невозможно было сфокусироваться. Даже острая линия ее носа и изгиб бровей расплывались. Анна отодвинулась на несколько дюймов, чтобы лучше видеть Флоренс.
Флоренс смахнула слезу со щеки Анны, прошлась большим пальцем вдоль ее скулы. Было ли возможно, что за три месяца жизни с чужаками Анна забыла, каково чувствовать чужие прикосновения? Флоренс подняла голову с подушки и внимательно посмотрела на нее, как будто ждала ответа на вопрос, которого Анна не слышала. Она наклонилась вперед и поцеловала место на щеке Анны, где совсем недавно выжидающе примостилась слеза. Анна задержала дыхание, когда Флоренс усыпала ее щеку маленькими поцелуями, как крошечными семечками, которые могут прорасти во что-то крепкое. Флоренс прикоснулась губами к уголку рта Анны и чуть отодвинулась, будто ожидая какого-то сигнала. Хотела ли этого Анна? Теперь уже было сложно понять. Не давая себе возможности задуматься, Анна чуть приподняла голову с подушки и позволила губам Флоренс, теплым и любопытным, поглотить ее боль.
Июль 1934
Гусси
Когда Гусси прижала ухо к двери ванной, ей показалось, что она слышит плач бабушки. Звук был похож на крик лисенка – по крайней мере, именно так Гусси представляла себе его крик. На мгновение Гусси представила маленького лесного зверька, скользящего по шестигранной плитке и сворачивающегося в клубок среди бабушкиных солей для ванны и дедушкиной пудры для ног. Наличие в ванной лисенка и плач бабушки казались одинаково невероятными.
Гусси повернула стеклянную ручку и медленно открыла дверь. Ванная комната была наполнена паром, и Гусси не сразу разглядела бабушку, лежащую в большой ванне на ножках в виде когтистых лап. Когда Эстер увидела Гусси, она высморкалась и вытерла глаза основанием ладони.
– Ты расстроена из-за Флоренс? – тихо спросила Гусси.
Эстер изогнула рот во что-то похожее на улыбку, но не сощурила глаз.
– Да, очень.
Тяжело было не смотреть на бабушкину грудь, которая всплыла к поверхности воды – большую и вялую, с сосками, похожими размером и цветом на печенье. Гусси задумалась, будет ли у нее когда-нибудь такая же грудь. Сама мысль о необходимости везде носить с собой что-то настолько огромное пугала. Когда Эстер заметила, что Гусси рассматривает ее грудь, она сменила позу и скрыла торс под непрозрачной водой.
– Возьми тот табурет, – сказала Эстер. – Можешь составить мне компанию, пока я не закончу.
Рядом с комодом стоял небольшой трехногий табурет, на котором Эстер сидела, когда купала Гусси. Гусси взяла его и выставила рядом с ванной. Ей нравилось, когда бабушка принимала ванны, потому что тогда было легко завладеть ее вниманием и удерживать его. А сейчас больше, чем когда-либо, ей нужно было получить ответы на вопросы.
– Что происходит с людьми, когда они умирают? – спросила Гусси через несколько минут своего бдения.
Бабушка казалась застигнутой врасплох этим вопросом. Через несколько секунд она прошептала:
– О, дорогая. Хотела бы я знать.
– Мы отправляемся на небо?
Бабушка прочистила горло.
– Это хороший вопрос, но евреи не считают его самым важным.
– А какой самый важный?
– Был ли ты хорошим человеком. Делал ли хорошее для других людей.
– Флоренс водила меня есть пикули на пирсе Хайнц, и это было хорошо.
Глаза бабушки снова наполнились влагой.
– Да, – только и сказала она, опускаясь глубже в ванну, так что вода закрыла уши. Мокрые волосы бабушки казались темнее, и Гусси нравилось, как они двигались в воде.
– Бабуль, – сказала Гусси, пытаясь быть услышанной сквозь воду. – Бабуля.
– Хмм?
– А что насчет Хирама? У него не было времени сделать что-то хорошее.
При упоминании Хирама бабушка вынырнула на поверхность. Она наклонила голову, чтобы очистить уши от воды. Гусси повторила вопрос.
– Маленькие дети всегда делают хорошее. Хирам принес счастье твоим родителям и тебе. Этого достаточно.
Хирам принес ей счастье? Гусси не была в этом уверена.
– Я могу намылить твои волосы? – спросила Гусси.
– Я их уже помыла, но их можно немного намазать ополаскивателем и смыть.
Сердце Гусси забилось быстрее. Ничто не радовало ее больше, чем когда представлялась возможность сделать что-то, что обычно было нельзя. Мытье бабушкиных волос определенно попадало в эту категорию. Эстер выпрямилась в ванне, и вода потоком полилась с ее головы и плеч. Гусси схватила стеклянную бутылочку «Брека» с ближайшей полочки. Она отвинтила крышку и аккуратно вылила скромную лужицу смеси в ладошку. Крем-ополаскиватель был холодным и пах кокосом. Она потерла его между ладонями, прежде чем начать втирать в волосы бабушки, которые казались удивительно длинными в мокром виде.
– Мама не пользуется ополаскивателем для волос.
– У твоей матери замечательные волосы, он ей, наверное, просто не нужен.
Гусси несколько минут молча расчесывала бабушкины волосы пальцами. Она особенно аккуратно обращалась со спутанными волосами, потому что по собственному опыту знала, как они могут заставить вскрикнуть от боли.
– Хочешь, я возьму тебя навестить маму? – спросила Эстер.
Прошло несколько недель с тех пор, как Гусси ходила в больницу. Бабушка говорила, это потому что детей не пускали в акушерское крыло, а отец утверждал, это потому что все они были заняты, но Гусси знала – на самом деле они не верили, что она может сохранить тайну.
Это расстраивало Гусси. Даже до вступления в ряды Общества «Флоренс Адлер плавает вечно» она прекрасно хранила секреты. Она никому никогда не рассказывала, как родители ругались по вечерам в спальне, или как отец тихо бормотал нехорошие вещи о бабушке и дедушке. В те дни, когда мама была слишком грустная, чтобы вставать с дивана, Гусси не давала знать об этом бабушке. Она ни звука не проронила о том, что Анна одолжила купальный костюм Флоренс, даже когда Гусси пошла искать его и нашла сушащимся за радиатором. И, что важнее всего, Гусси ни одной живой душе не рассказывала о собственном намерении выйти замуж за Стюарта.
– Но помни, если мы пойдем, ты не должна ни слова говорить о Флоренс, – предупредила Эстер, вылезая из ванны и вытираясь.
Гусси хвостиком последовала за Эстер в ее спальню, по пути давая обещания. Бабушкины слова заставили Гусси думать, что они пойдут в больницу, едва только Эстер наденет свежее платье, но когда Гусси увидела, что она достает из ящика пояс для чулок, коротко изучает и убирает обратно, то начала сомневаться. Когда Эстер накинула домашнее платье, Гусси поняла, что бабушка не собирается покидать квартиру.
– А что насчет больницы?
– Пожалуйста, не ной.
Гусси переформулировала вопрос и спросила фальцетом:
– Бабуль, мы сейчас пойдем в больницу?
– Я пообещала взять тебя, но не сегодня.
– А когда?
– Скоро.
Следующий час Гусси громко шумела. За это время она умудрилась опрокинуть стойку для шляп и пролить половину бабушкиного лавандового масла в раковину ванной комнаты. Совершенно случайно, естественно. Затем она отказалась от обеда, хотя бабушка сделала сэндвичи с тунцом, которые Гусси просто обожала. Когда Эстер это надоело, она отослала Гусси в свою комнату и велела ей сидеть там, пока она не изменит свое поведение на более приятное. Гусси не посмела добавить крик к громкому топоту, с которым она отправилась на веранду, но с достаточным чувством хлопнула дверью.