– Эй, Гусенок, – проговорил он в ее волосы. – Ты что тут делаешь?
Она открыла глаза и обнаружила, что напротив него сидит незнакомец.
– Вик, это моя дочь, Гусси. Гусси, это мистер Барнс.
– Приятно познакомиться, Гусси.
Гусси не знала, что сказать. Она кивнула и оглянулась в поисках Анны, которая медленно пробиралась сквозь забитый людьми ресторан. Анна помогла бы заполнить неловкую тишину.
– Айзек, – сказала Анна, наконец нагнав Гусси.
– Анна, это Вик Барнс. Анна – друг семьи.
Анна протянула руку, и мистер Барнс взял ее.
– Приятно познакомиться. – Затем она обернулась к Айзеку. – Прошу прощения, что прервали вас.
Гусси крепче прижалась к отцу, уверенная, что Анна предложит уйти. Она чувствовала запах его крема для бритья и тоника, которым он мазал волосы. Он все реже заходил в квартиру, и она знала, что в следующий раз сможет увидеть его только через несколько дней.
– Вы вовсе не помешали, – сказал мистер Барнс, который все еще не отпустил руку Анны. Мистер Барнс напоминал Гусси барсука или кого-то вроде выдры. У него были длинная шея и худое лицо с усами, которые полностью скрывали губы. Гусси не понравилось, как сально он разглядывал Анну, и она почувствовала облегчение, когда Анна вытянула руку и разгладила себе юбку.
– Гусси, нам пора идти, – произнесла Анна нараспев, намного бодрее, чем говорила обычно.
– Айзек, ты упоминал землю во Флориде, но позабыл об этом очаровательном активе.
О чем это говорил мистер Барнс? Гусси терпеть не могла, когда взрослые общались загадками. Отец Гусси прочистил горло, и Анна, шустрая, как песчаный краб, схватила Гусси за руку и вытащила ее из кабинки.
– А-а-ай…
Прежде чем Гусси успела продолжить, Анна сказала:
– Пожалуйста, возвращайтесь к своему разговору. Гусси просто хотела поздороваться. Приятно встретиться, мистер Барнс. Айзек, передавай мои лучшие пожелания Фанни.
– Когда ты зайдешь? – догадалась крикнуть Гусси, когда Анна потащила ее обратно к выходу.
Гусси не знала, почему, но к тому моменту, как Анна вывела ее из ресторана и на Пасифик-авеню, она уже плакала. Со стороны Анны совсем не хорошо было заставлять ее уходить так быстро. И отец обычно крепко обнимал ее, чтобы поприветствовать. С тех пор, как умерла Флоренс, – нет, с тех пор, как мать легла в больницу, – нет, с тех пор как к бабушке и дедушке приехала Анна, все вели себя очень странно.
– Я хочу к маме, – прошептала она. Слезы наполнили глаза и покатились по щекам.
Анна предложила ей платок и терпеливо подождала, пока она им воспользуется. В уголках платка с волнистой кромкой были вышиты бледно-розовые цветы, а в одном из них примостились инициалы – АЭ.
Гусси задумалась, могла ли мать Анны вышить платок специально для нее, и спросила об этом. Анна кивнула.
– Можно, я оставлю его себе? – спросила Гусси, поднимая глаза на Анну, которая уже не казалась такой уверенной, как при вытаскивании ее из «Корн-блау». Гусси не знала, почему вдруг так захотела этот платок. Она просто ощущала, что если бы ее собственная мать вышила ей что-то хоть вполовину настолько красивое, она бы всегда носила это в кармане, как поцелуй.
Эстер
Эстер начала ненавидеть утра. Особенно первые проблески сознания, когда она еще не помнила, что ее младшая дочь мертва. Несколько секунд после пробуждения ее глаза оставались закрытыми, а на изнанке век отпечатывались сны. Когда она открывала их, знакомая обстановка спальни – белая железная рама кровати, вишневый комод, кресло-качалка у окна – была неизменной. Иногда, чтобы вспомнить о смерти Флоренс, ей приходилось сперва припомнить, что в ящике комода хранились скрепленные клейстером школьные поделки Фанни и Флоренс или что Джозеф купил кресло-качалку для укачивания в нем детей. Вспоминание стало худшей частью ее дня, и она задумывалась, сколько еще пройдет времени, прежде чем смерть Флоренс осядет в ее костях как знание собственного имени или очертания лица мужа, прежде чем она перестанет удивляться.
Немного позднее – уже сбросив одеяло с липкой кожи, но еще не коснувшись голыми ступнями пола – Эстер вспоминала, что хранит это в секрете от Фанни. Она лежала в кровати, слушала тихое жужжание вентилятора на тумбочке и мысленно составляла списки людей, которые в курсе смерти Флоренс, и людей, которые могли о ней узнать.
В первом списке была она, Джозеф, Айзек, Гусси, Анна, Стюарт, спасатели и прохожие, которые находились на пляже в тот день, Эйб Рот и его служащие, ребе Леви, члены Хевра Каддиша, Сэмюель Броди, администратор МакЛафлин, доктор Розенталь и медсестры, которым он рассказал. Эстер не знала, сколько именно людей было в списке, но ее успокаивало, что за исключением спасателей и прохожих с пляжа она почти всех могла назвать по имени.
Второй список доставлял ей беспокойство. Эстер не сомневалась, что Джозеф не рассказал никому, но в остальных она не была так уверена. Со сколькими людьми Сэмюелю пришлось переговорить, чтобы имя Флоренс не попало в газеты? Кто сидел за столами женщин из Хевра Каддиша, когда они вернулись домой к холодным ужинам? Айзек мог рассказать знакомым и даже незнакомцам о смерти Флоренс. Она представляла, как он делает это не из горя даже, а назло. А еще была Гусси, за которой она внимательно следила, но контролировать ребенка было совершенно невозможно.
Хотелось того Эстер или нет, ей придется разрешить Гусси навестить Фанни в больнице. Избежать этого было нельзя. Гусси спрашивала о матери каждый день, как и Фанни о Гусси. Эстер врала Фанни о ее местонахождении так часто, что пришлось записывать вранье на обрывке бумаги, который она хранила во внутреннем кармане сумочки. Она обнаружила, что если просматривать записи перед посещением дочери, становилось проще быть последовательной. Навестив Фанни, она обычно уже в приемном покое доставала бумагу и ручку из сумочки и вносила необходимые правки.
Сначала Эстер сказала, что Гусси подхватила летнюю простуду, и она не хотела заразить Фанни или лежащих в отделении младенцев. Когда Айзек отвез Гусси навестить своего отца, она с его благословения продлила эту поездку на несколько дней. Ее обуревало чувство вины, когда она рассказывала Фанни, что Гусси играет со школьными подругами, потому что на самом деле запретила ей видеться с ними, чтобы не рисковать, но все равно использовала эту отговорку – уже несколько раз. А при последней встрече она в отчаянии объяснила отсутствие Гусси тем, что девочка якобы записалась на курсы кручения жезлов. Легкость, с которой эта наглая ложь скатилась с языка, испугала Эстер. Когда все закончится, сможет ли она вспомнить, что было правдой?
Проблема, о которой Эстер могла задуматься заранее, заключалась в том, что теперь ей надо было научить Гусси отвечать на вопросы по множеству тем вместо всего одной. Фанни могла спросить Гусси о Флоренс, но могла осведомиться и о здоровье, о поездке в Аллайанс, о подружках или – боже упаси – о новообретённом таланте кручения.
Сквозь дверь спальни Эстер слышала скрип стула по кухонному полу. Она представила, как Гусси, все еще одетая в ночную рубашку, тянется за тарелками, которые Эстер хранила в сушилке над раковиной. Мгновением позже она услышала, как открывается хлебница. Гусси всегда была способной девочкой. Эстер прислушалась, ожидая звука открывающегося ящика буфета, звяканья столовых приборов. Можно ли выучить Гусси? И какой был выбор у Эстер, кроме как верить, что она сможет?
Эстер опустила ноги на пол и потянулась за домашним халатом. Может, она сделает овсянку для них двоих, и для Анны, если та встала. Гусси нравилась овсянка с большим куском масла и щедрой ложкой коричневого сахара, но Эстер могла приготовить и кое-что получше. Она нарежет круглые спелые персики, которые купила в «Вагенхайме» два дня назад. Это утро нужно было начать со сладостей.
Гусси взлетела по ступеням больницы и побежала бы вприпрыжку через вестибюль к лестнице, не схвати ее Эстер за воротник сарафана и не укажи на стул.
– Садись, – сказала Эстер.
– Бабуль, я знаю.
– И слушать не хочу. Садись.
Гусси закатила глаза. Новая, но уже выводящая из себя привычка.
– Повторим все в последний раз.
– Поцеловать маму, сказать, что я скучала. Больше ничего не говорить.
– Ты, конечно, можешь разговаривать с мамой. Но если она спросит про Флоренс…
– Не говорить ей, что она умерла.
Эстер уставилась на внучку. Дети бывали так жестоки. Она помнила, как думала об этом, когда растила своих девочек. Часто они бывали слишком честны, слишком прямолинейны. Их мир виделся большим, храбрым и ярким, но они еще не могли оценить, что у цвета имелись оттенки, а у слов – нюансы. Они описывали людей вокруг старыми или молодыми, уродливыми или красивыми, толстыми или тонкими, никогда не понимая, что посередине лежали другие слова – добрее, мягче, великодушнее. Иногда, когда Гусси говорила о смерти Флоренс так прозаично, Эстер чувствовала, будто ее вскрыли и обнажили нутро.
– Правильно, не говори, что она… что ее нет. Если она спросит, мы скажем, что она очень занята подготовкой к поездке во Францию. Много плавает. Покупает необходимое.
– Мы можем сказать, что она уплыла в Нью-Йорк!
– Нет, определенно нет. Не выдумывай ничего.
– Но мы уже все выдумали.
– Не умничай, – наказала Эстер, уже сомневаясь в решении взять с собой Гусси. – Лучше ничего не говорить о Флоренс. Если мать спросит, просто дай мне ответить.
Она правда собиралась пустить Гусси в палату? До родов Фанни оставалось еще больше месяца. Если ребенок родится сейчас, гарантий дать никто не сможет. Хотя их и так никогда не было.
– И помни, – сказала Эстер, грозя Гусси пальцем, – если я скажу тебе подождать в коридоре, ты выйдешь без малейших…
– Миссис Адлер?
Эстер резко повернула голову, чтобы увидеть всего в пяти футах позади себя доктора Фанни.
– Доктор Розенталь, – сказала она, выпрямляясь. Он был слишком привлекательным, чтобы оставаться холостяком, но о его жене она не слышала ни слова. Удивительно, как медсестры акушерского отделения хоть что-то умудрялись делать по работе.