— Сам ты «эскадронный аллюр»! — пафосно возмутилась Серафима. — Ты что такое о девчушке говоришь?!
— Но я же — в самом изысканном смысле, — разбросал руки старшина с такой лихостью, словно собирался обнять ими обеих женщин. — Ты посмотри на нее! Такой выправке любой ротмистр-кавалергард позавидовал бы.
Евдокимка и в самом деле старалась постичь мудреную «эскадронную науку» старшины. В распоряжении ее отца-ветеринара, обслуживавшего три колхозных села и два хутора, всегда пребывала бедарка[3]; так вот, в добровольную обязанность Евдокимки входило — каждый день приводить из конюшни и отводить назад беспородного трудягу Буланого, в натуре которого время от времени пробуждалась вольница степного скакуна. И проделывала она эти «променады» только верхом, нередко отклоняясь далеко от маршрута, чтобы добираться до противоположного конца поселка в объезд, по Волчьей долине. Так что верховая выучка у нее все же имелась, что и приводило старого «эскадронника» Разлётова в некий азартный восторг.
Кстати, от него же Евдокимка узнала, что уже послезавтра батальон «морпехов» перебросят в сторону Ингула, чтобы где-то там, на его левом берегу, укрепить позиции обессилевшей стрелковой дивизии…
Набросив повод на сломанную ветку акации и добыв из седельного подсумка плетку, Гайдук храбро подошла к фюзеляжу самолета. Увидев, что летчик, с окровавленным лицом, налег грудью на штурвал, она по-немецки вполголоса позвала его: «Эй, пилот!» Однако тот даже не шевельнулся. Кабинка второго пилота оказалась открыта, кровавый след пролегал от фюзеляжа до густого кустарника.
— Не лезь туда! — попытался остановить ее подоспевший лейтенант. — Фриц ведь и пальнуть может!
Однако, воинственно сжимая в руке нагайку, девушка ступила несколько шагов по следу и увидела на небольшой опушке раненого немца, рядом с окровавленной рукой которого лежали шлем и пистолет. Голова летчика, со слипшимися русыми волосами, покоилась на пологом, порыжевшем от выжженной травы холмике.
— Пилот, вы живы? — спросила Степная Воительница по-немецки.
Возможно, только потому, что до помутненного сознания летчика дошли слова, сказанные на родном языке, он довольно резко покачал головой, то ли пытаясь заглушить боль, то ли убеждая, что еще не умер:
— Кажется, еще жив. Но это всего лишь недоразумение. Где мой пистолет?
— Хотите стрелять в меня? — бесстрастно поинтересовалась Евдокимка.
— Что вы, фройляйн? — простонал пилот. — В себя, только в себя.
— Потерпите. Вас возьмут в плен и… вылечат, — девушка с трудом подбирала слова, хотя до сих пор считала, что немецкий язык в педучилище выучила неплохо.
— Найн плен, найн! — едва заметно покачал головой пилот, стараясь говорить по-русски. — Ихь стреляль себя.
— Зачем же сразу стреляться?! — сочувственно попыталась разубедить его Степная Воительница.
Но в ответ услышала по-немецки:
— Вы прелестны, фройляйн. Вы так прелестны… — сил пилота хватило только на комплимент. Дотянуться до пистолета он уже не смог.
3
Вслед за гестаповским «виллисом» Штубер со своими людьми спустился к усадьбе и уже через несколько минут стоял перед командующим 17-й армией генерал-полковником Куртом Швебсом.
— Мне представили вас, оберштурмфюрер, как командира диверсионного отряда при штабе группы армий, — ни минуты не стал терять командарм.
— Что совершенно неоспоримо, господин генерал, — несколько вызывающе подтвердил фон Штубер, заставив при этом фон Роттенберга снисходительно поморщиться.
Эсэсовец Штубер вел себя, как задиристый новобранец в противостоянии с добродушным фельдфебелем. Но вот, почему он нарывался на конфликт с командующим, этого гестаповец понять пока что не мог: ему казалось, что до сих пор эти два человека знакомы не были.
— Причем отряда, который уже отличился в боях с русскими в районе Могилевско-Ямпольского укрепрайона на Днестре[4], — счел необходимым добавить майор.
— Что еще более неоспоримо, — барон едва заметно прищелкнул каблуками, хотя столь любимое русскими белогвардейцами «щелканье» ни в войсках СС, ни даже среди офицеров вермахта, уже давно не практиковалось.
Офицер гестапо и на сей раз мог окатить Штубера ироничным взглядом, если бы не знал, что во время штурма укрепрайона, как, впрочем, и в борьбе с русскими окруженцами и диверсантами, тот в самом деле проявил себя. К тому же гестаповец не мог не заметить, как этого сорвиголову воспринимает сам Швебс.
Тем временем хрупкого телосложения генерал с уважением оглядел рослую, плечистую фигуру диверсанта, обратив при этом внимание на смуглое широкоскулое лицо, едва уловимый аристократизм которого основательно смазывала перебитая «боксерская» переносица со следами недавней пластической операции. Чего-то такого, исконно арийского, в парне этом просматривалось мало. Скорее он походил на известного корсиканского пирата, какого генералу недавно довелось увидеть в трофейном французском фильме. Зато обер-диверсант поражал не только мощью своего телосложения, но и свирепостью бойцовского обличья.
— И сюда вы тоже прибыли во главе отряда…
— Так точно, господин генерал. Мне приказано командовать десантно-диверсионным отрядом, созданным из бойцов полка особого назначения «Бранденбург».
— …сформированного большей частью из русских и прочих славян-эмигрантов, в основном белогвардейцев, — уточнил сидевший справа от генерала начальник отдела абвера при штабе группы армий «Юг» подполковник Ранке. — Естественно, почти все они прошли специальную подготовку на известных абверовских специальных курсах особого назначения «Ораниенбург».
— Тех самых, расположенных в замке Фриденталь, — кивнул Швебс, давая понять, что ему известно, с кем имеет дело. — Ходят слухи, многие диверсанты почитают за честь оказаться в числе так называемых «фридентальских курсантов».
— Помня при этом, что после обучения они превращаются в «рыцарей Фриденталя», — уточнил офицер абвера.
— Даже так: «рыцари Фриденталя»?.. В последнее время рыцарство входит в моду.
— Само понятие, а не все то, что на самом деле именовалось когда-то «рыцарством», — как бы между прочим обронил Роттенберг.
Все «по-рыцарски» выдержали уважительную паузу, смутно представляя себе при этом, что именно имеет в виду человек, принадлежавший к одной из самых далеких от истинного рыцарства организаций рейха — гестапо.
— Вот только во фронтовых операциях лично я «фридентальских курсантов» пока что не видел, — нарушил это молчание вежливости генерал Швебс. — Извините, не довелось.
— Вообще-то, господин генерал, сами выпускники предпочитают называть себя «коршунами Фриденталя». По слухам, так якобы назвал их Гиммлер, являющийся верховным патроном этой богоугодной школы. Однако адмирал Канарис[5] предпочитает именовать их просто — «коммандос». Впрочем, это не столь существенно.
— И какова же численность отряда этих ваших «коммандос-коршунов Фриденталя», оберштурмфюрер?
— Завтра сюда прибудет шестьдесят бойцов.
— Для операции, которая вам предстоит, маловато.
— Остальные семьдесят участвуют в акциях по очистке тыловых приднестровских лесов от окруженцев, красноармейцев-дезертиров и прочего прифронтового сброда.
— …коего становится все больше, — угрожающе проворчал начальник армейского отдела гестапо фон Роттенберг. — Вопреки всем вашим усилиям.
— Вопреки нашим общим усилиям, господин штурмбаннфюрер, — вежливо огрызнулся Штубер.
— И все же… Почему столь мизерная численность? — обратил пятидесятилетний генерал бледное, иссеченное багровыми капиллярами лицо в сторону подполковника военной разведки. — В тылу что, некому отстреливать русских дезертиров и окруженцев? Насколько мне известно, для этого существуют специальные команды.
— Смею заметить, господин генерал, что этих наших солдат оценивают по особым меркам, — поднялся Ранке. — Они обучены действовать в одиночку, в любых условиях, владея всеми видами оружия, вплоть до лука, топора и бумеранга, а также приемами рукопашного боя.
— Вы, подполковник, расхваливаете своих абвер-диверсантов с такой навязчивостью, словно и меня стремитесь заманить в один из отрядов «фридентальских коршунов».
— Командование курсами гордилось бы таким выпускником! — заверил его Ранке, не избавляясь при этом от суконного выражения лица.
Командующий армией хотел что-то ответить, однако в проеме двери появился адъютант и доложил:
— Только что из зенитного дивизиона сообщили, что в нашем направлении движется два звена русских бомбардировщиков.
Услышав это, офицеры, сидевшие за «совещательным» столом, словно по команде, подхватились, готовые тут же покинуть кабинет, спуститься в подвал или укрыться в ближайшую щель. Однако реакция генерал-полковника заставила их поостыть:
— Разве у русских еще остались какие-то бомбардировщики? — вскинул тот густые, рано седеющие брови. — Странно. Давно не проявляли себя.
— Зенитчиков это тоже удивляет, — подыграл ему адъютант. — Хотя приближающийся гул моторов, который они именуют «зовом небес», уже слышен.
— Вот и прикажите им, — повысил голос генерал, — избавить русских от этого летающего металлолома! Все остальные остаются на местах. Продолжаем совещание, господа, — выждав, пока адъютант скроется за дверью, Швебс как можно раскованнее поинтересовался: — Так что вы там говорили в свое оправдание, Штубер?
— Хотел доложить, что во время крупных операций мой отряд обычно укрепляют разведывательно-диверсионными подразделениями, сформированными непосредственно в частях вермахта, — уточнил оберштурмфюрер.
— Для этого у нас уже нет времени, — проворчал командир авиационного звена, чьи самолеты должны были осуществлять переброску десанта. — Если, конечно, не перенести операцию на более поздние строки.
Все выжидающе взглянули на генерала, но в эти мгновения он уже прислушивался к приближающемуся гулу тяжелых бомбардировщиков. Как и следовало ожидать, самолеты начали штурмовать понтонную переправу. Её, собственно, и прикрывал своим огнем дивизион зенитчиков.