— Вашего мужа? — переспросил врач, за пять минут убедившись, что миссис Флоуз еще девственница. — Вы сказали «вашего мужа»?
— Да, — с гордостью произнесла Джессика. — Его зовут Локхарт. По-моему, прекрасное имя, не правда ли?
Доктор Мэннет сопоставил имя, очевидную привлекательность Джессики и вероятность того, что у мистера Флоуза, возможно, было не только наглухо замкнутое сердце[4], но и запертый на висячий замок пенис, если его не доводит до сексуального сумасшествия близость столь очаровательной жены. Перебрав все это в уме, он решил выступить в роли консультанта. К этому моменту ему уже пришлось лечь грудью на стол, чтобы скрывать собственную физическую реакцию.
— Скажите, миссис Флоуз, — произнес он с нажимом в голосе, продиктованным ощущением того, что у него вот-вот случится эмиссия, — разве ваш муж никогда… — Он остановился и нервно подергался в кресле. — Я хочу сказать, — продолжил он, когда конвульсии кончились, — э-э-э… позвольте мне поставить вопрос так, вы не разрешаете ему… э-э-э… прикасаться к вам?
— Почему же, — ответила Джессика, с беспокойством следившая за страданиями доктора. — Мы целуемся и обнимаем друг друга.
— Целуетесь и обнимаете, — простонал доктор Мэннет. — Только целуетесь и… э-э-э… крепко обнимаетесь? И ничего больше?
— Больше? — спросила Джессика. — А что больше? Доктор Мэннет в отчаянии смотрел на ее ангельское личико. За всю свою долгую врачебную практику он никогда не встречал женщину, которая была бы столь красива, но при этом понятия бы не имела, что брак — нечто большее, нежели только поцелуи и объятия.
— Вы больше в постели ничем не занимаетесь?
— Ну, спим, конечно, — ответила Джессика.
— О Боже, — пробормотал себе под нос доктор, — они спят. А больше вы совершенно ничего не делаете?
— Локхарт храпит, — уточнила после долгого размышления Джессика, — а больше я ничего особенного припомнить не могу.
Доктор Мэннет с трудом удержался от того, чтобы не высказаться слишком прямо.
— И никто никогда вам не объяснял, откуда берутся дети? — спросил он, пытаясь продолжать беседу на уровне детского сада, что, видимо, соответствовало представлениям миссис Флоуз.
— Их приносят аисты, — тупо ответила Джессика. — Или цапли. Я забыла, кто именно, но их приносят в клювах.
— В клювах? — захихикал доктор, теперь уже твердо уверенный, что угодил в детский сад.
— Да, завернутыми в маленький кусочек материи, — продолжала Джессика, явно не сознавая, какое впечатление производят ее слова. — Это маленькие колыбельки из ткани, и птицы несут их в своих клювах. Не может быть, чтобы вы не видели этого на картинках. Мамочки бывают так рады! А что, разве не так?
Но доктор Мэннет молчал, обхватив голову руками и уставившись на разложенные перед ним бланки рецептов: у него снова начались такие же судороги, что были чуть раньше.
— Миссис Флоуз, дорогая миссис Флоуз, — простонал он, когда кризис миновал, — оставьте, пожалуйста, ваш телефон… А еще лучше мне было бы поговорить с вашим мужем, если, конечно, вы не возражаете. Как его зовут — Локприк[5]?
— Локхарт, — поправила Джессика. — Вы хотите, чтобы он к вам зашел?
Доктор Мэннет слабо кивнул. Он всегда неодобрительно относился к обществу, чересчур терпимому к слишком многому, но в этот момент он готов был признать, что у такого общества есть и свои положительные стороны.
— Попросите его зайти ко мне, хорошо? И простите, что я вас не провожаю — вы знаете, где выход.
Выйдя из кабинета, Джессика записала Локхарта на прием. Доктор Мэннет, оставшись один, лихорадочно приводил в порядок брюки и натягивал белый лабораторный халат, чтобы скрыть вызванный Джессикой беспорядок.
Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой. Ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью.
После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась.
— Вы хотите сказать, — переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, — что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног?
— Более или менее так, — кивнул доктор Мэннет, — хотя я бы сформулировал это несколько иначе.
— И что это отверстие, — продолжал Локхарт еще более свирепо, — сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и…
— Только временные, — перебил доктор Мэннет, — а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез.
— Если я хочу?! — заорал Локхарт и схватил врача за воротник. — Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом…
— Не моим членом, мистер Флоуз, — захихикал врач, которого уже распирал смех, — а скальпелем.
Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло.
— Только подойди к моей жене со скальпелем, — заявил он, — я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами.
К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос.
— Мистер Флоуз, — прохрипел он наконец, — послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь?
— Вполне, — ответил Локхарт, — Ясно до омерзения.
— Ну уж как есть, — продолжал доктор. — Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе… ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие.
— Пожалуй, да — нехотя согласился Локхарт. — По ночам.
— Совершенно верно, — сказал доктор. — По ночам у вас бывали влажные сны.
Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными.
— Ну, вот мы уже немного продвинулись, — одобрил врач. — А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины?
— Нет, — сказал Локхарт, — не возникало, совершенно точно.
Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно.
— Расскажите мне, что вы видели во сне?
Локхарт порылся в памяти.
— Овец, — сказал он наконец.
— Овец? — переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. — У вас были влажные сны из-за овец?
— Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, — сказал Локхарт.
— И что вы делали во сне с этими овцами?
— Стрелял по ним, — с тупой прямотой ответил Локхарт.
Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным.
— Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть… я имею в виду — сказать?
— Я просто стрелял по ним, — подтвердил Локхарт. — Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов.
— С полутора тысяч ярдов? — переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. — Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно!
— Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать.
— Да, наверное, — сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может.
— А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии?
Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение.
— Не понимаю, черт возьми, о чем вы говорите. Вначале вы заигрываете с моей женой, потом вызываете меня, теперь затеваете разговор об этих овцах…
Доктор Мэннет ухватился за последнее выражение, увидев в нем признак предрасположенности к связям с животными:
— Ага, значит, подстрелив овцу, вы ее потом трахали?
— Что я делал? — переспросил Локхарт, много раз слышавший это слово от Трейера, который часто употреблял его в разговорах с Локхартом и о нем, но обычно как прилагательное и в сочетании со словом «идиот».
— Ну, вы знаете что, — сказал Мэннет.
— Может быть, и делал, — сказал Локхарт, на самом деле не вытворявший ничего подобного. — А потом мы их ели.
Доктора Мэннета передернуло. Еще немного таких откровений, и ему самому потребуется врач.
— Мистер Флоуз, — спросил он, намереваясь сменить тему разговора, — сейчас уже неважно, что вы делали или не делали с овцами. Ваша жена обратилась ко мне за консультацией, потому что вас обеспокоили ее менструальные выделения…
— Меня взволновало, что у нее идет кровь, — сказал Локхарт.
— Совершенно верно, ее месячные. Это называется менструацией.
— По-моему, это просто ужасно, — сказал Локхарт. — И меня это беспокоит.
Мэннета тоже многое беспокоило, но он старался не показать этого.
— Так вот, дело в том, что у каждой женщины…
— Леди, — раздраженно произнес Локхарт.
— Что леди?
— Не называйте мою жену женщиной. Она леди, прекрасная, ангелоподобная, ослепительная…
Доктор Мэннет забылся, и хуже того, он забыл о склонности Локхарта к насилию.
— Это неважно, — возразил он. — Любая женщина, способная заставить себя жить с мужиком, открыто признающим, что он предпочитает трахать овец, должна быть ангелом, и неважно, прекрасна и ослепительна она при этом или…