Ах, как не хочется или ах, как хочется, она пока не решила, так и летела в нерешительности, так медленно, как только могла, чтобы не упасть, если лететь слишком медленно, то точно упадёшь, может, это и спасло ей жизнь, то есть смерть, тьфу, какая жизнь, нет её уже, мёртвая она уже, мёртвая.
– Смотри, куда прёшь, – услышала она, и в эту секунду сильный удар слева развернул её правым плечом вперёд, и она, кувыркаясь в воздухе, стала стремительно падать. Уши заложило, перед глазами замелькали огни.
– Аккуратнее на глиссаде, – успела услышать она, – а то шмякнешься, – слегка язвительно, скрыто так, мягко, сказал молодой немного ленивый мужской, свежий такой голос.
Она даже не испугалась, всё равно она уже мёртвая, и тут почувствовала, что её крепко обнимает молодой, как и она, недавно умерший парень.
– Недавно умер, что ли, – сердито спросила она.
– Вчера, – почему-то гордо ответил он.
– Что, радуешься новым способностям? – саркастически спросила Тата.
Он удивлённо посмотрел на неё:
– А ты, что, не рада, что ли?
– Чему радоваться, – рассердилась она.
Он поднимался вверх, довольно нежно держа её на руках. Она злилась на себя за то, что он так выводит её из себя.
– Как чему? – простодушно сказал он, – летать можно! – и кувыркнулся в воздухе вместе с Татой, от неожиданности она инстинктивно обняла его за шею.
– Не надо ни о чём заботиться, – продолжил он, – Но и никому из живых ты на фиг не нужен, – закончила она за него.
Он задумался и снизил скорость. «Эй, проснись», – прикрикнула на него Тата.
Вероятно, он и раньше, когда был жив, не был никому нужен, если он не заметил никакой разницы между этим светом и тем. «Уже и жизнь стала для меня тем светом, – решила Тата. – И правда, какой свет для меня этот? Тот, на котором я сейчас, для живых – тот, для меня – этот, а где они, живые, – с бессильной завистью подумала она, – тот». Смешно, они, живые – на том свете, а она, мёртвая, на этом.
Молодой мёртвый задумался и выпустил её из рук, и она, потеряв поддержку, рухнула во второй раз за сегодняшний, явно не задавшийся вечер, вниз. Она почувствовала странное неизбежное печальное и одновременно радостное облегчение и потеряла своё и так сумеречное сознание…
Она пришла в себя в комнате, заваленной разнородным хламом. Потолок низкий, расписанный почему-то матовыми красками в розово-голубой гамме, мелкими геометрическими формами, разноцветным горохом, цветочками – для детского сада было бы в самый раз. Комната метра два на три, маленькая, не больше крохотной кухоньки на её старой квартире на северо-западе Москвы. Стены противного оттенка бедра испуганной нимфы.
– Скорее цвета ляжки испуганной Машки, – прозвучал насмешливый с ленцой, слегка в нос, молодой голос.
– Я вслух что ли говорю, – услышала она со стороны, как кто-то говорит неуверенным похожим на её, голосом. Губ она почти совсем не чувствовала. Лицо разбито, как бы сказать поточнее, всмятку, хорошо, хоть кровь не идёт, подумала или опять произнесла вслух она.
– Хорошо, что хоть кровь у нас с тобой не идёт, – прочитал её мысли молодой мёртвый.
– Где я? – спросила она.
– В моих владениях, мне больше повезло, чем тебе, ты, похоже, не можешь попасть в свою квартиру?
– Не могу, – покачала она головой, – она заперта, и окна закрыты.
– А моя мастерская никому не нужна пока. Можешь отлежаться у меня. Я Митя, – представился он.
– Тата, Наташа, – с трудом сказала она распухшими губами.
– А ты не знаешь, нам надо что-нибудь есть?
– Не знаю, я пока не пробовала.
– Сколько ты уже такая? – спросил он.
– Три дня, – ответила она.
– Ну, ладно, пока мы можем остаться здесь, – излишне оптимистично сказал Митя.
Тата отвернулась к стене. «Какая разница, – хотела сказать она, – ведь мы уже мёртвые, – но не сказала почему-то. Ей стало казаться, что вдвоём легче справиться с тем, с чем по всем законам справиться нельзя, но почему-то впереди, как будто через дырочки в зелёном липовом листочке, проеденном прожорливой тлёй, ослепительно засияло солнце.
– Я на разведку, – услышала она Митин голос. – А ты отдыхай.
– На том свете отдохнём, – вспомнила она бабушкину поговорку, её грело сознание, а вдруг, правда, она там увидит бабушку, и маму, ну, когда окончательно перейдет туда, а не будет болтаться посередине, как сейчас, – с этой отрадной мыслью она провалилась в сон, похожий на тяжёлое забытьё. На последней секунде она успела удивиться, что ей, мёртвой, снится, что она умерла. Утонула. Она быстро погружалась в холодную воду. Сложив руки на груди, она камнем шла на дно. Над головой у неё мерцало сквозь водную толщу, как круглая рыба с блестящей чешуёй, солнце. Тата плавно опускалась вниз, рыба поднималась вверх, уплывала подальше от Таты, блики перебегали по чешуе, метались по солнечному диску, посылая Тате прощальный привет, она попыталась помахать рыбе-солнцу рукой, но холодная плотная вода сковала все мышцы от подвижного века до самых глубинных мышц живота, и Тата заснула смертным сном, видя во сне смерть от утопления.
– Просыпайся, соня!
– Я не Соня, – подумала Тата, – На том свете выспишься! – На этом, – хрипло сказала она, по своей привычке опять принимаясь спорить. Он присел к ней, то есть к себе на кровать, это ведь его кровать, и положил рядом с ней пакет, похоже из аптеки. Она попыталась сесть и резко стукнулась лбом о какую-то штуку вроде рельса, торчащую на полметра из стены прямо над изголовьем кровати. Митя с опозданием попытался закрыть ладонью ржавый швеллер, Тата чуть не заплакала, заплакала бы, если бы была жива. «Он такой милый», – подумала она и заметила, что тот покраснел, – смешно: мёртвый смущается, но она уже успела разбить лоб у линии роста волос.
– Ну вот, теперь ничего не заживёт как на собаке, – сказала она, – И до свадьбы ничего не заживёт, – добавил Митя и, взяв в твёрдые, слегка шершавые ладони её бледное разбитое лицо, осторожно поцеловал в губы, Тата растрогалась и если бы не была мёртвой, то точно заплакала бы.
– Я принёс пластырь, – сказал Митя, – ложись, – сказал он, она испугалась, он засмеялся, – не бойся, нечего уже бояться, – она легла и расслабилась.
Разбитое лицо сочилось сукровицей. Крови, как у живых, не было, но и заживать, судя по всему, не будет. Будет теперь всё время мокнуть, подумала Тата.
– Заживать будет плохо, – подтвердил её невесёлые мысли молодой художник. Он наклонился над ней и заклеил пластырем разбитую щёку.
– Холодно, – ровно сказала Тата. – Как мёртвому припарки, – вспомнила она поговорку и хихикнула, молодой мёртвый тоже засмеялся, они ржали не останавливаясь минут пять, потом он погладил её по волосам и вытащил очередной опавший лист и помахал у неё перед носом. Заклеил ей скулу и лоб.
– Ну вот, теперь ты у меня красавица, – сказал он довольно.
Она потребовала зеркало и, получив его, плакала примерно полчаса, пока Митя делал вид, что не замечает её рыданий, и ходил, перекладывая с места на место хлам в своей мастерской.
– Ещё скажи, что смерть мне к лицу, – саркастически сказала Тата.
Он смутился и опять покраснел, Тата попыталась сесть в кровати, открыла глаза и увидела, как он на всякий случай закрывает рукой швеллер, чтобы она опять не врезалась в него головой, ей стало тепло и больно где-то внутри, на глаза навернулись слёзы, как у живой.
– А что с тобой случилось? – спросил он, не глядя Тате в глаза.
Она завелась ещё на полчаса слёз, Митя не знал, куда деваться. Он уже не рад, что спросил.
– Я не знаю, – призналась она и прибавила дрогнувшим голосом, – меня это не волнует.
Она сидела на кровати, свесив ноги на холодный пол, в тоске и печали, маленький смелый убитый солдат, и не просила помощи, и это больше всего резануло Митю по сердцу – а он-то думал, что теперь ему на всё будет наплевать.
Тата подумала: какая жизнь стала у неё насыщенная, только жаль, что после того, как он умерла.
Они задремали на его кровати близко и тепло.
Когда Тата проснулась и осторожно открыла глаза, Мити рядом не было. Она лежала и смотрела в весёленький потолок. Хорошо, что она мёртвая, а то бы опять ревела, но так как ничего хуже того, что с ней уже произошло, быть не могло, она передумала плакать и стала ждать, что будет дальше. Дальше пришёл Митя, пришёл – громко сказано. Чёрт его принёс – это было вернее. От него несло водкой. Тата испугалась: что делать с живым напившемся мужчиной, она теоретически знала, но вот что делать с мёртвым, непонятно. Судя по всему, Митя и сам не знал. Он был горячий, как живой, но кожа пошла синими пятнами, он сел рядом с Татой, и она едва успела подставить ему пакет, который он принёс из аптеки, бинты и коробку с пластырем Тата вынуть не успела и они пропали, потому что его тут же вырвало. Тата спросила:
– Ты что, напился?
– Нет, умылся, как умер, так пить уже не могу, – пробормотал он.
Его скрутило судорогой, он согнулся пополам, голова болталась у колен, и изрыгнул фонтан водки с кровью. Его выворачивало наизнанку черной свернувшейся кровью и водкой. Крови было больше суток. Значит, он умер день назад. На два дня позже, чем я, – поняла Тата. А сейчас он мне соврал, наверное, попробовал, и водка вызвала приступ рвоты. У Мити из глаз и носа текла водка со слезами. Он плакал и сморкался водкой. Тата приладила пакет у него под ногами.
Она прижалась к его спине грудью, правой рукой сгребла рубашку, чтобы она не запачкалась, а левой на весу держала его потный лоб. Горячий лоб в холодной испарине. Рука скользила. Она периодически вытирала руку о себя. Митя отплёвывался и шмыгал носом. Пытался что-то сказать и отводил её руки. Тате не было противно. Она ощущала нежность пополам с жалостью. Но сказать ничего не могла, не знала, что сказать. Просто нежно держала его голову и прижимала к груди рубашку. Она отвела его волосы со лба. Волосы были влажными и тоже пахли водкой.
Она вдруг ясно увидела, как он умер день назад прямо здесь в тесной компании: он захлебнулся, потому что никто не держал ему голову, как она сейчас. Она видела, как утром его друзья обнаружили его тело и разбежались. Не стали даже трогать. Неохота вызывать полицию и давать показания. Тата удивилась, что так ясно всё видела, как будто просматривала видеозапись. Она ужаснулась такой смерти, хотя, она так и не знала, как это было у неё. Может, хуже. Судя по опавшим листьям в волосах, – хуже, и живот болел, точнее, ныл, а, может, посмертные травмы не так сильно болят, как прижизненные, она решила не вдаваться, или всё-таки спросить Митю, что он видит. Я вижу его смерть, может, он видит мою, – или не спрашивать: бывает такая смерть, что лучше не знать. Куда девается весь тот ужас и боль, когда человек погибает страшной, ужасной смертью, не может быть, чтобы это всё просто растворилось без последствий, наверное, повышает энтропию вселенной почище, чем чёрные дыры, нет, лучше не знать, откуда у меня в волосах эти чёртовы листья и почему ноет живот, лучше не спрашивать, лучше делать вид, что мне всё равно. А мне и в самом деле всё равно, я же мёртвая.