Она гладила Митю по голове. Его тело уже не сотрясали спазмы. Он дышал почти ровно.
– Извини, – сказал он.
– Наврал, – спокойно сказала Тата, – что, так хотелось продолжения банкета, – критически сказала она. – Не вышло? Митя опустил голову. Она сказала:
– Ты даже не жалеешь, что умер, ты жалеешь, что больше не можешь пить.
Митя поднял на неё глаза и сделал лицо раскаявшегося грешника, наполовину ставшего ангелом, артист! Она спросила, где у него можно найти ведро с водой и тряпку. Митя схватил из кучи первую попавшуюся серо-зелёную рубашку и протянул ей. Тата отвлеклась, пока мыла пол.
Потом она прилегла и стала от безысходности смотреть в цветной смешной детский потолок. Стало светлее, ещё светлее. Над ней нависло Митино лицо, он шевелил губами, она пыталась разобрать, что он говорит, но у неё ничего не получалось, она сосредоточилась на движении его губ, но ничего не слышала, ей показалось, что он сказал «пора», в ушах стоял непрерывный гул, как будто она приложила ухо к трубе, по которой непрерывно под большим напором гнали воду, мочке уха стало горячо, горячую, значит, гнали. Потом гул, шедший толчками, затих, почти перестал беспокоить. Она почувствовала, как Митя нежно проводит рукой, ласково гладит её по щеке, Боже, как нежно и как будто нечаянно, так, чтобы она не подумала, что он и в самом деле гладит, как будто робко, случайно гладит, она попыталась сосредоточиться на оставшихся чувствах, которые быстро уходили из под её контроля, язык не шевелится, в глазах темнеет, ощущение Митиной руки на щеке тает, тает, вот и нет почти ничего, темно…
– Дмитрий Дмитриевич, она пришла в себя! – с долей ревнивой зависти доложила дежурная сестра.
По коридору очень быстрыми лёгкими шагами, можно сказать, бегом, нёсся молодой доктор, непонятно, почему он так привязался к этой пациентке, не отходил от неё всю неделю, пока она была в коме, и как всегда бывает, она пришла в себя именно тогда, когда его не было рядом.
Дмитрий Дмитриевич Рыбкин, клинический плейбой, в смысле самый большой из всех, а их немало, плейбоев Клиники неотложной медпомощи имени Св. Себастьяна, но он – первый среди равных, красавец с тёмными густыми кудрями, совсем чуть-чуть соли и перца в волосах, для остроты, высокий, сухой, длиннорукий, длинноногий и чуть-чуть элегантно-сутулый, или просто гибкий, раскачивающийся слегка, как тростник, и когда он так быстро шёл, казалось, он запросто может полететь, только стесняется, а может, просто не хочет, чтобы все видели, как он пролетает по коридору. Халат белый, как крылья ангела, плавно стелется за ним по воздуху.
Из темноты на Тату выплыло очень знакомое лицо (Митино?), она тут же, как бывает, когда просыпаешься, забыла, что это лицо показалось ей знакомым, забыла его как сон.
– Как ты себя чувствуешь? – услышала она сквозь гул крови в ушах, она никогда прежде не видела этого темноволосого доктора, который, внимательно глядя в её глаза, украдкой нежно погладил по щеке. Сестра подала ему фонарик, но он показал ей глазами, чтобы она отошла. Она с недовольной гримасой, мол, не больно-то и хотелось, отступила.
Тата вздохнула, как будто первый раз в жизни, непривычное чувство новизны распирало лёгкие, наполняя Тату радостью и ожиданием. Непослушными сухими губами она спросила:
– Почему я здесь? Что со мной?
– Не волнуйся, ты в безопасности, – он сказал «ты» как близкому, радостно отметила она.
– Скажи спасибо, что Дмитрий Дмитриевич вовремя тебя нашёл, ещё немного и не спасли бы, – встряла сестра.
Дрогнули ресницы. «Спасибо», – только ему сказала Тата глазами.
Доктор опять провел рукой по её щеке, по челюсти, по подбородку, она закрыла глаза, чтобы подольше сохранить чувство блаженства и уже начала засыпать живым сном здорового, нет, ещё не совсем, но уже идущего на поправку человека – как на тонком льду стояла между явью и сном, ещё успела подумать: Дмитрий Дмитриевич, Митя, почему ей так больно от этого имени?
Доктор Рыбкин сидел на кровати и не спешил уходить. И не отнимал руки от её лица.
12–19.12.13