Лена сказала:
– Мы выбрались из подземного хода у самой реки Кленовки. Я там никогда не была, в тот вечер я впервые увидела мост, – загадочно произнесла Лена и закрыла глаза.
Она вспомнила, как они стояли на краю моста. То есть ей и вспоминать не надо было, потому что даже если она и попыталась бы забыть, то не смогла бы. Она пыталась. Она честно пыталась. Каждое утро, просыпаясь и мысленно бродя по руинам и кладбищам своих надежд, она говорила себе: «Забудь». И каждый вечер, ложась спать, она тоже говорила себе «забудь», но это плохо помогало, не помогало совсем, не работало, потому что ей становилось только хуже. Она вспомнила, как они стояли на краю моста.
Он держал её за руку, а она, которая панически боялась высоты, вцепилась в его ладонь, переплела свои пальцы с его и стояла не дыша, свято веря, что если она не пошевелится, то не упадет. Солнце светило в тысячу раз ярче обычного, цвет листьев был такой интенсивный, что ей показалось, что деревья издают мерное гудение: смесь низких, высоких и средних тонов, только инструмент, на котором брались эти ноты, она узнать не могла: не было такого инструмента в человеческих оркестрах, она осторожно повернула голову, чтобы, не дай Бог, не потерять хрупкое равновесие, из-за боязни нарушить которое она не решалась даже дышать, а тут осмелела и повела головой. Ветерок, который ласкал её лицо, когда они только вышли к мосту, сейчас казался ей плотным, упругим сопротивляющимся океаном.
Он сказал:
– Ну что ты боишься, я же с тобой.
Она расслабилась и улыбнулась. Он легко отпустил её руку и поднял кисти, как будто собрался лететь, она тоже подняла руки и закрыла глаза. Она была уверена на сто процентов, что может спокойно шагнуть прямо перпендикулярно мосту.
Она радостно шагнула вперед.
С того дня прошло два года. Два года, в течение которых каждый вечер и каждое утро она как молитву, нет, не как молитву, а как незнакомые слова, как бывает, когда перестаешь узнавать знакомое слово, как слова на чужом языке, смысл которых она никак не может разгадать, повторяла: «Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой». Два года она управляла Королевством Пламенеющих Клёнов, в котором были запрещены слова «Ну что ты боишься, я же с тобой», а потом устроила побег преступнику, сказавшему ей эти слова, собиралась выйти за него замуж и осесть в соседнем Королевстве Коренных Дубов.
Над моей кроватью была вторая картина Лены, Кленовой королевы. Это был вид из её покоев. Как будто зритель, находящийся в глубине комнаты наверху башни, видит наклонную круглую раму чёрного дерева с натянутой шёлковой тканью, на которой королева вышивает пурпуром огромные кленовые листья, на сапфировом фоне с золотыми звёздами. В открытое высокое стрельчатое витражное окно с красными язычками в стиле пламенеющей готики видно закатное золотое небо. Мне эта картина нравится больше остальных.
Над кроватью Лены – третья картина – её замок на центральной площади в яркий жаркий полдень. Перед замком – помост, на котором днём поёт и танцует городская молодежь. Что будет на городской площади вечером, знает Лена. Теперь-то и я знаю. В нашей комнате два окна и между ними висит четвёртая картина – портрет молодого инженера. Он очень красив.
«Вышел месяц из тумана,
вынул ножик из кармана:
буду резать, буду бить,
всё равно тебе водить»
Сегодня я говорила считалку – значит, Лена будет рассказывать о своём королевстве. Завтра будет считать она. И снова будет рассказывать о своём королевстве: я начинаю считать с себя, и чёт выпадает на неё, а когда считает она, то чёт опять выпадет на неё, потому что она начинает считать с меня. Я знаю об этом и молчу: мне нравится, когда она рассказывает. Получается, что каждый вечер рассказывает она. Я обожаю её слушать.
Мы гасим в комнате верхний свет и зажигаем нашу волшебную лампу. Это старая, латунная, с тяжёлым широким конусообразным основанием и высокой штангой с закруглённым верхом. Родной абажур, шаде, тень, давно утерян, разбит, я заменила его на другой, из стекла молочного цвета. Родной был такой же конусообразной формы, как и основание, скорее всего, он был зеленого стекла, я, конечно, не видела – бабуля видела, она говорит, что такие лампы назывались студенческими, или библиотечными, и сначала были керосиновыми. Эта лампа в нашей семье ещё с дореволюционных времен, как и кузнецовский фарфоровый кувшин. Он стоит на кухне на подоконнике, в него мы наливаем кипяченую воду. На боку кувшина нарисована пасторальная деревенька, где рядом с потемневшей избой стоит жёлто-оранжевый клён, за домиком – поле, за ним – голубоватый лес, потому что сфумато, далеко, в дымке. Лена сразу признала кувшин свидетелем её королевского происхождения. Мы с бабулей согласны.
А потом Лена умерла. За два года она стала мне как сестра. Баба Варя говорит, что она ушла, уехала, потому что хотела жить в своём Королевстве Пламенеющих Клёнов. Но я-то знаю, что это не так. Просто она не смогла перенести горечи слов, за которые в её королевстве полагалась смертная казнь: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Эти слова теперь вырезаны в моём сердце и не заживают, кровоточат: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Они не дают мне покоя, они горят огнём перед моими глазами, куда бы я ни направила взгляд: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Я теперь, как раньше Лена, начинаю день с этих слов и заканчиваю его этими словами: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Картины по-прежнему висят в моей комнате, на них по-прежнему неторопливо течёт жизнь Кленового Королевства. Мне больно, но я никогда не сниму их: пока они на стенах, мне кажется, что Лена рассказывает мне, как раньше, о своём королевстве.
Мы похоронили Лену на нашем кладбище, рядом с моими родителями. На памятнике мы написали: «Лена, королева Пламенеющих Клёнов», и как печать поставили лист клёна. Как герб королевства.
Я закончила школу с золотой медалью и поступила в мединститут. Я поступила туда, потому что два последних года всё время думала, как мне спасти Лену. Я не смогла. Но в медицинский поступила. Там я встретила своего будущего парня.
На дне открытых дверей абитуриентов первым делом делят на две группы, причём делается это абсолютно объективно. Всех загоняют в большую аудиторию, амфитеатром поднимающуюся к выходу, с кафедрой в самом низу. На доске за кафедрой на экране, без предисловий, как я поняла, в целях экономии слов, сил и времени, пошёл документальный, подробный и слишком цветной, на мой вкус, фильм, посвященный операции на сердце телёнка. Во весь экран в окровавленных руках билось живое сердце, и, как говорится, «большая половина» абитуриентов встала и без лишних терзаний вышла. Я не смогла встать сразу, потому что мне стало очень плохо. Я вышла через три минуты, мне помог мой будущий парень, который довёл меня до туалета и держал мои волосы, пока меня рвало. Потом я умылась, отдышалась, и мы вместе возвратились в аудиторию.
Иногда я думаю, может, у нас такая медицина, потому что надо принимать не тех, кто остался, а тех, кто вышел? Как бы то ни было, я была единственной, кто вернулся. Я сделала это в память о Лене.
Время идёт. Жизнь продолжается.
Мой парень обнимает меня за плечи и говорит: «Ну что ты боишься, – я знаю продолжение он скажет с неизбежностью заката солнца – я же с тобой». В Королевстве Пламенеющих Клёнов за эти слова полагается смертная казнь, и я чувствую себя одновременно и палачом, и приговорённым, потому что люблю его, но я сделаю то, что должна. Это конец.
Я так часто представляла себе эту минуту, но он пока не сказал вторую часть запрещённых слов, и я подожду, может, не скажет. Если скажет, то достаточно будет удара средней силы, моей не слишком большой силы, направленной слева направо и снизу вверх в область верхушки сердца и левого желудочка, что вызовет резкую боль и удушье. Его сердце споткнётся. Если я ударю сильнее, он потеряет сознание, а если я, как сейчас, буду дышать вместе с ним и ударю в момент полного заполнения сердца кровью, я его разорву.
Я так долго думала об этом, что могу сделать то, что должна, голыми руками. А могу сделать это с помощью кинжала. Я боюсь, что не смогу убить его голыми руками – пожалею. А кинжалом – смогу. Клинок отделит меня от него и возьмет часть вины на себя.
Он лежит на спине, раскинув руки. У меня самой от этой картины разрывается сердце, от красоты и незащищенности его раскрытого тела. Я зависаю над ним лицом к лицу как его отражение. Я даже знаю, сколько поцелуев укладывается от ладони левой руки до ладони правой. Мне нравится дышать его дыханием, и так я контролирую его сердцебиение. Его дыхание пахнет колодезной водой и чуть-чуть осенью. Я беру в руки нож и примеряю между третьим и четвёртым ребром на расстоянии поцелуя от середины грудины…
– Я же с тобой, – заканчивает он хорошо знакомую мне фразу.
Всё. Он сказал.
Это конец.
И я ничего не могу с этим поделать, как бы я ни хотела. Я должна привести приговор в исполнение.
Между нами только нож: острием к его груди и рукоятью к моей.
Немного помедлив, я целую его в губы и плавно опускаюсь, давя всем своим весом, всей своей любовью и всей своей ненавистью на нож.
Я делаю это мысленно: у меня впереди много времени.
Время в Королевстве Пламенеющих Клёнов течёт медленно.
4–7.11.13
Третья смена(Первый поцелуй)
Я не люблю третью смену в лагере. Ненавижу третью смену!
Первая ещё ничего: мы вновь увидели друг друга после учебного года, радуемся встрече, удивляемся: как мы изменились! А третья всегда самая грустная, потому что последняя.
Наши родители работают на одном заводе со странным названием «Кулон». Кто слышит это название впервые, думает, что это связано с ювелирными украшениями, но я-то знаю, что на самом деле «Кулон» от единицы количества электричества, хотя физика начнётся как раз после окончания третьей смены, когда я пойду в седьмой. Мне папа рассказывал, когда со мной гулял, да-да, я гуляю не только с подружками из класса, но и с папой, он рассказывает мне о вещах, сугубо, это его словечко, сугубо научных и специальных, типа усталости металла, или что-нибудь из сопромата, и про лист Мёбиуса, и про магический квадрат, ещё папа любит козырнуть словами вроде «паче чаяния», «вельми», типа очень, «вакация», типа каникулы, а когда играет в преферанс, то повторяет с иронией загадочную фразу «отлично схожено, отец Мисаил!».