х ведь были вроде как продолжением того, что называется срамом и что принято было скрывать под одеждой, как дикого зверя, лисенка какого-нибудь, готового вырваться наружу и всех покусать. М. знала старинную историю про царя Соломона и южную царицу, приехавшую из дальних стран поучиться у него мудрости. У царя, натурально, имелись на ее счет другие планы, и первейшим из них было ее смирить, научить стыду и сраму, страху и трепету, чтобы не слишком заносилась. И вот в одном из дворцовых покоев устроили что-то вроде водоема, а сверху настелили слой стекла, такого прозрачного и крепкого, а под ним ходили ходуном золотые рыбки, пучили глаза карпы и колыхались водоросли. И когда царица Белькис, торжественно ведомая под руку Соломоном, оказалась вдруг на краю пучины, она быстрым движением подобрала кверху юбки, чтобы их не замочить, как сделала бы каждая из нас. И так стало видимо и известно, что ноги у нее волосатые, и этого было достаточно, чтобы многочисленные ученые мужи приписали ей и ослиные копыта, как у демонов, и неразборчивость в любовных связях, и желание следовать за любым юношей, какой ей понравится, с самыми низменными намерениями. А главное, в глазах царя она выдала себя, обнажив и выставив напоказ свою животную – зверскую то есть – природу, и после того уже не могла ни трон с ним делить, ни беседовать на равных. Горькая, как подумаешь, плата за желание поучиться у кого-то, о ком много слышала, уму-разуму – и тем с большим старанием женщины во все времена тщились свести позорную поросль, будто ее и не было никогда. То есть лесная женщина в своей косматой наготе была не просто исключением из правил, а эмблемой грозной инаковости; но ее это, кажется, нисколько не занимало, и она была собой и миром довольна, не в пример многим из нас.
Писательница М. так занялась этой мыслью, что не сразу заметила, что на том конце лавки пошла негромкая беседа и что она ее безо всякого усилия понимает. Говорила вторая девушка, помладше, а Ноги слушали и помалкивали, качая над спекшейся почвой зеленым резиновым шлепанцем.
Он сказал, без льва у вас номера нет, только бензин зря тратим, тихо говорила вторая. Он типа все понимает, сочувствует, такое. Но, говорит, я договаривался с кем – со львом, контракт подписывал тоже со львом. Льва похоронили, две недели прошло, на манеж выпускать некого, надо что-то решать, говорит.
А что решать, сухо произнесли Ноги. М. не смотрела в их сторону, но различила щелчок зажигалки и длинный звук затяжки.
У него уже на замену кто-то есть, я точно знаю. Тоже пойми, да, какой цирк без фокусов? Сольет нас и не оглянется, останемся с тобой тут, еще и со всем оборудованием, что от льва осталось. Куда я саркофаг приткну? У меня и жилья-то нет. Ну выплата придет за последний месяц, а дальше что? Он мне что, будет почетную пенсию платить за льва?
Ясненько, сказали Ноги, и потом опять стало тихо. Где-то далеко за ограждением проехала машина скорой помощи, но пронзительный ее сигнал быстро иссяк.
Главное, он же мне, сука, пообещал.
Кон?
Да нет, Левка покойник. Он мне обещал сделать номер специально под меня – дня за три было до того, как помер. Чтобы не просто жопой крутить и под пилу ложиться: говорил, научу тебя бабкиному трюку, мнемотехническому, будешь сидеть в черном фраке на венском стуле и отгадывать, кто в публике какую карту загадал.
Обе помолчали, только покряхтывал гравий под ногами у той, что встала теперь и ходила перед лавкой туда-сюда. Была она высокая и, что называется, статная, глаза навыкате, губы тоже, сильные ноги под юбкой уходили вверх, как древесные стволы, толстая коса была уложена вокруг головы по-царски, только лицо казалось малость опухшим или размытым, хотя по нему были нарисованы черной тушью внятные, пронзительные очи.
М., хотя и прислушивалась к разговору с большим вниманием, тем более что шел он, как ни удивительно, на ее родном языке, только тут уяснила себе, что лев был, похоже, не африканский зверь, а дорогой усопший людского рода, имя с заглавной буквы. Что-то существенное она, кажется, пропустила в самом начале и с тем большим усилием пыталась уяснить, о чем идет речь, словно от этого зависела ее, М., будущность.
А я тебе говорю, нормально мы бы справились, сказали Ноги, словно все они трое отлично знали, с чем именно. Механика простая, Левкины заходы ты за это время должна была наизусть заучить. Всех-то дел – найти человека тебе на замену. Ну не дури, давай хоть попробуем.
Не пойдут они, отвечала высокая ровно, словно не раз уже взвешивала в уме такую возможность и убедилась, что рассчитывать не на что. Никто не пойдет. Им зачем? Ну и Лев был, сама знаешь…
Да, согласилась вторая, немного подумав, Лев был человек склочный.
12
М. заговорила с ними по-английски, словно это было наиболее естественным в сложившейся ситуации, да так оно в общем-то и выходило. Вопрос о языке, вопрос языка больше не имел сносного ответа; чтобы его избежать, приходилось теперь пользоваться английским, который казался нейтральным, спасительно гигиеничным – а если у кого-то и к нему были вопросы, они хотя бы не имели отношения к зверю, о котором люди из страны, откуда приехала М., и те, кто жил в соседних государствах, думали постоянно. Откуда были родом две женщины на лавке, М. сразу сказать не смогла бы, но рот ее как бы сам собой, не советуясь, уже формировал и выдавал английские фразы, и она решила ему пока не мешать. Извините, сказал рот, но я вот тут вас слушаю – может, я чем-то могу помочь, пригодиться? Что делать-то надо, какая у вас проблема?
Дамы воззрились на М. в четыре недоуменных глаза, и она развела руками, понимая, что ее вмешательство выглядит, мягко говоря, странновато. Вы простите, повторила она, я не нарочно, просто поняла, о чем вы говорите. Вам кто нужен, ассистент для фокусов?
Ноги тычком сунули в банку недокуренную сигарету и повернулись к писательнице полным корпусом, изучая ее недоверчиво и сердито. Высокая качнулась, пожала плечами и спросила предсказуемое: а вы вообще кто? Вы тут что делаете?
Я в цирк пришла, сказала предприимчивая М., у меня поезд отменили, и я в цирк пришла, на представление. Только оно что-то не начинается у вас, почему? Я из Г. приехала, поезд отменили, а тут, говорят, цирк.
Женщины переглянулись и как-то разом потеплели, видимо, нелепость ситуации расположила их к М. больше, чем та заслуживала. Будет, будет представление, уверили ее Ноги, в полдевятого кассу откроем. Местные всё знают, они раньше и не появляются. Афишки-то старые.
А вы сегодня выступаете, уточнила М., а потом продолжила, не понимая, почему настаивает: нет, правда, если вам нужен доброволец из зала, я могу, мне не трудно.
Высокая прыснула и посмотрела на подругу, словно приглашала ее разделить шутку, но ответного взгляда не дождалась. Ноги изучали М. с прямо-таки коммерческим интересом, принимая в расчет и ее физические стати, и еще неведомые свойства. Да нет, сказала вторая по-русски, не потянет она, и рост слишком большой. Попробовать-то можно, молвили Ноги задумчиво, at least we can try. А можете встать, пройтись? Спортом занимались?
И вот они сидели на лавке уже втроем, да еще к ним пришла ничья желтая собака и улеглась поодаль на боку, вытянув сонные лапы, и обсуждали свои дела на языке, который не был своим ни для одной из них, больше того, не был даже языком той земли, где все они находились. Постепенно дело дошло до конструкции неведомого саркофага и возникла необходимость его осмотреть и прикинуть на месте, получится ли у них что и сможет ли М. выполнить задачу, которая перед ней стояла, и они пошли куда-то на зады шапито, проталкиваясь через толпу, теперь тут всюду были люди, теснились у кассы, покупали в ларьке напитки и кренделя, и слышался звук трубы, одновременно далекий и близкий, призывавший к действию и готовности.
Саркофаг был действительно огромен – непомерный, ни на что, кроме себя, не похожий, отливавший литым темным стеклом, прочно укрепленный на козлах – и, казалось, стягивал на себя летний опасный сумрак. С торцов были прорезаны круглые отверстия, два внизу, одно наверху; верхняя часть откидывалась с пружинным шорохом, и обнажалось бархатное нутро. Давай ложись, сказала та, что помоложе. На спинку, вот так, плечи разверни, а теперь подтягивай, подтягивай коленки к подбородку, еще-еще-еще, молодец. М. послушно свернулась калачиком, как эмбрион на старой картинке, удивляясь тому, что тело ведет себя так, словно ничего необычного с ним не происходит и оно радо стараться. Теперь давай поворачивайся на бочок, а голову оставь как была, сможешь? Тело, покряхтывая, выполнило и это, собравшись в узел, и шея начала затекать. Закрываем, сообщила татуированная. Крышка с мягким клацаньем стала на место. Голова М. торчала из отверстия в саркофаге, опереться было не на что, кроме боли. Девушки что-то проверяли, прилаживали не спеша, что там происходит, было не разглядеть. Хлопнуло, щелкнуло; верх опять пополз, открываясь, и писательница с наслаждением съехала вниз по плюшевой обивке и помотала головой, устраивая ее поудобней. Не так плохо, сообщила стриженая откуда-то сбоку, сойдет, сойдет.
В полутемном помещении пахло черным маслом и спиртом, свисали платья в чехлах, изредка докатывали аплодисменты и смех. М. лежала, отдыхая, и даже головой не крутила. Девушки о чем-то совещались вполголоса, словно о ней забыли. Я с Коном поговорю, обещала высокая. Не откажет? – сомневалась вторая. Скажу, есть замена, ему что, он не будет расспрашивать. Просто не показывать ее никому, пока не отработаем.
М. вдруг стало наново клонить в сон, будто она была воздушный шарик на тонкой нитке и ее то подергивали, то медленно, томительно отпускали. Потолок, под который она стремилась, был недоступно высок, но зато сверху, из сумрака, можно было разглядывать разверстую утробу саркофага и собственное тело с задранными коленками и кривой, крысиной какой-то линией рта. Женские голоса обсуждали, сколько им выплатят. Потом один из них как бы прорезался из бархатной мглы и сказал весело, что вставать пора, и М. завозилась в своем ящике и свесила ноги, готовая спрыгнуть.