Не так и плохо, сказала еще раз стриженая, можно работать. Главное, не вертись и как поджала ноги, так их и держи, держи как дорогую душу, поняла? М. покивала, сонно хлопая глазами, такой на нее накатил уют, что она была еще не вполне согласна расстаться с саркофагом; к тому же за пределами помещения громыхало так, что она не сразу поняла, что это уже не аплодисменты, а настоящая гроза, надвинувшаяся на цирк и сотрясавшая снаружи шаткие стены. Ну что, ты завтра придешь тогда, договаривалась с ней стриженая, еще раз отрепетируем, все проверим и сразу же отработаем. Это у нас последний вечер, в воскресенье пакуемся и едем дальше, только завтра и надо будет помогать. А ты, подруга, кстати, откуда – почему по-русски знаешь?
Вопрос, настигнувший М. сегодня уже не в первый раз, нуждался бы в подробном ответе, особенно сейчас, с этими именно собеседницами. Но М., почему-то не хотевшая знать, откуда взялись они сами, словно незнание могло уберечь ее от вины, которая так или иначе была у нее за плечами, опять затаилась и только следила, как набравшееся дерзости тело само, безо всякого ее участия, взвесило варианты и выдало самый легкомысленный и неправдоподобный – и самый, как оказалось, приемлемый. Я с юга, сказало тело и мотнуло головой, неопределенно обозначая направление и удаленность этого юга, мы в школе учили, второй иностранный. Это не вызвало почему-то у девушек ни недоверия, ни тревоги. Да кто его не учил, сказала та, что с косами, равнодушно, пол-Европы если не говорит, так понимает. Ну так что, пойдешь или переждешь, пока гроза пройдет? Ты же вроде в цирк хотела – сейчас мы тебя проведем, посадим, у Кона нормальная программа, без халтуры. Так придешь завтра? Ты уж не обмани.
13
В первом ряду, у самого форганга, в чудном и новом мире, совершенно к ней равнодушном, писательница М. окончательно то ли в детство впала, то ли выпала из себя, как ключ из кармана: снаружи были грохотание и горизонтальные удары ветра, внутри – сплошное сияние, блистание и чудеса, которые она созерцала, раскрыв рот и прижав к животу кулаки. Не знаю уж, что там было в первом отделении, которое она провела, примериваясь к хрустальному гробу, но во втором все было так, словно ей, маленькой, накрыли наконец праздничный стол с бенгальскими огнями и газировкой в стаканах из темно-красного стекла, и она, четырехлетняя, то в ладоши хлопала, то простодушно благодарила материнское мироздание за то, что ей выпала такая удача. Сперва на арену выехала крупная блондинка в драгоценном корсете и проделала чудеса вольтижировки на спине у белой лошади, такой надежной, словно она была вовсе не лошадь, а коротконогая устойчивая кушетка, почему-то скакавшая по кругу, по кругу, нимало не мешая хозяйке принимать позы и даже ложиться ее, лошади, поперек. Потом незначительного вида человек в черном начал кидать красавице какие-то кегли, а та их ловко ловила и жонглировала ими у себя над головой, а лошадь послушно перешла на шаг, чтобы всем было видно, как хорошо у них получается. Тут приглушили огни и раздался барабанный бой, тот, в черном, подскочил и надвинул лошадке на глаза глухие шоры, видимо, не желая волновать ее почем зря, а сам стал зажигать самые настоящие факелы и бросать их в сторону наездницы – и она их подхватывала, и вращала в потемневшем воздухе, и подкидывала один, другой, третий, пока над нею не образовалось что-то вроде светящегося огненного колеса. Публика города Ф. проводила их такими аплодисментами, что казалось, ничего прекраснее уже не покажут, но это было только начало.
Дальше были, вы не поверите, львы; М. даже подумала, что все еще лежит в саркофаге и происходящее ей только снится – в конце концов, она была в просвещенном государстве, где использование животных в цирке было не в почете даже в самых отдаленных его уголках; но это были самые настоящие львы, грозные, с мощными всесильными лапами, и как же они ревели на дрессировщика, когда он переходил от одного к другому и велел им то садиться, то ложиться, то прыгнуть, а потом, под общий приглушенный стон, снял с себя тужурку, наклонился и засунул голову прямо в раскрытую пасть самого крупного из зверей, постоял так и вынул ее, неповрежденную. То-то было восторга! Львы еще побегали вокруг манежа, как заводные, и унесли свои хвосты и гривы, словно правда померещились.
Это зрелище что-то напоминало, смутное и при этом отчетливое, словно в сумке шаришь и знаешь, чтó там может найтись и чего там нету наверняка (например, ядовитой змеи или, скажем, пятерни вора-карманника). М. почти уже поняла, что именно ощупывает в своем мысленном хозяйстве, как вдруг, семеня тюлевыми ногами, на сцену выкатилась девочка на синем огромном шаре и долго перемещалась на нем туда и сюда, поводя боками под скрипичную музыку; думать стало некогда. Впереди-то были еще воздушные гимнасты, это было описано в программке, которую сунула ей в руки особа с татуировками и еще, добрая душа, дала в долг зарядное устройство, чтобы подкормить лежавший в гостинице телефон. Акробаты под куполом, человек-гора, сеанс чтения мыслей – все это было М. обещано, а высшей точкой должен был стать завтрашний день, когда она намеревалась побывать неотъемлемой частью представления, самой его середкой, пусть и не вполне съедобной, как косточка в абрикосе.
И обещанное выдавали ей сполна: силач в трико приседал и выпрямлялся, держа на плечах целую платформу со старинным автомобилем, по виду неподъемным, старуха в шали вызывала из зала мужчин и женщин и рассказывала им, как их зовут и откуда они родом, воздушные гимнасты переливались под куполом, как золотые рыбки, перелетая из тени в свет, с трапеции на трапецию, и М. была так счастлива, словно это и не она была, а кто-то третий или даже четвертый. Мысль о том, что эти чудеса ей только снятся, не оставляла ее в покое, но когда она брела назад в гостиницу во влажной ощетинившейся ночи, следуя за спинами расходившихся из цирка горожан, обувь намокла и на подошвы налипла земля, а значит, все было взаправду, на самом деле.
К тому же она вспомнила наконец, что пыталась, и даже ойкнула от удовольствия: это было так, словно над кроватью у тебя много лет висит картина, изображающая дремучий лес и тропинку, освещенную солнцем, и ты всю жизнь представляешь себе, засыпая, как одним движением оказываешься у нее внутри и вот идешь себе неведомо куда, переступая через корни, а за спиной остается пустая комната и никто понятия не имеет, где ты и кто ты. У М., оказывается, была в голове похожая картина – не картина и даже не картинка, а книжка, которую она читала когда-то и забыла так, как забываешь только вещи, которые очень любил и долюбил, можно сказать, дотла. Но сейчас книжка заново развернулась у нее в голове, словно двойные двери распахнули и М. стояла на пороге.
Книжка была детская, написанная стихами – из полудюжины книг про девочку, что живет в городе Париже в католическом пансионе, но это не мешает ей попадать в истории и переживать удивительные приключения, и вот это было одно из них. Там тоже была гроза, огромная и пугающая, и ливень накрыл колесо обозрения, на котором катались католические девочки на воскресной экскурсии. Колесо остановлено, девочек рассовывают по такси, все возвращаются домой – и только тут становится ясно, что на самом верху колеса, в желтой кабинке, осталась одна из них и еще местный мальчик, ее приятель. А когда монахини возвращаются в пустой луна-парк, детей там уже, конечно, нет, и никто не знает, куда они подевались.
В гостиничном номере все было в порядке: и сухие ботинки у стенки, и бессмысленный телефон, и голубое покрывало, сборившее волной в середине кровати, где она лежала несколько часов назад. Никто не знает, продолжала М., словно рассказывала кому сказку перед сном, что девочку и мальчика, висевших в кабинке под самыми небесами, спасли акробаты из бродячего цирка – спасли, отогрели, отпоили горячим, завернули в теплое и дали поспать. А утром цирк отправился кочевать дальше, и дети поехали вместе с ним и были этому очень счастливы.
И поскольку цирковые люди должны отрабатывать свой хлеб, для девочки и мальчика тоже нашлось занятие, и какое почетное: хозяйка цирка пошила для них львиную шкуру, совсем как настоящую, и перед представлением они туда залезали. Девочка была передние ноги льва, мальчик задние, ну а рычали они, наверное, хором, и так, работая львом, колесили по всему свету, купались в фонтанах вместо ванны, никогда и ничего не боялись и никогда, никогда не ложились раньше полуночи, вот как им повезло.
Как кончалась книжка, М. припоминать не стала, это был, что называется, хеппи-энд с возвращением домой и чашкой теплого молока перед сном; дети, кажется, были не против, циркачи хоть и горевали, но мужественно держали себя в руках, и если бы домой было возможно, писательница М. только порадовалась бы за чужих героев. Но так называемая правда жизни, термин, который часто употреблялся в ее юности, состояла в том, что с большой вероятностью если ты и вернешься куда хотела, то застанешь там на месте дома – пустое место. А бывает и так, что тебя с радостью встречают, и греют молоко, и укладывают ночевать, а ночью вдруг превращаются в неузнаваемую нежить и приходят загрызть сонную, вот как изменилось все в родных местах, пока ты была неведомо где. В общем, размышлять про возвращение ей вовсе не хотелось, но та часть книги, где цирк появляется и исчезает, пересекает государственные границы и едет дальше куда глаза глядят, и девочка с мальчиком вместе с ним, вызывала у нее сегодня самые горячие чувства, словно она не рассказывала себе это все, а слушала, затаив дыхание и вцепившись в край одеяла.
И с этим она заснула, вполне отдавая себе отчет в том, что зарядное устройство, выданное ей татуированной циркачкой, по-прежнему лежит в сумке, а сумка в кресле, а кресло под окном, в то время как мертвый телефон она засунула в ящик тумбочки, ни к чему его не подключая и ничего не делая для того, чтобы восстановить свою связь со вчерашним миром.