М. спала и спала, и ничего ей не снилось, даже тот сон, что был бы особенно уместен сейчас – про то, как она спокойно ведет свою машину по городским улицам, пока не вспоминает вдруг, что водительских прав-то у нее нет и если ее остановят, то без неприятностей не обойтись. Но в эту ночь она просто отдыхала в черной бархатной трубе, смутно напоминавшей вчерашний саркофаг, и наутро была бодра и готова к приключениям и событиям. Новый день был погожий, вчерашняя буря основательно его промыла. В комнате для завтрака, хотя и было людно, нашелся столик под окном, в специальном судочке, заполняя его до краев, лежали орехи фундук, которые можно добавить в овсяные хлопья и закрыть сверху белым кисловатым йогуртом, да еще сверху медом полить для вящей радости. М. была голодная, ясная и про телефон, который так и оставался в ящичке рядом с гостиничной библией, вспоминала с хищным прищуром, как про опасность, от которой удалось уйти благодаря хитроумию и сметке.
В том, как она не допускала до себя даже мысли о том, чтобы заглянуть сейчас туда, куда ей все равно предстояло вернуться, не нынче, так очень скоро, был род ребяческого сладострастия: так думаешь в юности о суициде или ранней трагической смерти и представляешь подробно, как тебя все оплакивают и казнятся, что недоглядели. Сходным образом ей нравилось сейчас представлять, что никто из тех, кого она знала (а некоторые из них ей были не просто знакомы, но и дороги), не может сейчас не просто до нее дотянуться, но и вообразить, куда она подевалась. От этого незнакомого чувства, такого, словно она перепрыгнула за невидимый забор и сама стала невидима и свободна, ее границы, кажется, заострились и отливали стальным блеском, посторонний легко мог порезать себе о них руки, она же пребывала в четко очерченной безопасной зоне, и даже слово «зона» сейчас ее не тревожило. Ощущение было вот какое: до любого предмета стало рукой подать, одно и то же легко преодолимое расстояние ее с ними соединяло, и поэтому все равно было, что делать и чего не делать, любой мелкий поступок, вроде как намазать булочку маслом, знаменовал удачу и обещал следующий шаг.
А впереди у нее был длинный-длинный субботний день, лучший день любой недели, когда до всего вчерашнего – целая вечность, а впереди еще многие часы воли, а за ними еще один вольный день, неначатый и непочатый. Когда она вышла за порог, ветер с моря опять качнулся и приобнял ее за бока, никаких занятий не предвиделось до самого вечера, где писательницу М. поджидали саркофаг, ослепительный свет и даже аплодисменты, и она пошла себе в сторону набережной, которую так и не видела пока, а надо было, не зря же она оказалась в городе Ф., знаменитом именно своим географическим положением.
Но поскольку новое чувство – удавшегося обмана, что ли, – было неустоявшееся, зеленое еще и нетвердое, М. перемещалась не властной походкой человека, который все о себе и своем направлении знает, и не текучим аллюром фланера, который не выбирает, куда ему плыть, а кое-как, неровными зигзагами, замирая перед каждой уличной сценкой или рекламным плакатом в поисках подсказки или разуверения.
Например, на ряде автобусных остановок была размещена цветная реклама печатного сервиса или конторы, производящей принтеры, а на ней изображен мужчина с ямочкой на подбородке, глядевший с укором, но так, словно не вполне еще в вас разочаровался и верит в возможность перемены к лучшему. «Пиши! Свою! Книгу!» – гласила подпись, и при виде этого свободная субботняя М., ничего писать не желавшая, начинала смотреть в другую сторону, а рудиментарная, почти отсохшая писательница давала о себе знать неприятным покалыванием где-то в районе затылка.
У киоска, где продавали мороженое, лед, как говорили по-здешнему, образовалось что-то вроде запруды: люди, продвигавшиеся в сторону моря, и те, что шли оттуда, здесь замедляли ход и становились частью очереди, выстроившейся за прохладой. Тут же, в шаге, пара влюбленных, не найдя в себе силы отойти хоть на пару метров, вдумчиво целовалась, не забывая откусывать по очереди от розовых шариков в узком вафельном рожке. М. осмотрела их с неприличным вниманием, специально замедлив шаг и регистрируя в себе что-то вроде сочувствия к ним, милым; по ее ощущению, ее эти штуки больше не касались, экономика эротического выбора и обмена перестала иметь к ней отношение, и все, что она испытывала по этому поводу, было облегчение – словно с нее сняли обязанность выплачивать старинный долг, бог весть откуда взявшийся. Это почему-то не мешало ей смотреть на прохожих глазами, можно сказать, любви, выделяя то постав головы, то росчерк юбки, но любовь эта была скользящей, незаостренной и сводилась к простому одобрению, осенявшему каменный фонтанчик с кривой наклонной струей в той же мере, что движения и формы собратьев по человечеству.
На другой стороне, у светофора, как раз стояли трое. Две женщины, старая и молодая, были одеты в узорчатые платья, неуловимо похожие, словно они только что купили их в одном магазине и решили надеть немедленно. Их спутник был тоже молодой, с бородкой, какие все теперь носили, словно на дворе был ранний двадцатый век, не нарушенный еще общей и окончательной катастрофой. Пока М. глядела на них, он вдруг наклонился и быстро и нежно поцеловал руку той, что была постарше, а потом они перешли дорогу и разом скрылись из виду. М. тоже решила свернуть, оказалась в переулке, потом в другом и моментально вышла прямо к гранд-отелю Petukh с его алыми окошками и белыми зонтиками, вот какой он был неотвязный. Тут она, как механическая обезьянка, проделала ровно то же, что и вчера: уселась за столик, заказала вина и вытянула ноги в знак того, что никуда не спешит и ни к чему не стремится.
У официантки была прелесть что за челка, густая и длинная, как у лошадки-пони; ноги можно даже было положить на край соседнего стула, так выходило совсем хорошо. Обуявшие М. легкость и благодушие имели утешительно посмертный характер, и сама она ощущала в теле стеклянную прозрачность, словно сквозь него легко было увидеть спинку стула с попонкой, украшенной эмблемой Петуха. В любом уважающем себя романе или фильме это означало бы, что она давно уже успела помереть где-то по дороге, возможно, не доехав даже до города Г., и по всему телу текста были бы рассыпаны аккуратные намеки на это обстоятельство; писательница М. задумалась о том, на каком участке ее пути это должно было бы произойти, но не нашла подходящего момента, им могло оказаться что угодно, забавней всего бы вышло, если б ее хватил удар прямо в туалетной кабинке турецкого кафе и только присутствие голубого чемоданчика со временем заставило бы хозяев забеспокоиться о том, чей он тут стоит и куда подевалась путешественница. Она отхлебнула еще вина и по-новому переложила ноги, посильно заботясь о своем удобстве.
Человек с заколками уселся рядом с ней во всей своей красе, будто тут и было его законное место, потянулся и сказал: а я как раз шел и думал, вот сейчас вас встречу.
15
М. вовсе не удивилась ни ему, ни его необъяснимой приветливости, видно потому, что в ее новом посмертном существовании такие эмоции были не в ходу, для них не осталось места или времени, и чуть сдвинула вбок бокал, пепельницу и гробик с сигаретами, давая понять, что не имеет ничего против совместного сидения и даже, возможно, разговора. Явилась девушка с челкой, приняла у него заказ и сказала, что делает это с удовольствием. Чужой язык все еще был для М. как чья-то обувь, которую пришлось натянуть, понимая, что она на пару размеров больше и сношена владельцем на непривычную сторону, но у этого были и преимущества – по праву иностранца и пришлеца она вроде как могла принимать всерьез все, что говорилось, и все дежурные «с радостью» и «доброго денечка», что звучали вокруг, воспринимала с тихим энтузиазмом, как если бы случайные собеседники имели в виду каждую букву, уверяя М. в своем неподдельном расположении и благоприятных прогнозах на будущее.
И вот они сидели за столиком и разглядывали прохожих, М. и человек с заколками, неподобающе совершенный, и в обычной ситуации М. наверняка впала бы в беспамятство и поспешила бы его развлекать как могла, что-то говорить или рассказывать, чтобы не дать молчанию перелиться через край, – но нынче у нее не было в запасе ни слов, ни действий, ни даже неловкости, она просто сидела себе и ждала, что будет. Теперь, когда она могла его вволю разглядывать, было видно, что руки у него неестественно чистые, как у окулиста или зубного врача, а волосы, укрощенные на затылке, расходятся короткими прядями у висков. Тишина была дружелюбная, даже поощрительная, грех такую не испортить, и, когда он сделал первый глоток и перевел взгляд на М., она уже знала, что он сейчас поинтересуется, откуда она сюда приехала.
Но человек с заколками ничего не стал спрашивать, вот какой он был проницательный. Вместо этого он заложил руки за голову и сказал с расстановкой: знаете, у меня тут есть два билета в escape room, может, вы захотите пойти со мной. Это даже не вопрос был, а скорее констатация, и невозмутимая нынешняя М. пожала плечами и ответила да. Есть в колоде таро одна карта, которая всегда особенно нравилась М.: она называется «Сила», а изображена на ней пара или двоица – особа женского пола и огромный лев, находящийся с нею, похоже, в дружбе. Не вполне понятно, кто из них являет собой силу – человеческая самка, или же дикий зверь, или оба они, так сказать, в совокупности. По всему, однако, видно, что отношения у них самые доверительные. Оно, конечно, в большинстве случаев дева держит хищника за гриву или разжимает ему пасть, но делает это кротко, даже задушевно, словно у того зубы болят и нужна посильная помощь. Иногда она сидит у него на спине, а он виляет хвостом, как большая собака; а есть старинная итальянская колода, где женщина занята чем-то посторонним, она стоит, печальная, перед разваливающейся колонной и пытается что есть сил приладить на место отломившуюся верхнюю часть, будто такая операция еще мыслима. Сразу можно сказать, что у нее ничего не выйдет, но зато лев все это время сидит себе у нее в ногах, некрупный совсем и вовсе не страшный, и только и ждет, пока она на него посмотрит. И зачем, действительно, скажем мы, реставрировать устаревшую архитектуру, когда у тебя есть лев.