ь изо всей семьи разговаривает только со мной, не может нам простить, что помешали.
Нет, это она неправильно делала, сказала М. голосом решительным и звучным, конечно, дома кто угодно может позвонить или прийти. Надо было снять номер в гостинице, в какой-нибудь Holiday Inn, где сотни постояльцев и никто ничем не интересуется. Зарегистрироваться, въехать, повесить на дверь табличку «Не беспокоить» – так было бы гораздо, гораздо вернее.
Тут она спохватилась и замолчала.
То, что все это время они говорили опять-таки по-английски, на языке, который ни для одного из них не был родным, сообщало происходящему смутный онейрический отсвет, вполне естественный на фоне комнаты без окон, вещей без хозяев и хрустального шара, покамест себя не проявившего. С другой стороны, столько людей объяснялось теперь каждый день на чужих наречьях, обживая и переделывая их на свой лад и находя себе убежище не в словах, а где-то между ними, что действительность уже и сама напоминала сон, в котором бесконечно едешь куда-то поездом, самолетом, автобусом, стоишь в очередях на паспортный контроль, глядишь поверх голов в зале ожидания, пока твой рейс в очередной раз откладывается, и все никак не можешь добраться до места. И это хорошо, потому что ты давно уже забыла, куда едешь и откуда выехала.
Я вот думаю, сообщила М., желая сменить тему и не вполне зная, о чем уместно заговорить, тут все так простенько устроено, что я не удивлюсь, если достаточно взять вон тот листок с письмом, нагреть его на свечке, и проступит текст. Мы в детстве так развлекались, писали записки молоком по бумаге.
Мужчина с заколками пожал плечами и ничего не предпринял, он продолжал сидеть у ног М. и разглядывать ее, словно она и была подсказка. Что-то переменилось в воздухе между ними, и теперь уже сама она заторопилась, встала и принялась суетливо перебирать в картонном ящике куски игрушечного конструктора, их хватило бы на домик или даже целый вокзал. Инстанция, что наблюдала за нею с начала пути, оказываясь попеременно то внутренней, то внешней, расположилась сейчас под потолком и смотрела оттуда на М. с жалостливым презрением: та на глазах, можно сказать, регрессировала, превращалась в привычную, довчерашнюю себя, которой только и оставалось, что оступиться и шлепнуться с лестницы или уронить с грохотом крупный предмет, чтобы вышибить одной неловкостью другую, как клин клином. Писательница тоже что-то сообразила и затихла.
Знаете, сказала она, подумав, если я сейчас закурю сигарету, сработает пожарная сигнализация, двери откроются и нас отсюда выведут.
Это обойдется гораздо дороже, чем сами билеты, резонно заметил бледноглазый.
И в эту самую секунду замигала лампочка, их время истекало. Дверь в коридорчике зажужжала, явилась служительница эскейпа и предложила им дополнительные пятнадцать минут, от которых они отказались, хоть и было это неспортивно.
18
Они сидели под полотняным навесом, болтая ложками в огуречном супе с беззаботным видом, как у тех, кто выполнил свой долг и по праву предается утехам выходного дня. Они ведь нашли новый способ, выход из безвыходного положения, и для этого не потребовалось ни копаться в книжках и ящиках, ни загадки разгадывать – надо было просто достаточно долго ничего не делать, пока ситуация не разрешится сама собой. Это был, по мнению человека с заколками, самый экономный, а значит, оптимальный вариант.
У М., увы, были на этот счет сомнения, она и так всю жизнь прожила, ничего не делая, вернее, делая только то, что ей было природно, и считая, что это сойдет ей с рук. Если судить по результатам, к которым ее жизнь пришла, этот метод не для любых обстоятельств годился.
Но ей нравилось обедать вдвоем под быстрым ветром, не зная ни имени собеседника, ни откуда он такой взялся. Уж об этом она ни за что не стала бы его спрашивать, тем более что ответ был очевиден, бледноглазый был самый что ни на есть отсюдошний, из этих мест и земель, о чем лишний раз свидетельствовало наличие бабушки. М. не вполне понимала, что он делает здесь, не в городе Ф., а тут, с нею, существом дряблым, растерянным, запятнанным позором; следы заразы, возможно, еще не видны были со стороны, но ее спутник был человек внимательный и не мог не чувствовать кожей, что с нею что-то не так. Однако он никак этого знания не проявлял и вел себя как ни в чем не бывало, предупредительно и спокойно, и в свою очередь не спрашивал ее ни о чем.
Между супом и лисичками к М. быстро, но внятно вернулась мысленная картинка, где они с носителем заколок были вдвоем в закрытом и укромном помещении, на вид более комфортабельном, чем escape room с ее пыльными экспонатами, и сильно смахивавшем на ее гостиничный номер, по крайней мере покрывало на кровати было такое же, голубое. М. покрутила головой, чтобы отогнать назойливое виденье, и завела речь о цирке Петера Кона, в котором ее собеседник не был никогда, он, похоже, не одобрял цирк как таковой как затею не слишком софистицированную. Но восторги М. он выслушал со всею возможной толерантностью, не возражая и не иронизируя, а она в ответ не стала ему рассказывать про тесное нутро саркофага, ожидающее ее возвращения, – отчасти из благодарности, а отчасти из шкурных соображений, не желая напугать бледноглазого прежде, чем это станет неизбежным.
Сама М. имела вкусы самые простецкие, пусть у нее и не всегда было время им потрафить; ей и рождественские базары нравились, где туристы топчутся на морозе вокруг киосков с горячим вином и орехами в броне из сахара и корицы, и вечерние луна-парки с анилиновым огнем, ухающими в пропасть вагончиками и крутящимися лебедями, большими, как у нее на озере. Мороженое тоже вызывало у нее приязнь, и катание на лодках, и однопалубные пароходики, снующие под мостами, причем кто-нибудь обязательно помашет сверху, как Бог, который заметил вас и одобрил. Не то чтобы она с энтузиазмом во всем этом участвовала – но достаточно было и того, что такие штуки существуют по соседству и ей до них рукой подать.
В последний год у М. появились, впрочем, сомнения насчет всех этих удовольствий, таких разных и таких одинаковых при переезде из страны в страну. Если раньше ей нравился их нерассуждающий характер, общий для всех и не требующий специальной подготовки, то теперь она вспоминала зимний каток в городе, где больше не жила, и ночные огни его кофеен, и с содроганием думала о том, кто из тех, с кем она делила морозный воздух, убивает сейчас кого-то в другой стране, где кофейни продолжают работать под сигналы воздушной тревоги и в каждой семье ведется счет погибшим близким. Получается, радость как таковая была теперь под запретом, ее простое вещество замутилось и стало илистым и кровавым. Сколько М. ни говорила себе, что именно радость зверь пытается уничтожить в ее стране так же, как в соседних, и, значит, следует ее культивировать ему назло, применять эту максиму на практике у нее пока не получалось. Вчера вечером, однако, что-то изменилось в ней или вокруг нее, но М. еще не освоилась со своим новым качеством, да и не была уверена в том, что оно останется с нею надолго. На своего спутника она глядела поэтому выжидающе, как на коробку с еще не распакованным подарком – кто его знает, что окажется там, под лентами и картоном. Тут он посмотрел на ее ладонь, лежавшую на столе плоско, как забытая сумочка, и протянул к ней свою, большую, но касаться не стал, а задержал над ней, в теплом полусантиметре, и держал так, пока М. не подняла на него глаза, а потом не опустила.
Я завтра вечером уезжаю, сказал человек с заколками, поезд в пять, к одиннадцати должны добраться до Б. Давайте вместе поедем, как вам такая идея?
У них, получается, было общее будущее, в котором можно было освоиться и на короткое время расположиться. И если бы это была книжка – ее книжка, – писательница М. сделала бы тут все возможное, чтобы замедлить действие, слишком уж хорошо и ладно все оборачивалось и неестественная легкость событий грозила героине бедой. Но это была самая что ни на есть реальность, и М. выдохнула дым и весело сказала, что будет рада.
Что-то ее начало беспокоить, однако, что-то было не так и требовало задать вопрос, к чему она была пока не готова. В средневековом романе, на котором она, можно сказать, была воспитана, читателя специально учили, что вопросы следует задавать без проволочек, немедленно, как только первый из них затрепыхается у тебя на губах. Там, в книге, благовоспитанный юноша, который почитал за доблесть никогда и ничему не удивляться и ни о чем не расспрашивать, обнаруживал себя в очень странных обстоятельствах, где все прямо-таки взывало к тому, чтобы спросить хозяев дома о том, что у них стряслось и какая нужна помощь. Но он держался что было сил, стараясь проявить таким образом вежество и учтивость, – и добился этим только того, что замок, где он провел ночь, провалился под землю вместе со своими обитателями, и юный рыцарь был в том виноват. Ведь если бы он спросил хоть о чем-то, все они были бы спасены, и не только они, но и все человечество, вот как, – а теперь их и его ждали столетия новой муки, которые тянутся и посейчас. Нехитрую этику, основанную на этой истории, М. усвоила еще подростком, но вот, оказывается, поняла все навыворот и сейчас надувалась, как воздушный шар, крупными болезненными толчками, сдерживая в себе горячечный воздух, лишь бы не спросить, откуда он знает, что она живет в Б. и именно туда ей предстоит вернуться.
И все-таки она себя выдала, неосторожным движением или безотчетным звуком, и человек с заколками и бледными глазами сказал просто, словно это ничего не значило: «Я вообще-то знаю, кто вы, узнал вас в поезде, только не сразу понял, что это именно вы». Слово «вы» начинало звучать в его речи с угрожающей частотой, и М. поежилась, как от озноба. Он пояснил, что был недавно на фестивале, где она выступала, и М. безотчетно прикинула, чтó хуже – он ведь мог читать и какую-то из ее книжек, – но получалось, что разницы никакой, худо было и то, и это. Те занавешенные картинки, которые бродили в последние час-два у нее в уме, никак не подразумевали встречи с читателем, при котором они были бы совершенно неуместны. Выходит, дело было не в ней, не в М., а в заезжей писательнице из дальней страны, именно она вызвала у него уважительный интерес, достаточный, чтобы махом перепрыгнуть все, что их разделяло, и оказаться за одним столиком, в запертой комнате и бог знает где еще. Голубое покрывало набухло у нее перед глазами, как парус, и враз поблекло. Он назвал по имени ее недавнюю книгу; ага, это был читатель, и М. собрала себя в кулак и приготовилась к культурному диалогу.