Заведения здесь были в изобилии, турецкое, пивное, пиццерия, все в равной степени неприветливые и, видимо, поэтому пустовавшие, так что не поймешь, работает ли, нет ли. Возможно, они оживлялись к вечеру, а сейчас только примеривались к проходящим, а те торопились на поезд или с поезда и шли мимо. К турецкому кафе прилагались два-три уличных столика с пепельницами, достоинство для тех, кто хочет сесть на солнышке и закрыть глаза. Дверь была открыта, кафельный пол протерт. В стеклянной витрине, где выставляют еду, ничего не было, готовить еще не начинали. Только поодаль, на пластиковом подносе, стояло блюдо с плоскими лепешками, длинными и овальными, как озера. М. вдруг поняла, что ужасно устала. Мне, пожалуйста, чаю, чашку чаю, сказала она с интонацией давешнего бездомного. И вот это еще, – и она ткнула пальцем в верхнюю лепешку, не зная, как ее назвать.
Это был, как выяснилось, борек, бё-рек, и его для нее порезали на шесть крупных ломтей, надо было съесть. Голод ушел куда-то на дно, и пища, полутеплая, с солоноватым слезным вкусом, не лезла в горло. Зато чай был горячий, кирпичного щедрого цвета, и она допила первую чашку и попросила еще. Почему она сидит не на улице, как собиралась, а в помещении, поделенном на множество открытых кабинок, она не вполне понимала. Кроме нее, здесь было всего два посетителя: старик с щетинистыми усами, сидевший у стенки в глубине зала, и кто-то еще с газетой, тоже в дальнем углу. М. проверила почту, почты не было.
Странно, как давно она не оказывалась в чужом городе без дела и без планов, не имея никакого представления о том, зачем она здесь и что бы стоило предпринять, – может быть, никогда. М. имела неприятную привычку изучать дотошно, чем славится такое-то место, задолго до того, как путешествие начиналось. В старые времена, когда она собиралась куда-то отправиться, она сравнивала путеводители, выбирала необходимое, составляла списки и потом переходила с места на место с радостным предвкушением, которое всегда почти оправдывало себя, потому как, действительно, что могло этому помешать – не сбежит же египетский обелиск с насиженного столетиями пятачка, пытаясь ускользнуть от встречи с писательницей. Можно было сказать, конечно, что таким образом она лишала себя удовольствия от всего не занесенного в план, от случайных событий и нежданных поворотов, но именно эти штуки она ценила невысоко. Что ей нравилось – это надежное движение от обещания к исполнению, не предусматривавшее возможности передумать и захотеть чего-нибудь совершенно другого, в путеводителе не указанного. Ситуации, в которой она не будет хотеть вовсе ничего, М. до поры не предвидела и даже теперь, в своей новой жизни, пыталась расположить вдоль собственной траектории что-то вроде пасхальных яиц, которые здесь прячут по кустам, чтобы дети искали их и находили: концерт, который состоится месяца через четыре, посещение музея в незнакомом городе, – хотя мысль о музеях и прочих достопримечательностях вызвала у нее почему-то сейчас отчетливую тошноту.
Но здесь, где она не собиралась задерживаться больше чем на восемнадцать минут, она ощущала растерянность, какая возникает там, где тебя никто не ждал, а ты все не уходишь. Скорее всего, ей следовало бы расплатиться, вернуть себя на вокзал и отправиться восвояси. До дома у озера она добралась бы часа за два, два с половиной, еще задолго до сумерек, и можно было бы сделать вид, что она вовсе никуда не уезжала, так и сидела на диване в комнате с белыми стенами. Но именно это казалось ей невыполнимым, необъяснимо обидным – словно все, что уже произошло, ничего не значило и любое действие можно было отменить и вернуться к началу. Если она что и вынесла из опыта последнего года, это уверенность в том, что двигаться можно только вперед. Время, и место, и она сама зависли, как компьютер, можно было только сидеть сложа руки и смотреть на пустую чашку.
Тут, как ни неловко это признать, ей захотелось в туалет, такая возникла у нее новая потребность. Она прикинула, не потянуть ли с собой чемодан, в котором, как ни крути, было все, без чего не обойдешься. Взять чемодан было бы неловко и демонстрировало бы недоверие к заведению, давшему ей приют; оставить его стоять у столика с недоеденным бёреком значило искушать судьбу и призывать к себе дальнейшие неприятности. Она потопталась на месте и аккуратно задвинула чемоданчик к стенке, а спереди поставила стул, чтобы охранял ее собственность, и двинулась к двери с надписью «Дамы». Та почему-то не открывалась, видимо, была заперта. А вам надо наверх, с оттенком любезности сказал ей старик с усами, вот туда и по лестнице, там все работает. Писательница помялась, оглянулась жалостливо на чемоданчик и пошла, как велели, по крученой лестнице наверх.
На втором этаже непритязательная с виду забегаловка вывернулась неожиданной стороной. Там был золоченый кучерявый рай с коврами и кальянами, смутно мерцавшими в полутьме. Это, видно, было сердце заведения, там по ночам светилась и погромыхивала его подлинная жизнь. Шторы были из добротного бархата, у кресел витые ножки, и ни одной живой души не встретилось ей на пути. Сидя в кабинке, М. думала о судьбе чемодана: как она спустится сейчас обратно, а его уже нет. Это будет как в той книжке, думала она: человек теряет сперва ботинок, потом чемодан, ключи от машины, а потом и себя самого. Она заглянет бессмысленно под стол, будет расспрашивать старика с усами и юношу без усов, потом приедет полиция, начнется многочасовое разбирательство с документами и протоколами. На мероприятие свое она, конечно, уже не успеет, и надо будет то ли ночевать здесь, в городе Г., то ли добираться домой вечерним поездом, кстати, довольно ли у нее с собой денег, чтобы хватило на номер в гостинице. Деньги были, и были при ней, в белой сумке, висевшей на ручке сортирной двери, но мысль о том, что сейчас она лишится всего, от пластикового чехла с паспортом до сменной белой рубашки, и жизнь ее необратимо изменится, уже совершенно ее захватила, и пришлось ее насильственно стряхивать, как собака отряхивается всем телом после купания и брызги летят во все стороны.
5
Чемоданчик был на месте, стоял, как поставили, за стулом, никем не потревоженный. М. устроилась рядом с ним, сама дивясь масштабу навалившегося вдруг на нее спокойствия. Телефон, разрядившийся в дороге, был подключен к заряднику и заново набирал необходимое ему электричество. Человек с газетами расплатился и вышел, а она все сидела, ничего от себя не требуя. Сообщений по-прежнему не было, но это почему-то перестало ее тревожить; больше того, мысль о том, что ее забыли или, можно сказать, потеряли, была до странного утешительной и отзывалась в животе сонным квелым теплом. В почтовом ящике тоже было пусто; она открыла свою социальную сеть, в которой давно уже ничего не писала, но заходила туда по многу раз на дню, словно надо было приглядывать, как бы там чего не вышло.
Она знала, что увидит, и она это увидела. Люди и собаки на фотографиях тонули в грязной пузырящейся воде, тонули и пытались спастись; люди в лодках, почерневшие от усталости, собирали людей и собак с крыш, к которым подступала вода. Где-то погиб целый зоопарк, звери с человеческими именами были заперты в своих клетках, и помочь им было нельзя. В окрестных хозяйствах цепные собаки уходили под воду вместе со своими домиками и мисками, намертво пристегнутые и не умеющие себя освободить. Это все происходило прямо сейчас, пока М. ездила и ела, в той стране, на которую напала страна, где она родилась. Там, на захваченной территории, была большая, дряхлая, десятки лет назад построенная электростанция. И вот она была взорвана, вода выбралась наружу и затопила все вокруг. М. вдруг схватила обеими руками остывший борек и стала запихивать его себе в рот, давясь и моргая. Она не сразу поняла, что усатый стоит у самого ее столика и что-то терпеливо ей говорит.
Он, оказывается, спрашивал, довольна ли она едой. М. покрутила головой, чтобы сфокусироваться, и честно сказала, что чай был очень вкусный. Старик кивнул и без разрешения уселся напротив. А вы откуда приехали?
Видно, писательница была уже слишком усталой для того, чтобы проявлять и дальше обязательную к употреблению вежливость. Мне всегда казалось, сказала она медленно, что этот вопрос задают, чтобы указать чужаку на то, что он чужак. Выглядит как-то иначе, говорит с ошибками, не свой в этих краях. Я понимаю, что вам просто интересно, откуда я взялась такая, тем более вокзал в двух шагах. Но так вот эти слова для меня звучат.
Ну, сказал усатый, мне такие вопросы задают последние сорок лет, сколько я здесь живу, столько и спрашивают. Привыкайте.
М. совершенно не хотелось к чему бы то ни было привыкать, не такие у нее были намерения, но она смиренно покивала. Хорошо бы, сказала она, об этом могли спрашивать только те, кто сам откуда-то приехал и привыкает, – это нормально, это как в очереди у зубного врача говорят о зубах. Вот видите, поправил ее старик, вы еще не знаете, что здесь в приемной у врача молчат или говорят о погоде. Но обычно молчат, так заведено. Только здороваются поначалу, конечно.
Пятидесятилетняя М. как-то быстро усвоила в этом разговоре роль младшенькой, румяной девочки-инженю, которая всегда ей легко давалась, словно она не была уверена в собственном возрасте и росте, и едва заметила, что собеседник уже перешел с ней на «ты». Так откуда ты, спросил он еще раз, словно в первый раз ответ не удался, но ей милосердно предоставили вторую попытку. М., внезапно решившая, что будет говорить и делать только то, что захочется, сообщила ему чистую правду: я из столицы, объяснила она, только что приехала. Хорошо, кивнул усатый, а родилась-то ты где? Происходящее стало напоминать известную игру, где на лоб тебе наклеивают бумажку с именем литературного героя или исторического злодея и надо умелыми вопросами выведать, кто ты такой. Бог знает куда бы их завела эта забава, но тут пронзительно, призывно зазвонил ее телефон. Старик пожал плечами и неохотно перебрался на свое место в углу. Да, да, кричала в трубку М., я здесь и не очень понимаю, что делать дальше.