— Ничего ты не можешь об этом знать.
— А вот и могу! А если я вчера ночью выходил и кое-что видел?
— Как это — выходил? Колледж запирается в семь часов, после переклички.
— Перекличка!.. Да я когда хочу, тогда и выхожу. Я с замками что хошь сделаю. Выхожу и гуляю себе по парку.
— Довольно врать, Эрни, — сказала Джина.
— Кто это врет?
— Ты! Врешь и хвастаешь, а сам ничего подобного не делаешь.
— Это вы так говорите, мисс, а вот пусть полиция и спросит, что я видел прошлой ночью?
— Ну и что же ты видел?
— Ага! — сказал Эрни. — Небось хочется знать?
Джина замахнулась на него, и он обратился в бегство.
Подошел Стивен. Они обсудили некоторые технические детали своей работы и вместе пошли к дому.
— Здесь все уже знают про бабушку и про конфеты, — сказала Джина. — Все мальчишки. Ну как они исхитряются все узнавать?
— Какой-нибудь местный беспроволочный телеграф!
— Знают даже про визитную карточку Алекса. Ну не глупо ли было вкладывать его карточку в коробку, когда он сам уже ехал сюда?
— Да, но кто знал, что он едет? Он собрался сюда неожиданно и послал телеграмму. А коробка, наверное, уже была отправлена по почте. Если бы он не приехал, визитная карточка была бы неплохой задумкой. Потому что он действительно иногда присылает Каролине конфеты.
Потом Стивен сказал:
— Чего я никак не пойму, так это…
— …зачем кому-то потребовалось отравить бабушку? — перебила его Джина. — Это трудно себе представить. Ведь она такая прелесть! И все здесь ее обожают.
Стивен не ответил. Джина пристально взглянула на него.
— Я знаю, о чем ты думаешь, Стив!
— Да, думаю!
— Ты думаешь, что Уолл и… не обожает ее. Но Уолли никогда никого не отравил бы. Смешно даже думать!
— Ты хорошая жена.
— Не ехидничай.
— Я не ехидничаю. Ты действительно хорошая жена. Я восхищаюсь этим. Но, милая Джина, так не может тянуться до бесконечности.
— Ты о чем, Стив?
— Ты отлично знаешь, о чем. Вы с Уолли не подходите друг другу. И ничего тут поделать нельзя. Он это тоже знает. Разрыв неизбежен, он давно назрел. И тогда вы оба будете гораздо счастливее.
— Не говори глупостей, — сказала Джина.
Стивен засмеялся.
— Не станешь же ты уверять, что вы подходящая пара и что Уолли здесь нравится.
— Не могу понять, что с ним! — воскликнула Джина. — Он все время дуется. Почти не разговаривает со мной. Ума не приложу, что с ним делать. Почему ему здесь не нравится? Нам вначале было так весело вместе, а теперь его точно подменили. Ну почему люди так меняются?
— Я тоже меняюсь?
— Нет, милый Стив. Ты все тот же. Помнишь, как я всюду увязывалась за вами, когда вы приезжали на каникулы?
— И какая ты была несносная девчонка… Что ж, теперь роли переменились. Теперь ты делаешь со мной, что хочешь, верно, Джина?
Джина коротко сказала:
— Идиот! — И продолжала: — Как ты думаешь, Эрни врет? Говорит, будто выходил вчера ночью, и намекает, что мог бы кое-что рассказать об убийстве. Может это быть правдой?
— Конечно нет. Ты же знаешь, какой он хвастунишка. Лишь бы обратить на себя внимание.
— Знаю. А все-таки…
Дальше они шли молча.
Заходящее солнце освещало западный фасад дома. Инспектор Карри огляделся.
— Говорите, примерно здесь остановили вчера вечером вашу машину? — спросил он.
Алекс Рестарик немного отступил назад, как бы присматриваясь.
— Да, пожалуй, — сказал он. — Из-за вчерашнего тумана мне трудно определить точно. Скорее всего, здесь.
Инспектор Карри еще раз внимательно огляделся. Подъездная аллея делала в этом месте поворот, и из-за кущи рододендронов внезапно выступал западный фасад дома с его террасой, ступеньками, выходившими на газон, и живой изгородью из тиса. Дальше аллея вилась среди деревьев, проходила между домом и озером и перед восточным фасадом дома заканчивалась широкой площадкой, усыпанной гравием.
— Доджет! — скомандовал инспектор.
Констебль Доджет, стоявший наготове, тут же начал действовать. Он пересек по диагонали газоны, добежал до террасы и вбежал в боковую дверь. Несколько секунд спустя в одном из окон был подан знак — сильно колыхнулась занавеска. Констебль Доджет снова появился в дверях и вернулся, пыхтя как паровая машина.
— Две минуты сорок две секунды, — сказал инспектор Карри, щелкнув своим секундомером. — Эти дела много времени не требуют, — благодушно заметил он.
— Я бегаю не так быстро, как ваш констебль, — сказал Алекс. — Вы, очевидно, хронометрируете мои предполагаемые передвижения.
— Я только выяснил, что у вас была возможность совершить это убийство. Вот и все, мистер Рестарик. Я не выдвигаю никаких обвинений — пока.
Алекс любезно сказал констеблю Доджету, который все еще не мог отдышаться:
— Конечно, бегаю я не так быстро, но думаю, что я меньше бы запыхался.
— Это у меня с прошлогоднего бронхита, — сказал Доджет.
Алекс обернулся к инспектору.
— Все стараетесь вывести меня из себя, смотрите, как я буду реагировать, а ведь мы, творческие люди, такие чувствительные и нежные создания! — Его тон стал насмешливым, — Слушайте, неужели вы всерьез думаете, что я причастен к этому делу? В таком случае, зачем бы я стал присылать миссис Серроколд отравленные конфеты и свою визитную карточку?
— А может быть, вы хотите посеять в нас сомнения. Ведь существует такая вещь, как двойной блеф, мистер Рестарик.
— Так, так. Остроумная догадка. Кстати, неужели конфеты и в самом деле оказались отравленными?
— Да, шесть конфет с ликером в верхнем ряду были отравленными. Там был аконит[64].
— Нет, этот яд не из моего арсенала, инспектор. Я питаю слабость к кураре[65].
— Кураре вводится в кровь, мистер Рестарик. А не в желудок.
— Познания полиции поистине безграничны, — с искренним восхищением сказал Алекс.
Инспектор Карри искоса бросил внимательный взгляд на молодого человека. Он отметил слегка заостренные уши, неанглийский, монгольский тип лица и глаза, в которых искрилась смешинка. По лицу Алекса Рестарика трудно было угадать его мысли. Сатир[66] или фавн[67]. Немного раскормленный фавн, вдруг подумал инспектор Карри, и от этой мысли ему стало неприятно.
Плутоват и неглуп — вот как бы он определил Алекса Рестарика. Умнее своего брата. Мать у них была русская, так он слышал. «Русские» были для инспектора Карри тем же, чем был Бони[68] в начале девятнадцатого века или Гунны[69] в середине двадцатого. Все, имевшее отношение к России, по мнению инспектора Карри было чем-то скверным. Если Алекс Рестарик убил Гулбрандсена, этому есть вполне удовлетворительное объяснение. К сожалению, инспектор Карри вовсе не был убежден, что убил он.
Констебль Доджет наконец отдышался и заговорил.
— Я подергал занавески, как вы приказали, сэр, — сказал он. — Потом сосчитал до тридцати. А на занавесях, вверху, один крючок оторван. Они неплотно сходятся. Значит, снаружи можно видеть в комнате свет.
Инспектор Карри спросил Алекса:
— Вы не заметили вчера, был ли в том окне свет?
— Я вообще не мог видеть дом из-за тумана. Об этом я уже говорил вам.
— Туман не всегда бывает сплошной. Иногда он рассеивается — то здесь, то там…
— Но не настолько, чтобы я мог видеть дом. Его центральную часть. А гимнастический зал, рядом с ним, виднелся сквозь туман, точно призрак. Получалась полная иллюзия портовых пакгаузов[70]. Я уже говорил вам, что ставлю балет «Ночи в порту»?
— Да, говорили, — подтвердил инспектор.
— Привыкаешь, понимаете ли, всюду видеть декорации, а не существующую реальность.
— Возможно. Но ведь и декорации вещь вполне реальная, не правда ли, мистер Рестарик?
— Я не совсем понимаю вас, инспектор.
— Они делаются из чего-то материального — холста, дерева, красок, картона… Иллюзия создается глазами зрителя, а не собственно самой декорацией. Сама декорация вполне реальна, не важно, в какой части сцены она расположена.
Алекс воззрился на инспектора.
— Очень мудрое замечание, инспектор. Оно подало мне мысль…
— Для еще одного балета?
— Нет, не для балета… Боже! Неужели все мы были так недогадливы?
Инспектор и констебль Доджет пошли к дому напрямик — по газонам. Ищут следы, подумал Алекс. Но он ошибался. Следы они искали еще ранним утром, хотя и безуспешно, потому что в два часа пополуночи прошел сильный дождь. Алекс медленно шагал по аллее, обдумывая возможности пришедшей ему в голову с подачи инспектора идеи.
От этого занятия его отвлекло появление Джины, которая спускалась к озеру. Дом стоял на некотором возвышении, и от него шел к озеру пологий спуск, обсаженный рододендрами и другими кустами. Алекс сбежал по дорожке и подошел к Джине.
— Если бы можно было как-то заслонить это викторианское чудище, получилось бы великолепное Лебединое озеро. И ты, Джина, в роли Одетты. Впрочем, ты больше похожа на Одилию[71]. Жестокая, своенравная. И совершенно неспособная на милосердие и сострадание. Ты очень-очень женственна, милая Джина.
— А ты очень-очень ехидный, милый Алекс.
— Потому что я тебя вижу насквозь? Можешь наслаждаться своей неотразимостью, Джина. Ты всех нас пришпилила к своей юбке. Меня, Стивена и своего простодушного мужа.
— Не болтай глупостей.
— О нет! Стивен в тебя влюблен, и я в тебя влюблен, а твой муж жестоко страдает. Чего еще может желать женщина?
Джина посмотрела на него и засмеялась.