— Но куда мы едем?
— Спрашивать бесполезно, — покачал головой Питерс. — Поживем — увидим.
К ним подошел высокий француз, доктор Баррон.
— Да, — согласился он, — поживем — увидим, а нам, видите ли, все мало. Это наша западная кровь. Ну не можем мы сказать «довлеет дневи злоба его»![172] Нам подавай завтра, и немедленно!
— Хотите поторопить мир, а, доктор? — спросил Питерс.
— Столько всего нужно сделать, — заявил доктор Баррон, — а жизнь коротка. Нужно иметь больше времени. Больше и больше! — Он патетически распростер руки.
Питерс повернулся к Хилари.
— Ну а о каких четырех свободах[173] говорят у вас в Англии? Свобода от нужды, свобода от страха…
— Свобода от дураков, — с горькой усмешкой прервал его француз, — вот что мне нужно! Вот что мне необходимо для работы! Свобода от беспрестанных придирок и попыток сэкономить на мелочах! Свобода от всех этих тормозящих работу ограничений!
— Вы ведь бактериолог, доктор Баррон?
— Да, я бактериолог. Друг, вы себе не представляете, какая это увлекательная наука! Но, чтобы ею заниматься, нужно терпение, бесконечное терпение, постоянные опыты — деньги, много денег! Нужно оборудование, нужны ассистенты, материалы. Если бы у меня было все, что требуется я бы горы свернул!
— И сделали всех счастливыми? — спросила Хилари.
Баррон мимолетно улыбнулся ей и спустился с небес на землю.
— Вы женщина, мадам. Женщины всегда ищут счастья.
— Но редко находят? — не удержалась Хилари.
— Возможно, — пожал он плечами.
— Личное счастье не так уж важно, — совершенно серьезно произнес Питерс. — Нужно всеобщее счастье, духовное братство. Трудящиеся, свободные и объединившиеся, владеющие средствами производства, избавившиеся от поджигателей войны, от корыстолюбивых, ненасытных людей, которые держат в своих руках все. Наука должна служить каждому, а не тем, кто сосредоточил в своих руках власть.
— Вот! — одобрительно заявил Эриксен. — Здесь я с вами согласен. Миром должны править ученые. Только ученый — сверхчеловек, и только он что-то значит в этом мире. Рабы заслуживают гуманного обращения, и все же они рабы.
Хилари потихоньку отошла в сторону. Чуть погодя к ней присоединился Питерс.
— Что-то у вас испуганный вид, — произнес он шутливо.
— Тут испугаешься, — нервно рассмеялась Хилари. — Конечно, доктор Баррон прав. Я всего-навсего женщина. Я не ученый, не ставлю опытов, не лечу людей. Боюсь, что мои интеллектуальные способности оставляют желать лучшего. И я, как любая другая глупая женщина, ищу счастья — здесь доктор Баррон не ошибся.
— А что в этом плохого? — поинтересовался Питерс.
— Ну, я себя чувствую в вашей компании немного не в своей тарелке. Я ведь просто-напросто женщина, едущая к мужу.
— Ну и прекрасно. Вы олицетворяете вечные ценности.
— Очень мило с вашей стороны представить дело таким образом.
— Это чистая правда. Вам очень дорог ваш муж? — добавил он негромко.
— Иначе меня бы здесь не было.
— Пожалуй, да. А вы разделяете его взгляды? Я так понимаю, он коммунист?
— Кстати, о коммунистах, — уклонилась от прямого ответа Хилари, — вас ничего в нашей группе не удивляет?
— Что, например?
— Например, то, что, хотя мы все направляемся в одно и то же место, взгляды наших спутников довольно сильно расходятся.
— Может быть, — задумался Питерс. — Мне это как-то не пришло в голову, но, похоже, вы правы.
— По-моему, доктору Баррону вообще нет дела до политики, — продолжала Хилари. — Ему нужны деньги для опытов. Хельга Неедгейм рассуждает как нацистка, а не как коммунистка. А Эриксен…
— Что Эриксен?
— Он меня пугает своей зацикленностью. Вылитый сумасшедший ученый из кинофильма!
— А я верю во всеобщее братство, а вы — любящая жена, а наша миссис Келвин Бейкер… как вы ее определите?
— Не знаю. Ее понять труднее, чем кого бы то ни было.
— Не скажите. По-моему, с ней все достаточно ясно.
— Ясно?
— Для нее главное деньги. Она просто хорошо оплачиваемая мелкая сошка.
— Она меня тоже пугает, — призналась Хилари.
— Она-то чем может вас напугать? Уж она на сумасшедшего ученого никак не тянет.
— Она пугает меня своей ординарностью. Самая обычная женщина, а ввязалась во все это.
— Наша партия поступает практично, — мрачно заметил Питерс. — Нанимает для работы лучших.
— Разве наемники бывают лучшими? Они же в любой момент могут перейти на другую сторону.
— Это было бы очень опасно, — невозмутимо объяснил Питерс, — а миссис Бейкер — женщина с головой. Она зря рисковать не станет.
Хилари поежилась.
— Что, холодно?
— Да, немного.
— Давайте пройдемся.
Некоторое время они ходили взад-вперед. Вдруг Питерс нагнулся и поднял с земли какой-то предмет.
— Смотрите-ка. Вы что-то потеряли.
— Да это же бусина из моего колье. Оно порвалось позавчера — нет, вчера. Господи, а кажется, что прошла вечность.
— Надеюсь, это не настоящий жемчуг.
— Конечно нет, — улыбнулась Хилари. — Бижутерия.
Питерс достал из кармана портсигар и предложил ей сигарету.
— Бижутерия, — произнес он. — Ну и словечко!
— Да, здесь оно и вправду звучит смешно, — потянулась за сигаретой Хилари. — Какой у вас странный портсигар. Почему он такой тяжелый?
— Потому что свинцовый. Память о войне — он сделан из осколка бомбы, которая чуть меня не убила.
— Так вы были на войне?
— Я работал в одной засекреченной лаборатории. Делал разные взрывчатые игрушки. Бог с ней, с войной. Давайте лучше думать о завтрашнем дне.
— Куда мы все-таки едем? — спросила Хилари. — Никто ничего не говорит… Мы что…
— Домыслы здесь не поощряются, — прервал ее Питерс. — Нужно ехать куда велят и делать что приказано.
— Неужели вам нравится, когда вас принуждают, вами командуют, когда у вас нет права голоса? — вспылила Хилари.
— Я готов принять это в случае необходимости. А случай именно такой. Мы должны установить мир и порядок во всем мире.
— Вы думаете, это возможно?
— Все лучше, чем тот бедлам, в котором мы живем. Разве нет?
От усталости, одиночества и экзотической красоты рассвета Хилари на миг забылась и едва не кинулась очертя голову в бой.
Она хотела сказать: «Чем вам так не нравится наш мир? В нем живут хорошие люди. Из бедлама скорее родится доброта и индивидуальность, чем из навязанного всем мирового порядка, который завтра может оказаться не таким уж справедливым. Я предпочитаю жить среди добрых, заблуждающихся людей, чем среди совершенных роботов, не знающих жалости, понимания и сочувствия».
Вовремя сдержавшись, она произнесла:
— Вы правы. Я просто устала. Мы должны повиноваться и ехать дальше.
— Так-то лучше, — усмехнулся Питерс.
Глава 10
С течением времени происходящее все Дольше напоминало Хилари сон. У нее было чувство, что она целую жизнь провела в дороге с этими пятью прихотливо подобранными спутниками. С наезженной колеи они шагнули в пустоту. В некотором смысле их путешествие нельзя было назвать бегством: все они, насколько она могла судить, по доброй воле выбрали этот путь. Никто из них не совершил никакого преступления, ни за кем не гналась полиция, и в то же время для сокрытия их следов предпринимались титанические усилия. Они словно превращались в совершенно других людей.
С ней самой, во всяком случае, дело обстояло именно так. Уехав из Англии как Хилари Крейвен, она стала Олив Беттертон, так что чувство нереальности происходящего, возможно, объяснялось еще и этим. С каждым днем у нее с языка все непринужденнее срывались лихие политические лозунги. Ей казалось, что она становится серьезнее и сосредоточеннее, и она была склонна приписывать это влиянию своих спутников.
Теперь она знала наверняка, что боится их. Раньше ей никогда не приходилось бывать в обществе гениев, а гений при ближайшем рассмотрении — слишком большая нагрузка для ума и сердца обычного человека. Как ни отличались друг от друга эти пятеро, все они обладали одержимостью, которая производила гнетущее впечатление. Хилари не могла решить для себя, было ли это связано со специфическим складом ума, особенностями мировоззрения или темперамента, но каждый из них был, в своем роде, яростным идеалистом. Для доктора Баррона жизнь заключалась в одном страстном желании — снова оказаться в своей лаборатории и иметь возможность вычислять и экспериментировать, словом, работать не стесняясь в средствах. Ради чего? Вряд ли он когда-нибудь задавался этим вопросом. Однажды он заговорил с Хилари о том, что мог бы с помощью содержимого небольшой склянки уничтожить население целого континента.
— И вы бы пошли на такое? — спросила она. — Вы бы это в самом деле сделали?
— Ну конечно, — удивленно воззрился на нее Баррон. — Если бы возникла необходимость… Было бы очень интересно наблюдать за процессом, за развитием эпидемии. Видите ли, мы еще многого не знаем, — добавил он со вздохом, — нам еще многое предстоит открыть.
На мгновение Хилари поняла его чувства, его одержимость и непоколебимое стремление к знаниям, перед которым меркли такие мелочи, как жизнь и смерть миллионов людей. В этой точке зрения было даже своеобразное достоинство. По крайней мере, Хельга Неедгейм вызывала у Хилари куда большее отвращение своей невозмутимой надменностью. Питерс Хилари нравился, но временами отпугивал фанатическим блеском в глазах. Однажды она сказала ему:
— Дело не в новом мире, который вы якобы хотите создать. Вам просто было бы приятно разрушить старый.
— Вы неправы, Олив. Как можно так говорить!
— Нет, права. В вас чувствуется ненависть. Ненависть и страсть к разрушению.
Самым загадочным из всех казался Эриксен. Хилари считала его мечтателем, не столь практичным, как француз, не столь преданным идее разрушения, как американец. Его отмечал своеобразный нордический