— И вы хотите сказать, что во всем этом нет никакой политической подоплеки? Что вам не нужна власть над миром?..
Он протестующе всплеснул руками.
— Я не хочу быть Богом, — проговорил он. — Это профессиональная болезнь диктаторов, а я человек верующий и пока что эту болезнь не подцепил. — Подумав, он добавил: — Конечно, до этого может дойти… пожалуй, может. Но пока что, слава Богу, нет.
— Как же вам удалось заполучить сюда всех этих людей?
— Я их покупаю, сударыня. На рынке, как любой товар. Иногда за деньги, чаще — за идеи. Молодежь — это мечтатели. У них есть идеалы, есть вера. Иногда я покупаю их за обеспечение безопасности — в том случае, если они преступили закон.
— Понятно, — отозвалась Хилари. — Теперь мне понятно, что меня так озадачило по пути сюда.
— И что же вас озадачило?
— Разница в целях. Энди Питерс, американец, выглядит левым, а Эриксен явно верит в идею сверхчеловека. Хельга Неедгейм — отъявленная нацистка самого низкого пошиба. Доктор Баррон… — Тут она заколебалась.
— Да, этот приехал ради денег, — промолвил мосье Аристид. — Доктор Баррон человек цивилизованный и циничный. Никаких иллюзий у него нет, но есть любовь к своему делу. Ему для продолжения исследований нужны неограниченные средства. Вы умны, сударыня, — прибавил он. — Я сразу это заметил, еще в Фесе.
Он вновь издал тихий смешок.
— Вы, сударыня, об этом не знали, но я отправился в Фес исключительно для того, чтобы понаблюдать за вами… точнее, я велел привезти вас в Фес, чтобы иметь возможность за вами наблюдать.
— Ясно, — сказала Хилари, отметив про себя эту восточную перефразировку.
— Мне было приятно, что вы теперь будете находиться здесь. Дело в том, что здесь довольно трудно найти умных собеседников. Все эти физики, химики, биологи, — пренебрежительно махнул он рукой, — возможно, гении в своем деле, но как собеседники интереса не представляют. Да и жены у них, — добавил он задумчиво, — обычно весьма скучны. Мы вообще-то не поощряем пребывания здесь жен. Я допускаю их сюда только в одном случае.
— В каком же?
— В том случае, — сухо процедил мосье Аристид — если муж не может как следует делать свою работу из-за того, что слишком много думает о жене. Именно это, по всей видимости, произошло с вашим мужем, Томасом Беттертоном. Томаса Беттертона в мире знают как гения, но здесь он выдавал весьма посредственные результаты. Да, Беттертон меня разочаровал.
— А разве так бывает не всегда? Ведь люди здесь, по существу, находятся в тюрьме. Неужели они не восстают? По крайней мере, в первое время?
— Да, — согласился мосье Аристид. — Это вполне естественно и неизбежно. С птицей, впервые посаженной в клетку, бывает то же самое. Но если птица находится в достаточно просторном вольере, если у нее есть все необходимое: самка, зерно, вода, ветки — она в конце концов забудет о свободе.
— Вы меня пугаете, — поежилась Хилари. — В самом деле пугаете.
— Вы здесь многое поймете, сударыня. Позвольте заверить вас, что, хотя все эти люди разных убеждений по приезде сюда бывают разочарованы и пытаются взбунтоваться, рано или поздно они становятся в строй.
— Вы не можете быть в этом уверены, — возразила Хилари.
— В этом мире ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным, тут я с вами согласен. Но на девяносто пять процентов я в этом уверен.
Хилари испуганно посмотрела на него.
— Но это ужасно! — воскликнула она. — Это похоже на огромное машбюро, только из ученых.
— Вот именно. Вы, сударыня, нашли очень точное определение.
— И вы собираетесь со временем снабжать учеными из этого бюро всех, кто вам хорошо заплатит?
— В принципе, да.
— Но вы же не можете распоряжаться ученым, как машинисткой.
— Почему бы и нет?
— Потому что как только ученый вновь окажется на свободе, он сможет отказаться работать на своего нового нанимателя.
— Это до некоторой степени верно. Потребуется определенная — как бы это сказать — обработка.
— Обработка? Что вы имеете в виду?
— Вы когда-нибудь слышали о лейкотомии, мадам?
— Это, кажется, операция на мозге, — наморщила лоб Хилари.
— Да, именно. Она была разработана для лечения меланхолии. Я объясню вам ее суть не в медицинских, а в общепонятных терминах. После этой операции пациенту больше не приходят в голову мысли о самоубийстве, у него исчезает чувство вины. Он становится беспечным, бессовестным и в большинстве случаев послушным.
— Однако операция не всегда бывает успешной?
— Не всегда, но мы добились большого прогресса в этой области. У меня здесь три прекрасных нейрохирурга: русский, француз и австриец. При помощи всякого рода пересадок и трансплантаций они постепенно приближаются к этапу, когда можно будет обеспечить покорность и манипуляцию сознанием без ущерба для умственных способностей. Похоже, в конце концов мы сумеем так обрабатывать человека, что при полном сохранении интеллекта он будет проявлять абсолютную послушность и соглашаться на любое сделанное ему предложение.
— Но это ужасно! — воскликнула Хилари. — Ужасно!
— Это целесообразно, — невозмутимо поправил ее мосье Аристид. — В некоторых отношениях это даже действует благотворно. Пациент становится счастливым, довольным, не испытывает ни страха, ни желаний, ни беспокойства.
— Я не верю, что до этого когда-нибудь дойдет, — с вызовом сказала Хилари.
— Chere Madame, простите, но вряд ли вы в состоянии квалифицированно судить об этом.
— То есть я не верю, чтобы удовлетворенное, внушаемое животное могло добиваться блестящих творческих результатов.
— Возможно, — пожал плечами Аристид. — Вы умны. Возможно, в чем-то вы правы, но время покажет. Опыты проводятся постоянно.
— Опыты? На людях?
— Всегда попадаются неудачники, которые не могут приспособиться к здешней жизни, не хотят сотрудничать. Из них получается хороший экспериментальный материал.
Хилари впилась пальцами в диванные подушки. Этот улыбающийся желтолицый старикашка со своими бесчеловечными взглядами внушал ей ужас. Все, что он говорил, звучало так разумно, так логично и так по-деловому, что от этого становилось еще страшнее. Это был не маньяк, а просто человек, для которого ближние стали не более чем подопытными кроликами.
— Вы что, не верите в Бога? — спросила она.
— Разумеется, я верю в Бога, — недоуменно поднял брови мосье Аристид. Казалось, он был раздосадован. — Я вам уже сказал, что я — человек верующий. Господь благословил меня высшей властью: он дал мне деньги и возможности.
— Вы читаете Библию?
— Конечно, мадам.
— Помните, что Моисей и Аарон сказали фараону? «Отпусти народ мой»[216].
— Так я, выходит, фараон? — усмехнулся Аристид. — А вы, значит, Моисей и Аарон в одном лице. Вы это хотите мне сказать, сударыня? Отпустить всех этих людей — или только одного?
— Я хотела бы сказать «всех».
— Но вы прекрасно понимаете, chere Madame, что просить об этом было бы напрасной тратой времени. Так что вы, очевидно, просите за своего мужа?
— Вам от него нет никакой пользы. Наверняка вы и сами это поняли.
— Возможно, вы правы, сударыня. Да, я сильно разочаровался в Томасе Беттертоне. Я надеялся, что ваше присутствие вернет ему талант, поскольку его талант неоспорим. Его репутация не оставляет в этом никаких сомнений. Но, похоже, ваш приезд не оказал на него никакого воздействия. Я, разумеется, сужу не по личным впечатлениям, а по отчетам людей, хорошо знакомых с его деятельностью, его же собратьев-ученых. Он добросовестно выполняет заурядную работу, не более того, — пожал Аристид плечами.
— Есть птицы, которые не могут петь в неволе. Может быть, есть и ученые, которые не могут творчески мыслить в подобных условиях. Вы должны признать, что такое вполне возможно.
— Я этого и не отрицаю.
— Ну так спишите Тома Беттертона на неизбежные неудачи и позвольте ему вернуться обратно во внешний мир.
— Вряд ли это возможно, сударыня. Я еще не готов возвестить всему свету об этом Учреждении.
— Том может поклясться, что будет молчать, что никому даже не заикнется о нем.
— Поклясться-то он поклянется, но слова не сдержит.
— Сдержит! Непременно сдержит!
— Вы говорите как жена, а женам в таких случаях доверять не приходится. Конечно, — откинулся Аристид на спинку дивана, сдвинув кончики пальцев вместе, — если бы здесь у него остался заложник, это могло бы заткнуть ему рот.
— Вы имеете в виду…
— Я имею в виду вас, сударыня… Если бы Томас Беттертон был отпущен, а вы бы остались здесь заложницей, вас бы это устроило?
Хилари смотрела мимо него, в темноту. Мосье Аристид не знал, какие картины вставали у нее перед глазами. Она вновь была в больничной палате, у постели умирающей женщины. Она слушала Джессопа и заучивала его инструкции. Если теперь представлялась возможность освободить Тома Беттертона в обмен на нее, не лучший ли это способ выполнить задание? Она (в отличие от Аристида) прекрасно понимала, что такой заложник, как она, Беттертона не остановит. Она для него ничего не значит, а его любимая жена мертва.
Хилари подняла голову и взглянула в глаза человечку на диване.
— Я бы согласилась, — сказала она.
— В вас, сударыня, есть мужество, верность и преданность. Это хорошие качества. Что же до остального… — улыбнулся Аристид, — об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз.
— Нет, нет! — закрыла лицо руками Хилари. Плечи ее содрогались. — Я этого не вынесу! Не вынесу! Это бесчеловечно!
— Напрасно вас это так возмущает, сударыня. — Старческий голос был нежным, почти утешающим. — Мне доставило удовольствие рассказать вам сегодня о моих целях и устремлениях. Мне было интересно посмотреть, какое воздействие это окажет на совершенно не подготовленного человека, притом уравновешенного и умного, как вы. Вас это ужаснуло и оттолкнуло. Тем не менее я считаю, что вот так ошеломить вас было мудрым решением. Сначала вы отвергаете мою идею, потом размышляете над ней, а в конце концов она начинает вам казаться естественной, существовавшей всегда, просто общим местом.