1
Обычно Яша начинал репетиции за две недели до начала представлений. А в этом году, как раз когда он приготовил новый репертуар, сложные номера, репетиции все откладывались и откладывались со дня на день. Хозяин «Альгамбры» отказался увеличить плату. Вольский, его импресарио, без труда договорился с директором другого летнего театра — «Паласа». Частенько среди бела дня, когда Яша сидел в кафе у Лурса, пил себе кофе, листал журналы, его вдруг охватывало странное предчувствие: не выступать ему в этом сезоне. Ощущение это пугало, он пытался прогнать его прочь, оно возвращалось снова и снова. Может, он заболеет? Или, упаси Боже, суждено ему умереть? Что еще может случиться? Яша обхватывал руками голову, чесал в затылке, потирал щеки — полный мрак, кромешная тьма. Сам он, никто другой, поставил себя в такое положение, совершенно запутался. Перед ним — неразрешимая проблема. Он любит и желает Эмилию. Даже немного увлекся Галиной. Но как нанести такое смертельное оскорбление Эстер? Все эти годы она проявляла редчайшую преданность. Поддерживала его всегда, в любых затруднениях, выручала при любых обстоятельствах. Снисходительность ее была столь безмерна, что в ней уже было что-то от святости, — так снисходителен к человеку бывает лишь Бог. И так ей отплатить? Ей не перенести удара, Яша понимал. Ослабеет, увянет, угаснет, как свеча. Не раз доводилось ему видеть, как человек умирает от горя — просто потому, что ему незачем больше жить. Некоторые даже не были ничем больны, когда умирали. Быстро, без лишних слов, Ангел Смерти делает свое черное дело.
Последнее время он пробовал подготовить Магду к мысли, что ему придется уехать. Девушка и так была напугана. Когда бы он ни возвращался от Эмилии, в глазах Магды стоял немой упрек. Она почти перестала говорить. Как улитка забралась в раковину. В постели была холодна, молчалива, держалась отчужденно. В прежние годы с наступлением лета прыщики на лице засыхали, блекли, но на этот раз их стало даже больше, сыпь распространилась на шею и верхнюю часть груди. Все валилось из рук. Горшки опрокидывались прямо на горячую плиту, она ошпарила ноги. Потом порезала палец, чуть было не лишилась глаза. Как она сможет крутить сальто в таком состоянии, вертеть ногами бочонок, подавать ему мячи при жонглировании? Если даже он, Яша, ухитрится выступить в этом сезоне, где взять помощника в последний момент? Да, а что будет с Эльжбетой? Узнай она, что Яша оставил Магду, — это ее убьет.
Безвыходное положение. Тупик. Мертвая точка. Выход один: нужны деньги. Быть может, тогда ситуация разрешится хотя бы отчасти. Если б дать Эстер десять тысяч рублей — наверно, это смягчило бы удар. Чек на приличную сумму вполне устроил бы Магду и Эльжбету. Надо еще ему, Эмилии и Галине. Ведь они собираются нанять виллу в Южной Италии, где климат подходит для Галины, для ее легких. Он, Яша, не сможет начать выступления вот так, сразу. Сначала надо выучить язык, найти импресарио, завязать связи. Нельзя позволить себе продаться так дешево, как в Польше. В Европе успех должен прийти с первого раза. На все на это нужен резерв по крайней мере в тридцать тысяч лир. Эмилия сообщила ему то, что он уже и так знал: у нее ничего не было, кроме кучи долгов, с которыми следовало расплатиться до отъезда.
Обычно Яша не курил. Он отучил себя от трубки, полагая, что это вредно для сердца, для глаз, что курение влияет на сон. А теперь вдруг пристрастился к русским папиросам. Сидел в кавярне, прихлебывал из блюдечка черный кофе, просматривал журнал, сосал мундштук. Дым щекотал ноздри, кофе будоражил вкус. Статья в журнале — полная чушь: неистовые восторги, дифирамбы в честь парижской актрисы, некоей Фифи, ножки которой сводят с ума всю Францию. Автор полагал, что Фифи — бывшая дама полусвета. Почему вся Франция — у ног проститутки? — размышлял Яша. И что такое Франция? И Западная Европа, о которой Эмилия говорит с таким благоговением? И каково же искусство, каковы культура, эстетика, если журналы, захлебываясь от восторга, пишут об этой Фифи? Яша отложил в сторону журнал, и им тотчас же завладел некий господин с седыми усами. Загасил папиросу, ткнув ее в мокрое блюдце. Да, все размышления, предположения, все раздумья приводят к одному: нужна крупная сумма денег, и, если нельзя получить ее законным путем, придется украсть. Но когда совершить преступление? Где? Как? Странно: ведь он уже давно обдумывал, так и этак обмозговывал это дело, и даже ни разу не зашел в банк, не ознакомился с банковской процедурой, не имел ясного представления, где держат деньги ночью, не дал себе труд узнать, какого типа замки в банковских сейфах. Напротив, проходя мимо банка, ускорял шаги, отводил глаза. Одно дело — отпереть замок на сцене, перед публикой, или на глазах у этой шайки в Пяске, и совершенно другое — совершить кражу из здания, находящегося под вооруженной охраной. Тут надобно вором родиться.
Яша постучал ложечкой о блюдце, подзывая официанта, но тот либо не слышал, либо делал вид, что не слышит. Кавярня была полным-полнешенька. Группы, кружки, компании. Таких, как Яша, пришедших в одиночку, почти не было. Мужчины в визитках, панталоны в полоску, мягкие шейные платки. Острые бородки. И широкие брюки лопатой. Кто с висячими усами, у кого лихо закручены вверх. На женщинах — широкие шуршащие юбки, широкополые шляпы с искусственными цветами, гроздьями винограда, веточкой вишни, с перьями, цветными булавками. Патриоты, которых русские отправили в Сибирь, умирали тысячами — погибали от цинги, от водянки, угасали от чахотки, но главное, от горя, от тоски по отчизне. Но здесь, в кафе, люди, видимо, уже смирились с гнетом Российской империи. Болтали, смеялись, шутили, что-то выкрикивали. Женщины подталкивали друг друга локтями. Снаружи проехал катафалк, прошла траурная процессия. Но этим не было дела до чужого горя. Любопытно, о чем это они трещат так упоенно? От чего так блестят глаза? А этот вот старикан, с белой, клинышком, бородкой и мешками под глазами — зачем у него роза в петлице? Он, Яша, будто бы такой же, как они, по крайней мере, выглядит так, но все же есть между ними какая-то невидимая преграда. Что же это? Невозможно понять. Наряду с честолюбием, жадностью к жизни, постоянным ощущением тщеты всего сущего — постоянное чувство вины за то, что не может ни расплатиться, ни позабыть. На что такая жизнь, если даже не знаешь, для чего родился, для чего, почему умираешь? Какой прок во всех этих разговорах о позитивизме, промышленных преобразованиях, о прогрессе, если все кончается могилой? При всей этой гонке и спешке Яша постоянно подавлен, вечно тоскует. Лишь только он перестает думать о новых трюках, новых связях, сомнения гложут его, будто черви. Для чего он появился на свет? Прокрутить сальто несколько раз? Обмануть нескольких женщин? С другой стороны, может ли он, Яша, почитать Бога, которого кто-то придумал? Сидеть, посыпав голову пеплом, как правоверный еврей, и оплакивать и оплакивать разрушение Храма две тысячи лет назад? Или преклонить колени и молиться Иисусу из Назарета, рожденному якобы от Святого духа? Верить, что Иисус — сын Бога?
Подошел кельнер:
— Что пан желает?
— Расплатиться, — ответил Яша. Собственный ответ показался ему двусмысленным: надо расплатиться за жизнь, полную обмана и предательства.
2
В первом акте муж приглашает Адама Повольского провести лето в его имении, но пан Повольский отказывается: на это есть причины. У него любовница, юная супруга престарелого шляхтича. Хозяин имения непреклонен. Любовница подождет. Он желает, чтобы Адам Повольский на вакациях давал уроки музыки дочери и обучал английскому жену (французский уже вышел из моды).
Во втором акте Повольский флиртует с обеими — с матерью и дочерью. Чтобы избавиться от мужа, эти трое убеждают его, что из-за артрита необходимо отправиться на грязи в Песчаны.
В третьем акте обман раскрывается. «Вовсе не должен я ехать в эти Песчаны валяться в грязи!» — кричит помещик. Он вызывает Адама на дуэль, но вдруг появляется старый шляхтич, тот самый обманутый муж, супруга которого — возлюбленная Повольского. Он забирает Повольского с собой. Пьеса кончается тем, что старик читает пану Адаму нотацию об опасности любовных авантюр.
Этот фарс был перевод с французского. В летнем сезоне давали несколько премьер, но эта пьеса «Трудная жизнь Адама Повольского» собирала полный зал даже в самую жару. В зале начинали смеяться по поднятии занавеса, и смех не прекращался до конца третьего акта. Дамы прикрывали рот носовым платочком, вытирали слезы, выступавшие от безудержного, с трудом сдерживаемого смеха. Порой раздавался смех почти что нечеловеческий. Звучал как выстрел, переходя затем в тихое ржание. Это один рогоносец потешался над другим. Он хлопал по коленям и прямо-таки падал со стула. Жена пыталась привести его в чувство, усадить на место. Эмилию это забавляло. Яша едва улыбался. От газового освещения стояла жуткая духота. Он уже видел десятки подобных фарсов. Всегда одно и то же: глупый муж, неверная жена, коварный любовник. Внезапно улыбка сбежала с лица, брови нахмурились. Кто здесь над кем потешается? Такое творится повсюду. Танцуют на свадьбах, рыдают на похоронах, клянутся в верности у алтаря — и нарушают брачный договор. Плачут над вымышленными подкидышами, бедными сиротками — и безжалостно убивают друг друга: на войне, в революцию, при погроме. Он держал Эмилию за руку, но гнев уже закипал в нем. Не может он ни покинуть Эстер, ни креститься, ни пойти на преступление ради Эмилии. Яша искоса взглянул на неё. Смеялась она меньше других, вероятно, избегая показаться вульгарной. Однако же, видно было, ее тоже забавляли уловки Повольского, его ужимки, двусмысленные остроты. Кто может сказать? Наверно, он нравится ей. Он, Яша, небольшого роста, коренастый, а этот — статный, высокий. В Италии Яше будет трудно с языком несколько лет, а Эмилия сможет говорить по-французски, быстро выучит итальянский. Придется разъезжать, давать представления, рискуя свернуть шею, а Эмилия тем временем заведет салон, будет приглашать гостей, присматривать жениха для Галины, быть может, заведет итальянского Повольского. Все они таковы! Каждая плетет свою сеть…
Нет! Нет! Ни за что! — рвалось из него. Не позволю себя заманить! Завтра же прочь. Оставить все — Эмилию, Вольского, «Альгамбру», все фокусы и трюки, да и Магду. Хватит с меня, хватит уж — слишком долго я был кунцнмахер. Разгуливал по проволоке. Крутил сальто. Яша вдруг вспомнил про новый трюк, который намечал показать, — сальто на проволоке. Они там будут сидеть, развалясь в креслах, а он, еще энергичный и подвижный в свои сорок, крутить перед ними сальто на проволоке. А если упадет и разобьется? Да они вытолкают его через порог — попрошайничать, и ни один из прежних покровителей не бросит и грошика ему в шляпу.
Он убрал руку. Эмилия притянула ее снова, а он опять вырвался в темноте, пораженный собственным упрямством. Так бывало и прежде. Еще до встречи с Эмилией он ломал над этим голову: как можно так жадно желать женщин и одновременно ненавидеть их — так пьяница ненавидит водку. Задумывая новые номера, он при этом жутко боялся, что прежние его трюки наблюдают это, держась поодаль, и могут ослабить его силы, привести к безвременной гибели. Да, он надел на себя слишком уж тяжелое ярмо еще прежде, до Эмилии. Содержал Магду, Эльжбету и Болека. Платил за варшавскую квартиру. Месяцами таскался по глухой провинции, играл в стылых пожарных сараях, трясся в фургоне по ухабистым, грязным, опасным дорогам. И что он имеет со всего этого? У последнего батрака больше покоя на душе, меньше забот, чем у него, у Яши. Эстер постоянно ворчит, что он работает на дьявола.
Странным образом этот фарс помогал размышлять. Долго ли ему предстоит еще вот так крутиться? Сколько еще можно на себя взвалить? Есть ли этому предел? Сколько можно подвергать риску свою жизнь? Вызывали отвращение и актеры, и публика, и Эмилия, да и он сам. Все эти важные дамы и господа никогда не понимали его, Яшу, да и он их не понимал. Ловко это у них получается: религия вместе с материализмом, супружеская верность с прелюбодеянием, христианская любовь со вселенской ненавистью. Страсти раздирали его. Никогда, никогда не прекращались муки раскаяния, чувство стыда, страх смерти. Ночами он ворочался, пересчитывая свои годы. Сколько еще он останется молодым? Надвигается старость. Нет более жалкого зрелища, чем состарившийся циркач. Иногда ночью, в постели, не в состоянии сомкнуть глаз он припоминал давно забытые отрывки из Писания, слова молитв, мудрые бабушкины пословицы, отцовские поучения. В ушах звучал знакомый мотив, для него связанный с молитвами Дней Покаяния:
Зачем, зачем, к чему стремится человек?
Погаснет его огонь… Кончится век…
Вновь сомнения сокрушали его. А что, если Бог все-таки есть? Может, все, что написано в святых книгах, правда? Не может быть, что вселенная возникла сама или просто образовалась из туманности. Кто знает, вдруг День Искупления действительно приходит, и есть такие весы, на которых взвешиваются добрые и злые дела? Если так, дорога каждая минута. Если так, то он заслужил не один ад, а два: один на этом свете, другой — на том…
Ну, а все же конкретно что ему делать? Отпустить бороду? Отрастить пейсы? Облачиться в талес, надеть филактерии и молиться три раза на дню? А откуда следует, что «Шулхан-арух»[30] — непреложная истина? Может, истина сокрыта в христианстве, магометанстве или в какой-то другой религии? У всех — святые книги, пророки, предания о чудесах, свои тайны, откровения. Яша явственно ощутил, как внутри него борются добро и зло. Потом стал грезить наяву: о летательном аппарате, новых любовных связях, новых приключениях или же путешествиях, сокровищах, новых открытиях и еще — о собственном гареме.
Закончился третий акт, опустился занавес. Взорвались оглушительные аплодисменты. Публика кричала: «Браво! Браво!» На сцену полетели цветы. Вышла труппа. Держась за руки, актеры раскланивались, улыбались, обращаясь к ложам, где сидели богачи. Это ли было целью Творения? — вопрошал Яша. Этого хотел Бог? Если так, не лучше ли покончить с собой?..
— Что случилось? — спросила Эмилия? — Плохое настроение?
— Нет, ничего.
3
До Крулевской, где жила Эмилия, было совсем недалеко, но Яша взял дрожки. Приказал кучеру ехать не спеша. В театре было душно, а здесь, на улице, обвевал прохладный ветер с Вислы, со стороны Пражского леса. Газовые фонари бросали неверный отблеск. В ясном небе сверкали звезды. Просто смотреть вверх — уже одно это успокаивало душу. Яша плохо разбирался в астрономии, однако все же прочел несколько популярных книг на эту тему. Даже смотрел в телескоп и разглядел кольца Сатурна, горы на луне. Какова бы ни была истина, верно по крайней мере одно — небеса бескрайни, беспредельны. Только через тысячи лет свет звезды достигает наших глаз. Неподвижные звезды, мерцающие в небесах, — это солнца, каждое с собственными планетами, на которых существуют, вероятно, целые миры. Эта бледная длинная полоса, по всей видимости, Млечный путь, мириады небесных тел. Яша никогда не пропускал ни статей по астрономии, ни публикаций о научных открытиях в еженедельнике «Курьер Варшавский». Ученые постоянно что-то открывали, космос измерялся не в километрах или верстах, а в световых годах. Изобрели прибор, позволяющий анализировать химический состав далеких звезд. Конструировали все больших размеров и с большими возможностями телескопы, и они помогали открывать тайны мирового пространства, в точности предсказывали солнечное или лунное затмение, сближение с кометой. Если б я занялся своим образованием вместо всего этого циркачества, сожалел Яша. А теперь?.. Слишком уж поздно.
Дрожки вынесли их на Александерплац, покатили вдоль Саксонского сада. Яша вздохнул. Во мраке парка — свои тайны. Крошечные огоньки вспыхивали в глубине и тут же гасли. За решеткой парка воздух был напоен ароматом листвы. Яша поднес к губам руку Эмилии, затянутую в перчатку, и поцеловал запястье. Лицо ее окутывал полумрак. Глаза сияли, как два бриллианта, многое обещая в ночи. По дороге в театр он купил ей розу и теперь наслаждался ее тонким пьянящим ароматом. Склонясь к цветку, он как бы вдыхал аромат вселенной. Если из земли и воды можно создать этот запах, творение не может быть бессмысленным, дурным, решил он. Пора перестать мучить себя всякими глупостями.
— Что вы сказали, дорогой?
— Сказал, что люблю тебя и не могу дождаться, когда же ты будешь моей.
Она помедлила. Прикоснулась коленом. Будто электрическая искра пробежала к нему сквозь шелк ее платья. Его обуяло желание. По спине прошла дрожь.
— Мне еще труднее, чем тебе. — Она сказала «ты» в первый раз за все время, что они знакомы. Едва произнесла это слово. Он скорее угадал его, чем услышал.
Они сидели не шевелясь, лошади шли шагом. Спина у кучера склонилась, будто он дремлет. Оба, казалось, прислушиваются к тому тайному току, который шел от ее колена к нему и обратно. Тела их общались безмолвно, на собственном языке. «Я тебя хочу» — говорило одно колено другому. Угнетало напряженное молчание — так бывало, когда он шел по канату. Неожиданно она склонилась к нему. Поля шляпки — будто крыша над головой. Губы коснулись его уха.
— Хочу родить ребенка, — прошептала она.
Он обнял ее, впился в губы. И пил, пил. Эстер говорила о ребенке много раз, но прошли уже годы и годы с тех пор, когда она заводила разговор на эту тему. И Магда говорила об этом постоянно, однако он не принимал ее всерьез. Казалось, совсем позабыл об этой стороне жизни. А Эмилия не забыла. Она еще достаточно молода, чтобы зачать и выносить. Может, это и есть причина моих мучений. Нет у меня наследника.
— Да, сына, — сказал он.
— Когда?
Губы опять слились в поцелуе. Они вбирали друг друга в молчании, с животной страстью. Вдруг лошади стали. Кучер хлестнул их:
— Вьо!
Остановились перед домом, где жила Эмилия. Яша помог ей выйти. Она не стала сразу звонить в парадное, а стояла с ним на краю тротуара. Оба молчали.
— Ну, все же поздно, — и она дернула колокольчик. По шагам Яша определил, что не сам дворник идет отворять, а его жена. Было темно. Эмилия вошла, и Яша проскользнул вслед. Это получилось как-то само собой, очень быстро. Даже Эмилия не сразу поняла, что произошло. Дворничиха поплелась к себе в каморку. В темноте он взял Эмилию за руку.
— Кто это?
— Я…
— Боже милостивый, что ты наделал? — и она рассмеялась над его ловкостью и отвагой. Так они стояли во мраке, будто бы безмолвно совещаясь.
— Нет, это не дело, — прошептала она.
— Только один поцелуй.
— Но как ты войдешь? Ядвига выйдет отпереть дверь.
— Сам отопру, — ответил он.
Вместе поднимались по лестнице. Несколько раз останавливались, чтобы поцеловаться. Он что-то такое сделал с дверью, какие-то пассы, и она распахнулась. В передней было темно. Полуночная тишина царила внутри. Яша прошел в столовую, увлекая за собой Эмилию. Ее будто тянуло назад. Они молча боролись. Он повлек ее к дивану, и она безмолвно последовала за ним. Больше он не мог управлять собою.
— Не хочу начинать нашу жизнь во грехе, — прошептала она.
— Нет…
Захотелось раздеть ее, и шелковое платье затрещало, пробежали искры. Это просто статическое электричество, он знал это, но все равно поразился. Она тоже удивилась. Она сжала ему запястья, стиснула с такой силой, что причинила боль.
— Как ты уйдешь?
— Через окно.
— Галина может проснуться.
Вдруг она отстранилась и сказала:
— Нет. Уходи… Так надо.