1
Когда Яша снова оказался на улице, солнце светило вовсю. Навозную заливал солнечный свет. Лошади, подводы, с них идет торговля сельским товаром, продают в разнос, сидят уличные торговки. Чем тут только не торгуют! Каждый кричит свое: «Селедка! Копченая селедка!», «Сладкий горошек!», «Вареные яички!», «Горячие бублики», «Лепешки из картошки!». Из ворот выкатывают подводы, груженые бревнами, бочками, стеклом, мешками с мукой, разным другим товаром, — все это прикрыто рогожами, холстиной, мешковиной. В лавочках — чего только душа пожелает: от уксуса, мыла до колесной мази, даже граммофонов. Яша стоял во дворе синагоги, у самых ворот и глазел по сторонам. Евреи, которые только что с жаром молились и произносили нараспев: «Да будет Имя Твое благословенно в веках! Аминь!», теперь разбредались кто куда: в лавку, в мастерскую, а другие — на фабрику. Один из них — хозяин, другой — рабочий, один — мастер, другой — подмастерье. Яше пришло в голову, что улица и синагога отрицают друг друга. Если истинно одно, то другое — ложь. Это, конечно, грешные мысли. Но порыв, охвативший его, наивная детская вера, пришедшие к нему, когда он надел арбенкафес, талес и филактерии, — все растаяло, ушло. Он хотел было поститься весь этот долгий летний день, как постятся в Йом-Кипур, но голод не давал покоя, прямо-таки грыз его, и Яша решил не сопротивляться и поесть. Болела нога. Стучало в висках. Прежние сомнения насчет религии снова не давали ему покоя. Ну почему это так тебя волнует? — вопрошал внутренний голос. Есть ли доказательства того, что Бог существует? Что Он слышит молитвы? В мире множество религий, они противоречат друг другу. Правда, ты не сумел отпереть сейф у старика, ты повредил ногу, но что это доказывает? Что ты устал, что сдали нервы, да и легкомыслие… Пока молился, напринимал кучу решений, это он помнил, но за те минуты, что он стоит здесь, на улице, вся суть, вся необходимость их куда-то пропали. В самом деле, разве он сможет жить так, как жил отец: вернуться в еврейство, стать верующим, богобоязненным евреем? Нет! Забросить свое искусство, магию? Разорвать любовные романтические связи? Расстаться с современной одеждой, книгами и газетами? Те клятвы, те обеты, которые он давал в молельном доме, теперь казались надуманными, чрезмерными. Подобно тем словам, что шепчут женщины в порыве страсти. Яша поднял глаза, посмотрел на ветреное бледное небо. «Если ты хочешь, о, Господи Боже, чтобы я служил Тебе, соверши чудо, яви Себя, пускай услышу Твой голос, дай мне знак…» — произнес он про себя на одном дыхании.
В это время приближался к Яше уродец, крошечный человечек с головой, которая, казалось, пытается вырваться из шеи. Скрюченные ручки так и разламываются в запястьях, даже когда он просит подаяние. А ноги, похоже, хотят только одного: как можно больше закрутиться. И борода кривая. Рвется на волю, да и только! Пальцы растопырены, торчат в разные стороны, будто срывают плоды с невидимого дерева. Двигался он весьма причудливо, как бы танцуя джигу: одна нога впереди, другая сзади. Шаркал ногами, а «заднюю» подволакивал. Трясущийся язык вырывался из слюнявого рта, свешивался промеж кривых зубов. Яша вынул серебряную монету и попытался вложить нищему в руку. Что-то внутри противилось, не давало коснуться этого страшного подобия человека! «Тоже мне фокусник», — то ли пробормотал, то ли подумал Яша. Хотелось сунуть монетку и в тот же миг убежать. Но уродец, по-видимому, играл свою собственную игру — подтанцовывая ближе, стараясь коснуться Яши, как это делает прокаженный, решив заразить другого страшной болезнью. Огненные точки снова заплясали перед глазами. Что ли они всегда там, и нужен лишь случай, чтобы обнаружиться? Яша бросил монетку нищему прямо на землю, к ногам. Хотел немедленно убежать. Но теперь уже собственные его ноги начали трястись и дергаться, как бы повторяя движения убогого.
Яша заметил харчевню. Вошел. Пол чисто посыпан мелким речным песком. Еще очень рано, но за столиками посетители. Едят лапшу с курицей, креплах, фаршированную шейку, мясо с черносливом, цимес. От запаха еды Яшу аж затошнило. Не стоит есть такое с раннего утра, говорил он себе. Не уйти ли? Но перед ним уже возникла плотная, основательная еврейка, как бы отрезая всякий путь к отступлению… «Не убегайте, молодой человек, никто вас тут не укусит. У нас парное мясо, шхита, во-первых, строгий кошер»… «Какая связь между Богом и шхитой[41] — убийством, в сущности…» — подумал Яша. Женщина придвинула стул, и Яша уселся за длинный стол, где уже сидели другие обедающие.
— Может, водки и на закуску чего? — предложила она. — Гусиную печенку? Гусиную печенку с гренками? Куриную лапшу? Гречневую кашу?
— Да принесите что-нибудь.
— Уж будьте уверены, не отравлю.
И она принесла: бутылку, стопку, вазочку с плюшками. Яша взял бутылку, но руки дрожали, и он пролил водку на скатерть. Кто-то из сидящих за столом вскрикнул, то ли предостерегая, то ли насмехаясь над ним. Это все были бедные провинциальные евреи, в латаных-перелатаных выгоревших лапсердаках. У одного — черные кустистые баки растут, кажется, прямо от глаз. Другой — с огненно-рыжей бородой, как у петуха. Поодаль сидел еще один — в талесе и ермолке. Что-то в нем было от меламеда, который в детстве учил его Пятикнижию. «Может, и вправду он? — подумал Яша. — Нет, конечно. Учитель, наверно, умер. Может, сын его?..» Еще не прошло и часа, как Яша был счастлив среди правоверных евреев, а теперь был прямо болен от того, что среди таких находится. Интересно, полагается ли произносить благословение над водкой? Узнать бы. Он шевельнул губами. Сделал глоток. Обожгло горло. Потемнело в глазах. Пододвинул к себе вазочку, но не мог ухватить ни куска оттуда. Что со мною? Болен я или что? Он стыдился этих евреев. Они были неприятны ему. Еврейка принесла гусиную печенку, и Яша окончательно решил совершить омовение. Но здесь ничего для этого не приспособлено. Откусил кусочек хлеба, и сидящий рядом еврей в талесе спросил: «А как насчет омовения рук?»
— Он уже раньше вымыл, — откликнулся другой, с черной бородой.
Яша сидел молча, поражаясь тому, как быстро умиление и нежная любовь переходят в раздражение и досаду, как возникает гордыня, спесивое желание никого не видеть, остаться одному. Он уже не глядел ни на кого. Евреи принялись обсуждать собственные дела: торговля, хасидизм, святые чудеса, происходящие с добрыми евреями, и все это сразу. Так много чудес, но все равно на свете столько нищеты, болезней, эпидемий, размышлял Яша. Он ел лапшу с курицей, отгонял мух. Нога все еще болела. Пучило живот. Что мне теперь делать? Пойти к доктору? Но чем доктор может помочь? У них одно лекарство — наложить гипс. А йодом я и сам могу помазать. Вдруг лучше не станет? Да, с такой ногой не до сальто на проволоке. Чем больше Яша думал о происшедшем, тем серьезнее представлялось положение. Совершенно нет денег. А теперь, с больной ногой, разве заработаешь на жизнь? Что скажет Эмилия? Наверно, она в отчаянии, что он не появился накануне. Что сказать Магде? Что тут можно сказать? Как объяснить, где он провел ночь? И чего вообще стоит человек, если все так зависит от ноги? Даже любовь. Пожалуй, теперь самое время покончить с собой.
Он оплатил счет и вышел. Снова увидал убогого. Тот все также кружился и вертелся, на том же самом месте, будто пытаясь просверлить головою невидимую никому стену. И как он только не устанет? — подумалось Яше. Как может называться милосердным Бог, позволяющий человеку испытывать такие мучения? Нарастало желание немедленно, сию минуту увидеть Эмилию. Он тосковал по ней, только по ней, да и поговорить надо было. Но нельзя же пойти к ней вот так, как есть, грязным и небритым, с ошметками грязи на брюках, с комьями навоза. Яша взял дрожки и сказал ехать на Фрету. Откинулся на спинку экипажа и попытался вздремнуть. Допустим, я умер и направляюсь на собственные похороны! Сквозь полуприкрытые веки он глядел вокруг. Солнечный свет, уже теперь розовый, холодный, создающий четкие тени. Вслушивался в уличный шум, вдыхал резкие запахи. На повороте пришлось ухватиться обеими руками, чтобы не упасть. Нет, надо что-то делать! Это не жизнь!.. — рассуждал Яша. Ни минуты покоя… Надо бросать фокусы, магию, оставить женщин… Один Бог, одна жена, как у каждого… В любом случае мне это не вынести, так продолжаться не может…
Время от времени он слегка приоткрывал глаза, чтобы представлять, где же находится. Банковская площадь. Во дворе, у здания банка, накануне казавшегося столь таинственным, тихим и зловещим, теперь царило оживление: было много как штатских, так и солдат, во двор въезжает бронированный автомобиль с деньгами в сопровождении вооруженной охраны. Яша прикрыл глаза. Когда приоткрыл снова, проезжали новую синагогу на Тломацкем, где молились «немцы» — бритые, реформированные евреи, а раввин читал по-польски. Вот они тоже религиозные, раздумывал Яша, а не позволяют нищим молиться там, внутри, вместе с ними. Опять задремал, и когда снова бросил взгляд на улицу, увидал старый польский Арсенал, который русские превратили в тюрьму… Там, позади караульного помещения, находились такие же, как он, Яша.
На Фрете сошел, поднялся по ступеням к своему жилью. Только сейчас стало понятно, что нога сильно повреждена. Приходилось делать усилие, чтобы перенести тяжесть тела на здоровую ногу, а другую он подволакивал за собой. Подымая ногу, каждый раз чувствовал резкую боль около пятки. Легонько постучал в дверь. Магда не открывала. Она что, так разозлилась на него? Может, покончила с собой? Он стукнул по двери кулаком и подождал немного. Не взял ключ! Приложил ухо к двери. Там, как скрипит, разговаривает попугай. У него же с собой отмычка! Должно быть, в кармане. Но такое отвращение к этой штуке после всего, что было. Все же вынул и отпер дверь. Постели застланы, и не определишь уже, спал ли кто на них этой ночью. Прошел в комнату-клетку, где жили обезьянка, попугай и ворона. Они сразу заволновались. Все трое, каждый на своем языке, пытались что-то сказать ему. В каждой клетке была вода, был и корм. Они не страдали ни от голода, ни от жажды. Окна открыты, много воздуха и солнечного света. «Яша! Яша!» — выкрикнул попугай, щелкнул кривым своим клювом, искоса глядя на Яшу с видом напрасно обиженного. Казалось, птица говорит Яше: «Не только себе, но и мне навредил. Уж я-то всегда смог бы заработать для себя несколько зернышек…» Обезьянка сновала по клетке взад-вперед, безостановочно, и ее крошечное личико с низким лбом, плоским носиком, наморщенными бровками выражало тоску и беспокойство. Тоска стояла в глазах — все это напомнило Яше старую-старую сказку про человека, которого злое колдовство превратило в животное. Обезьянка безмолвно спрашивала: «Неужели ты еще не понял, что все вокруг — тщета и суета?» Ворона тоже пыталась говорить, но из ее горла вылетали какие-то каркающие звуки, лишь отдаленно напоминающие человеческий голос. Яшу даже развеселило, что она бранится, насмешничает, поучает его. «Ну, и ты тоже? — сказал Яша. — Зачем я попался в сети?..» Вспомнил про лошадей. Они стояли на дворе. Антон-дворник обихаживал их. Но сейчас Яше захотелось взглянуть на них самому, посмотреть на них — своих Кару и Шиву. И с ними он плохо обращается. В такой день, как сегодня, им надо бы пастись на зеленой травке, а не стоять в стойле в такую-то жару. Яша вернулся в спальню и улегся на постель как был, не раздеваясь. Надо бы снять ботинок и сделать холодную примочку, но слишком уж он устал, чтобы этим заниматься. Смежил веки. Лежал с закрытыми глазами, словно в трансе.
2
Ну и крепко же он спал! Это Яша понял, лишь проснувшись. Открыв глаза, не сразу сообразил, где ор, кто он и что с ним происходит. Кто-то барабанил по входной двери. Яша слышал стук, но ему не приходило в голову, что надо встать и пойти отпереть. Ужасно ныла нога, но никак было не припомнить, почему же она болит. Все внутри как закаменело, но он знал, что вскоре припомнит забытое. Лежал не двигаясь. Снова забарабанили в дверь, и теперь он понял, что надо встать и открыть. Все вспомнил. Кто же это? Магда? Но у нее есть ключи… Еще полежал с минуту. Ноги и руки затекли. Наконец собрался с силами, поднялся, пошел к двери. Он мог лишь едва-едва передвигать левую ногу. Видимо, там воспаление, потому что нога еле влезала в ботинок, чувствовался жар. Открыл дверь. За дверью стоял Вольский, в белых туфлях и соломенной шляпе. Вид нездоровый, лицо изборождено морщинами, будто всю ночь не спал. Черные его семитские глаза глядели на Яшу понимающе, с усмешкой. Казалось, Вольский знает, что произошло этой ночью. Яша моментально вышел из себя:
— В чем дело? — спросил он. — Чего это вы смеетесь?
— Вовсе нет. У меня телеграмма из Екатеринослава.
И достал из кармана телеграмму. Яша обратил внимание, что пальцы Вольского и ногти пожелтели от табака. Взял телеграмму. Прочел. Это было приглашение приехать в Екатеринослав дать двенадцать представлений. Гарантировали приличный гонорар. Директор просил немедленно ответить. Они прошли в смежную комнату. Яша изо всех сил старался не волочить ногу.
— Где Магда?
— Ушла за покупками.
— Как это так, вы одеты?
— А как надо? Голышом?
— Вы не надеваете пиджак и галстук с самого утра. И кто порвал вам брюки?
Яша еле сдержался:
— Где они порваны?
— Вот. Где это вы так перепачкались? В драку ввязались?
Только теперь до Яши дошло: ведь брюки порваны, и внизу, и на коленках, на них следы известки. Яша нерешительно помолчал. Потом сказал:
— Хулиганы напали.
— Где? Когда?
— Этой ночью. На Генсей.
— Что вы там делали, на Генсей?
— Надо было навестить кое-кого.
— Что за хулиганы такие? Почему они вам брюки порвали?
— Ограбить хотели.
— Во сколько это было?
— Что-то около часу ночи.
— Вы обещали, что будете рано ложиться. А в итоге шляетесь где-то, ввязываетесь в уличную драку. Ведите же себя благоразумно.
Яша ощетинился.
— Вы не отец мне. И не приставлены следить за хорошими манерами.
— Нет, конечно. Но у вас есть имя. Есть репутация. Надо поддерживать ее. Приходится смотреть за вами, будто я и есть отец. Едва лишь вы открыли дверь, я заметил, что вы хромаете. Будьте добры, заверните брючину, а еще лучше, снимите штаны совсем. Ничего у вас не получится. И чего вы добьетесь, меня обманывая?
— Да, я подрался.
— Наверно, и надрался.
— Ну, конечно, еще и убил несколько человек… — саркастически подхватил Яша.
— Ха! Осталась всего неделя до премьеры. И вы могли бы приобрести большое имя. Появились бы в Екатеринославе, и вся Россия перед вами. Вместо этого вас носит неизвестно где, и притом ночью. Заверните брюки повыше. И кальсоны тоже.
Яша сделал, как было велено. Под левым коленом кровоподтек, багрово-синий, сильно содрана кожа вокруг. Подштанники в крови. Вольский глядел на все это с немым упреком.
— Что они с вами делали?
— Меня ударили.
— Брюки в известке. А что там снизу? Конский навоз?
Яша хранил молчание.
— Почему вы не сделали примочку? Хотя бы холодной водой.
Яша не отвечал.
— Где Магда? Никогда она в это время не выходит.
— Пане Вольский, вы пока еще не следователь, а я — не грабитель банка. Прекратим этот допрос.
— Да, я не отец и не следователь, но это я, именно я за вас отвечаю. Это именно моя репутация поставлена на карту — не ваша. Простите, я не желал вас обидеть. Ведь когда вы пришли ко мне — то был простой фокусник, что представляет на базарной площади за несколько грошей. Это я вытащил вас из грязи. Теперь, когда вы на волне успеха, лезете на рожон, напиваетесь, и не знаю, что там еще… Идет уже последняя неделя, надо репетировать, а вы даже не показываетесь в театре. По всей Варшаве афиши, они кричат, что вы оставите позади любого фокусника, кто бы он ни был, хоть из нынешних, хоть из прежних. А вы калечите ногу и даже не зовете доктора. Не раздевались со вчерашнего дня. Небось, прыгнули из какого-нибудь окна, — произнес Вольский уже другим тоном.
По спине у Яши прошла дрожь.
— Почему это из окна?
— Без сомнения, убегали от какой-нибудь замужней красотки. Наверно, муж появился неожиданно. В таких делах вы понимаете. Я-то уже стар для этого… Раздевайтесь и ложитесь в постель. Да, вас одурачили, но это не кто иной, как вы сами. Сейчас вызову доктора… Все газеты только и пишут про ваше сальто на канате… Повсюду только об этом и разговору. И вдруг вы такое сделали… Если сейчас провалитесь, все кончено.
— К премьере я буду здоров.
— То ли да, то ли нет. Раздевайтесь. Хочу посмотреть и на другую ногу после вашего прыжка.
— А сколько сейчас времени?
— Десять минут двенадцатого.
Яша открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент услыхал, как поворачивается в двери ключ. Это Магда. Она вошла, и Яша вытаращил глаза. На ней было нарядное платье по последней моде, соломенная шляпка с цветами и вишнями, ботинки с высокой шнуровкой. Со вчерашнего вечера она как будто стала стройнее, смуглее, старше. Только прыщи и лишаи по-прежнему покрывали лицо и шею. Увидав Вольского, Магда пришла в изумление, попятилась обратно к двери. Вольский снял шляпу. Волосы на голове слиплись, будто на нем плохой парик. Поклонился. Черные глаза увлажнились. Он переводил взгляд то на Яшу, то на Магду — смотрел с изумлением и с отеческой заботой.
3
«Панна Магда, — проговорил Вольский не слишком твердо — тоном человека, который читает мораль, но делает это очень неохотно, — нам с вами, вдвоем, придется смотреть за ним… Это же ребенок… Артисты — как малые дети, иногда и того хуже… Погляди-ка, что он с собой сделал!..»
— Пожалуйста, пане Вольский, больше ни слова! — воскликнул Яша.
Магда ничего не сказала, только молча глядела на голую Яшину ногу, разглядывала рану.
— Куда это ты ходила в такую рань? — спросил Яша. Такой вопрос, мгновенно сообразил Яша, мог бы увести разговор в другое русло — чтобы не обсуждать, почему он не ночевал дома. Однако же было поздно. Магда подалась вперед. Зеленые глаза ее загорелись. Она шипела, как разъяренная кошка.
— Потом расскажу, я-то во всем отчитаюсь.
— Что такое между вами? — спросил Вольский ворчливо, тоном старого родственника. Никто ничего не ответил, и он продолжал: — Ну, ладно, пойду за доктором. Приложите холодный компресс. Может, в доме найдется йод? Если же нет, принесу из аптеки.
— Пане Вольский, не хочу я никакого доктора! — твердо сказал Яша.
— Вот еще! Почему нет? Всего шесть дней до премьеры. Люди уже заранее купили билеты. Полтеатра закуплено.
— Я готов к премьере.
— Нога не заживет сама по себе. И что это вы так боитесь доктора?
— Мне надо еще сегодня быть кое-где. А к доктору я после схожу.
— Куда это вы собрались? Да вы не доберетесь никуда с такой ногой!
— Он собрался к одной из своих потаскух! — прошипела Магда. Губы у нее дрожали. Глаза готовы были выкатиться из орбит. Это в первый раз тихая, робкая, застенчивая Магда произнесла такие слова, да еще при постороннем. Проговорила она тихо, но при ее деревенском произношении слова прозвучали резко, будто выкрик. Вольский стоял с кислой миной, будто проглотил какую-то гадость.
— Не желаю мешаться в ваши дела. Не желаю и не имею права. Всему свое время. Годы и годы ждали мы этого дня. Сегодня это ваш шанс стать знаменитым. Так нет же, вы, как гласит старая поговорка, бросаете ружье в сторону за час до победы.
— Ничего я не бросаю.
— Пшепрашам. Тогда позвольте вызвать доктора.
— Нет.
— Ну, нет так нет. Я уже тридцать лет или около того импресарио, и мне уж доводилось видеть, как артисты сами губят себя. Годы и годы взбираются наверх, а когда уже видна вершина, падают и разбиваются. Почему так происходит, не знаю. Может, им нравится барахтаться в грязи… Что сказать Кузарскому? Он спрашивал про вас. Там, в театре, против вас что-то такое… И что отвечать директору в Екатеринославе?.. Надо отправить депешу.
— Завтра дадим ответ.
— Когда завтра? Что вы такое узнаете завтра, что не знаете сегодня? И что вы все время ругаетесь? Вы оба? Из-за чего? Вам приходится работать вместе. Вам надо репетировать, как это было все годы. И сейчас тоже. Даже больше. Если, конечно, не хотите порадовать своих врагов и с треском провалиться.
— Все будет в порядке.
— Будет, если повезет. Ну, когда мне теперь прийти?
— Завтра.
— Буду здесь завтра утром. Но сделайте же что-нибудь с ногой, если не хотите ее совсем потерять. Ну-ка, сделайте шаг, я погляжу. Да вы же хромаете! И не морочьте мне голову. Или потянули ногу, или даже сломали что-то. Сделайте горячую ванну. Будь я на вашем месте, не стал бы ждать до завтра. Доктор может счесть нужным наложить гипс. Что будете тогда делать? Толпа разнесет театр. Вы же знаете, что за публика в летнем театре. Не лучшего сорта. Это вам не опера, где может на авансцене появиться импресарио и объявить почтеннейшей публике, что у примадонны заболело горло. Здесь не станут ждать. Забросают камнями да тухлыми яйцами…
— Говорю вам: все будет в порядке.
— Ну что ж, будем надеяться. Порою мне жаль, что я не торгую селедками…
И Вольский откланялся обоим: полупоклон Яше, полупоклон Магде. Идя по коридору, продолжал еще что-то бормотать. Наконец дверь захлопнулась.
Этот гой причитает и жалуется, как еврей, подумал про себя Яша. Хотелось рассмеяться. Но он осторожничал. Краем глаза поглядывал на Магду. Дома она не ночевала, понял он. Где-то бродила всю ночь. Где же она была? Где? На что она способна? На какую месть? Так и рвались из него эти вопросы. Обуяла ревность. И отвращение одновременно. Представлялось, что каждый прыщ у нее на лице становится больше и больше. Он еле сдерживал себя. Разжал кулаки. Опустил голову. Не отрываясь, глядел на голую ногу. Сердито глянул на Магду:
— Принеси холодной воды с колонки!
— Сам иди!
И она разрыдалась. Выскочила из комнаты. Хлопнула дверью так, что задребезжали окна.
Ну, видно, надо бы полежать еще с полчасика, решил Яша.
Вернулся обратно в спальню. Растянулся на кровати. Нога не сгибалась. Он едва мог ею пошевелить. Лежал, разглядывал небо за окном. Там, высоко в небе, пролетела птица. Отсюда она казалась крошечной, будто ягодка. Что будет, если это существо, эта крошка повредит лапку? Или крылышко? Наверно, ей останется только умереть. Так же, как и человеку. Смерть — это метла, которая выметает прочь все зло, все безумие, всю мерзость…
Яша закрыл глаза. Ногу дергало, что-то там давило. Хотел снять ботинок, но нечаянно затянул шнурок. Опухоль увеличилась! Возле пальцев нога отекла и раздулась, как подушка. Гангрена? Очень даже может быть. Ампутировать придется? Нет! Лучше уж смерть! Увы, мои семь лет удачи, все везение мое — все, все кончено! Ни на кого нельзя положиться, воскликнул он. И сам не понял, кого же он имеет в виду. Женщин? Гоев? Тех и других вместе? Конечно, в Эмилии сидит дьявол. Мысли разбегались. В голове пустота. Яша лежал так, пригревшись, в дремоте, как это часто бывает перед сном. Снилось ему, что Пасха сейчас, седер уже прошел, и отец говорит: «И о чем я только думал? Я деньги потерял!» — «Тателе! Что вы такое говорите?! Ведь Пасха сейчас…» — «Ох, правда! Я так опьянел от четырех бокалов!»
Сон продолжался лишь несколько мгновений. Он проснулся в мгновение ока: дверь отворилась, вошла Магда, неся таз с водой и салфетку, чтобы наложить компресс. Ненавидящими глазами смотрела она на Яшу.
— Магда, я тебя люблю…
— Мерзавец! Распутник! Убийца! — и Магда вновь разразилась слезами.
4
Что собирался сделать Яша — это было совершенное безумие: однако же пойти повидать Эмилию было совершенно необходимо. Он действовал так, будто в гипнотическом сне выполняет чьи-то приказания. Эмилия ждала его, и это ожидание притягивало, как магнит. Магда снова куда-то вышла. Ясное дело, надо идти сейчас. Назавтра может оказаться слишком поздно… Он поднялся. Не обращать внимания на ногу, игнорировать боль. Побриться, принять ванну, переменить белье. Нам с ней надо все обсудить, говорил он себе, не оставлять же ее в таком подвешенном состоянии… Сначала побриться… Но бритва куда-то делась. Магда имела обыкновение рассовывать вещи куда попало. Каждый раз после ее уборки что-нибудь пропадало. Она могла сунуть галстук на печку, тапки на подушку. Как была деревенщина, так и осталась! — посетовал Яша. Надел свежую рубашку, но куда-то закатилась запонка. Наверно, под гардероб. Нагнуться или же опуститься на колени Яша не мог. Надо бы поискать другие запонки, но где? Даже деньги Магда засовывала в такие странные места, что их потом месяцами приходилось отыскивать. Яша опустился на пол и шарил тростью под шкафом, отыскивая запонку. Нога заныла еще больше после этих его усилий. И живот разболелся. Ну вот, они уже здесь, эти черти, принялись за работу! — процедил он сквозь зубы. Теперь только и жди всяких пакостей.
Вернулась Магда. Она уже сняла выходное платье. Теперь он увидал, что она купила: из корзины торчали куриные ножки.
— Куда это ты собрался? Завтрак готов.
— Сама ешь. Без меня.
— Побежишь опять к своей шлюхе из Пяска?
— Куда хочу, туда и иду.
— Между нами все! Конец! Я сегодня домой еду. Грязный еврей!
Похоже, она сама испугалась этих слов. Так и стояла, с открытым ртом, подняв руки, будто защищаясь от удара. Яша побелел.
— Ну, что ж, это и вправду конец!
— Да, конец! Ты сам разбудил во мне дьявола!
Она бросила на пол корзинку с курами и принялась плакать — с деревенским подвыванием, будто ее кто побил или наказал. На полу валялись цыплята, торчали окровавленные шеи, вокруг свекла, картошка, лук. Магда выскочила в кухню, и оттуда раздались такие звуки, будто она задыхается или же ее выворачивает рвотой. Он поднялся, крепко сжимая палку, которой пытался нашарить запонку. Неизвестно зачем сложил цыплят, прикрыл свекольными листьями отрезанные шеи. И все продолжал поиски запонки. Хотел зайти в кухню, посмотреть, что там с Магдой, но сам себя остановил. Что ж, скоро и Эмилия скажет мне то же самое, вздохнул он. Да, все рушится, как карточный домик.
Кое-как оделся сам. Выйдя в коридор, через дверь на кухню услыхал, как Магда отскребает щеткой какое-то пятно. Проковылял вниз по лестнице, испытывая боль при каждом шаге. Еле-еле добрался до цирюльника, но там было пусто… Он покричал, постучал ногой. Никто не вышел. Бросили все и ушли! — проворчал он себе под нос. Вот вам Польша! А еще жалуются, что страна раздирается на куски… Небось убежали играть в карты, бездельники!
— Ну, ладно, пойду небритый! — бормотал он. — Пускай увидит, в каком я состоянии. Он постоял, надеясь взять дрожки. Не дождался. — Что же это за страна! — бормотал Яша. — Все, на что они способны, — это каждые несколько лет поднимать восстание и греметь цепями… — С трудом дотащился до Длуги, нашел там цирюльню, вошел. Цирюльник был занят — стриг клиента. Он сказал:
— Если бочка с капустой доверху полна, в нее больше не влезет. Капуста — это вам не пряжа и не вата. Ее не умнешь. А с тестом, проше пана, того хуже. Мне вспомнилась история про женщину, которая должна была что-то испечь для матери. Вот она замесила тесто, положила закваску и все, что полагается. А потом вдруг решила отнести тесто к матери на Прагу[42] и там испечь. То ли у нее дымоход в печке засорился, то ли еще что-то там такое. Вот она кладет тесто в корзинку, накрывает чистой тряпкой, садится на конку. А было жарко, и тесто стало подыматься; оно росло и подымалось, и дышало, как живое. Она его обратно заталкивает, а оно никак… С одной стороны нажмет, оно с другой лезет. Тряпка слетает, и корзинка — бац! — лопнула. Так я думаю, не иначе как лопнула…
— Тесто такую силу имеет? — спросил человек в кресле.
— Еще бы! Началась суматоха… Кто попроворнее, с конки попрыгали…
— Видать, она слишком уж закваски переложила в тесто…
— Не так закваски, как жара была. Жаркий летний день, и…
Что они там мелют? И к тому же: корзинка никогда бы не разорвалась, подумал Яша. А вот мой ботинок, да, он сейчас лопнет. Нога нарывает. И почему он меня не замечает, мерзавец этакий! Может, я человек-невидимка? Спросить, что ли?
— Долго ждать еще?
— Пока не закончу, пане, — ответил парикмахер вежливо, но все же с насмешкой. — У меня только пара рук, и не могу же я стричь ногами. А если б и мог, на чем бы я стоял? Может, на голове? А вы что думаете, пане Мечислав?
— Вы абсолютно правы. Абсолютно, — сказал клиент, коротышка с большой головой, плоским затылком, белесый, с торчащими в разные стороны волосами, напоминающими поросячью щетину. Он обернулся, поглядел на Яшу осуждающе. Глаза водянисто-голубые, маленькие, глубоко посаженные, Ясно было, что между мастером и клиентом полное согласие.
Все же Яша дождался, пока парикмахер закончит, да еще нафабрит клиенту усы. Лишь только клиент ушел, парикмахера как подменили. Он стал вежлив, приветлив, даже, пожалуй, слишком — до фамильярности. Принялся болтать:
— Чудесный денек, правда? Лето, настоящее лето. Лето я люблю. Что хорошего в зиме? Только холод и болезни. Правда, иногда уж слишком жарко бывает, и потеешь, но это не страшно. Вчера вечером я был на реке, гулял вдоль Вислы и собственными глазами видел: человек утонул.
— Прямо в купальне?
— Хотел показать себя и поплыл от мужской купальни к женской. Что он там хотел — на голых женщин посмотреть или еще что. Да, женщины так купаются там. Какой в этом смысл? Стоит ли жизнь отдавать ради глупой шутки? Когда его вытащили, казалось, он просто уснул. Я не мог поверить, что он мертв. К чему такая жертва? Только чтобы произвести впечатление.
— Да, люди прямо сумасшедшие.
5
Надо все решить сегодня же, размышлял Яша, сидя в дрожках. Сегодня для меня такой уж день, «йом-га-дин». И он прикрыл веки, чтобы остаться наедине с собственными мыслями. Проезжали улицу за улицей, однако решение так и не приходило. Сидя так, с закрытыми глазами, вслушивался он опять и опять в городские звуки, вдыхал запахи. Покрикивал возница, щелкал кнут, бежали сзади и дразнились дети. Из подворотен, с маленьких базарчиков веял теплый ветерок, донося резкий запах конского навоза, прогорклый — жареного лука, а еще пахло гниющими отбросами, помоями, доносились запахи из резницкой. Рабочие разломали деревянный тротуар, заменяли булыжник на брусчатку, проводили газовое освещение, рыли канавы для телефонного кабеля, для канализационных труб. Все внутренности города разворотили. Время от времени, приоткрывая глаза, Яша представлял, что дрожки несутся прямо в песчаную бездну. Похоже, скоро рухнет земля, развалятся здания. Вся Варшава выглядит так, будто собирается разделить судьбу Содома и Гоморры. Как можно сейчас что-то решить? Дрожки покатили мимо синагоги на Навозной. Когда я был здесь? Сегодня? Может, вчера? — в замешательстве пытался понять Яша. Два дня слились в один. Это его благочестивое настроение, чтение молитвенника, в талесе и филактериях… странно все это, похоже на сон. Что за силы владеют мною? Куда влекут? Видно, нервы совершенно расстроены. Кучер осадил лошадей у дома, где жила Эмилия. Яша расплатился, дал целковый. Тот предложил сдачу, но Яша махнул рукой. Он же нищий, пускай получит лишний злотый, подумал он. Это ему, Яше, зачтется на небесах… любое доброе дело засчитывается…
Не спеша поднялся по лестнице. Нога теперь досаждала меньше. Позвонил, и Ядвига тотчас же отворила. Улыбнулась и доверительно сообщила: «Пани ждет вас… Еще со вчера…»
— Что новенького?
— Да ничего. Ах, да, есть кое-что. Пан Яша, может, помнит, я рассказывала про пана Заруцкого и его глупую прислугу, мою колежанку. Так вот, вчера там ограбление было.
У Яши во рту пересохло.
— Что украли? Все ценности унесли?
— Нет, вор испугался и убежал. Прыгнул с балкона. Его ночной сторож видел. И не спрашивайте, что тут было. Старик устроил скандал. Ужасную сцену! Хотел ее уволить. Полиция была. Она так плакала, так плакала, что сердце разрывалось… Вы подумайте! Ведь тридцать лет в одном доме! Тридцать лет!
Она рассказывала это с каким-то тайным удовольствием. Неприятности подруги доставляли ей странное удовлетворение. Глаза зло сверкали. Такого за ней Яша раньше не замечал.
— Не везет ворам в Варшаве.
— Да, не каждому везет. Пусть пан пройдет в гостиную. А я пойду доложу хозяйке.
Яше казалось, Ядвига даже помолодела. Она теперь не ходила, а будто летала. Войдя в гостиную, он присел на диван. Конечно, заметит, что у меня с ногой не все в порядке. Скажу, что упал. А может, лучше упомянуть об этом самому, прямо сразу. Так будет меньше подозрений. Яша думал, Эмилия прибежит сразу же, но она почему-то медлила дольше обычного. Это она решила отплатить мне за последнюю ночь, подумал он. Наконец послышались шаги. Отворилась дверь, вошла Эмилия. На ней было светлое платье. Видимо, новое. Он поднялся, но не подошел к ней сразу.
— Что за прелестное платье!
— Вам нравится?
— Изумительно! Повернитесь. Позвольте рассмотреть сзади.
Эмилия повернулась, и Яша воспользовался моментом, чтобы прихромать поближе.
— Великолепно! Потрясающе!
Она опять обернулась.
— А я-то боялась, вам не понравится. Что случилось вчера? Из-за вас я всю ночь не спала.
— Что же вы делали, раз не спали?
— Что можно делать ночь напролет? Читала, ходила взад-вперед. В самом деле, я беспокоилась за вас. Подумала было, вы уже… — она оборвала себя.
Как могла она читать, подумал Яша, если в спальне не было света? Хотел возразить. Но не стал, понимая, что после такого признания ему ничего не останется, как уйти прочь. Эмилия наблюдала за ним. Во взгляде было и любопытство, и обида, и преданность. По некоторым незначительным признакам Яша понял: она жалеет, что отказала ему прошлой ночью, и теперь готова исправить ошибку. Эмилия нахмурила брови, будто пытаясь проникнуть в его мысли. Он тоже незаметно разглядывал ее. Казалось, за эти дни Эмилия постарела на несколько лет. Так бывает с человеком после тяжелой болезни или глубоких переживаний.
— Вчера случилась неприятность, — сказал он.
Лицо ее побледнело: «Что же?»
— На репетиции я упал и повредил ногу.
— Иногда думаю, и как вы выдерживаете все это, — проговорила она с упреком. — Много берете на себя: хотите быть сверхчеловеком. Даже если вам дарован талант, не стоит расточать его, особенно за те деньги, что вы получаете. Вас не ценят совершенно.
— Да, я слишком выкладываюсь. Такой уж у меня характер.
— Да, это и благословение, и проклятие, все вместе… Ходили уже к доктору?
— Нет еще.
— Чего же вы ждете? Ведь премьера через несколько дней!
— Да знаю я, знаю.
— Присядьте-ка. Я чувствовала, что-то плохое случилось. Вы собирались прийти, а не пришли. Не знаю, отчего, но я не спала. Проснулась в час ночи и больше глаз не сомкнула. Было странное чувство, что ты в опасности… — неожиданно было, что она обращается к нему так интимно, на «ты». — Уговаривала себя, что страхи мои смешны. Не хотелось быть суеверной, но никак было не избавиться от этих ощущений. Когда это случилось? В котором часу вы упали?
— И в самом деле, это было ночью.
— В час?
— Около того.
— Я знала это. Хотя и не могу представить, каким образом. Села в кровати и начала молиться за вас, безо всяких на то резонов. Галина тоже проснулась, пришла ко мне. Что-то такое есть в этой девочке, непонятное, необъяснимое. Какая-то странная связь между нами. Если я не могу заснуть, она тоже не спит, а ведь я стараюсь не производить ни малейшего шума. Что же случилось? Прыжок?..
— Да, я прыгнул.
— Надо немедленно пойти к доктору, и, если он запретит выступление, придется его послушаться. С этим не шутят, особенно в вашем случае.
— Театр прогорит.
— Пускай. Со всяким может случиться. Только бы нам быть вместе, а я о вас позабочусь. Вы не слишком хорошо выглядите. Подстриглись?
— Нет.
— А вид такой, подстриглись. Знаю, вы подумаете, это смешно. У меня несколько дней такое предчувствие. Нет, не надо слишком уж беспокоиться, не какое-то большое несчастье, но что-то определенно было. Пыталась сохранить присутствие духа. А уж когда вплоть до сегодняшнего утра от вас не было никакой весточки, я просто места себе не находила, впала в отчаяние, даже собралась к вам домой. Как объяснить такое?
— Ничего тут нельзя объяснить.
— Можно мне посмотреть твою ногу?
— Позже, не сейчас.
— Хорошо, дорогой. Но кое-что важное мне надо обсудить с тобой. Очень-очень важное.
— Что такое? Говори же.
— Нам надо иметь определенный план. Может, то, что я говорю, дурной тон. Но ведь мы оба, и ты, и я, уже не малые дети. Я больше не могу выносить это ожидание, неопределенность. Все повисает в воздухе… Я просто-напросто больна от этого. По натуре я вовсе не легкомысленна. Мне надо в точности знать, где я нахожусь, на каком я свете. Галина должна продолжать учебу, ей нельзя терять следующий семестр. Ты обещаешь и снова обещаешь, тысячи обещаний, но все остается по-старому. Теперь, когда ты обо всем сказал Галине, от нее покоя нет. Галина — умница, но ребенок есть ребенок. Понятно, мне не следует говорить с тобой сейчас, когда у тебя и так неприятность, но не могу выразить, что я переживаю. А в довершение всего я тоскую по тебе ужасно. В момент, когда ты говоришь «до свидания» и за тобой закрывается дверь, начинаются адские муки, возникает странное чувство: будто я на льдине, которая может разломиться в любую минуту, и я уйду под воду. Да, я, похоже, становлюсь вульгарной, теряю всякий стыд.
Эмилия прервала поток слов. И стояла — вот так, со склоненной головой, с опущенными глазами, трепещущая, стыдясь, что все выложила, назвала вещи своими именами.
— Ты это физически ощущаешь? — спросил Яша, раздумывая.
— Все вместе.
— Ну, ладно, все решим.
6
— Каждый раз ты так говоришь: мы решим. Так ли уж много надо нам решать? Если мы едем, надо сдать квартиру и продать мебель. Можно хоть что-то получить за нее — впрочем, она немного стоит. А может, есть смысл отправить ее в Италию. Вот практические дела, которые нам предстоят. Одними разговорами ничего не сделаешь. Надо выправить паспорта, ведь русские всюду чинят препятствия. Надо точно определить день отъезда. А деньги? Я о деньгах с тобой не говорила раньше, потому что это уж очень неприятная для меня тема. Лишь заговорю, краска заливает лицо — и она в самом деле покраснела, — но без этого ничего не сделаешь. И о твоих делах… ну, ты же сказал… что перейдешь в христианскую веру… Да, это все формальные вещи, я понимаю. Никто не приобретет веру, если его покропить несколькими каплями воды. Но без этого мы не сможем пожениться. Я все это говорю в предположении, что твои обещания — не пустой звук. Если это не так, то зачем все? Мы же не дети.
И Эмилия замолкла.
— Ты же знаешь, я всегда говорю искренне. Отвечаю за каждое слово, которое сказал.
— Ничего я не знаю. Что я про тебя знаю? Бывает, что я и про себя ничего не знаю. В таких случаях всегда винят женщину. У тебя есть жена, и, Бог тебя знает, ты ей не верен и ведешь себя, как вольная пташка. Я тоже грешница, но я хотя бы церкви верна. По католической вере, если кто крестился, то он будто родился заново, и все прегрешения ему отпускаются. Не знаю твою жену и не хочу знать. Иное дело, брак ваш бездетный. А брак без детей — брак наполовину. Я не молода уже, но могу еще иметь детей, и мне хотелось бы родить тебе ребенка. Будешь смеяться, но даже Галина говорит об этом. Она сразу сказала: «Как вы с дядей Яшей поженитесь, я хотела бы маленького братца». Человек с твоим талантом не должен умереть, не оставив потомства. Мазур — хорошая польская фамилия.
Яша сидел на диване. Эмилия — напротив, в шезлонге. Он глядел на нее, она на него. Внезапно он осознал, что так дольше продолжаться не может. Слова, которые ему придется сказать, должны быть произнесены. Притом в эту самую минуту. Однако так и не решил, что сказать и как действовать.
— Эмилия, мне надо тебе сказать кое-что.
— Ну, говори же. Я слушаю тебя.
— Эмилия, у меня нет денег. Все мое состояние — это дом в Люблине. Но не могу же я отбирать у нее и дом.
— Почему же ты раньше не говорил? Как ты себя ведешь, казалось, деньги для тебя не проблема.
— Я всегда знаю, что в последний момент их получу. Если премьера пройдет успешно, смогу выступать за границей. Здесь же выступают иностранцы.
— Да, но в наши планы входило еще и быть вместе. Как можно быть уверенным, что сразу найдешь ангажемент в Италии? Это может оказаться во Франции или даже в Америке. Странно было бы, если мы поженимся, тебе жить в одном месте, а мне — в другом. Галина должна некоторое время пробыть в Южной Италии. Зима, например, в Англии может убить ее. Да еще ты предполагал, что потребуется год, чтобы освоить европейские языки. Если путешествовать по Европе без знания языков, с тобой будут обращаться не лучше, чем здесь, в Польше. Ты уже забыл все, что мы решили. Мы же хотели купить дом с садом близ Неаполя. Такой был у нас план. Это не значит, что я тебя попрекаю — ни в коем случае, — но если хочешь поправить наше положение, надо следовать точному плану. Это жизненно важные вещи, и сделать это экспромтом, как свойственно людям театра… Ничего, кроме неприятностей, не будет. Сам подумай.
— Да, это так. Однако же я должен иметь в руках какие-то деньги. Сколько же нужно? Я хочу сказать, каков минимум?
— Мы же все посчитали. Надо по меньшей мере пятнадцать тысяч рублей. А лучше бы и сверх того.
— Я должен буду получить деньги.
— Как же? Насколько мне известно, в Варшаве деньги с неба не падают. У меня создалось впечатление, что ты уже собрал некоторую сумму.
— Нет у меня ничего.
— Да, это новость. Ты не подумай только, что мои чувства к тебе изменятся из-за этого. Но наши планы, очевидно, не могут быть прежними. Я уже намекнула кое-кому из близких друзей, что еду за границу. Галине нельзя здесь оставаться. Девочка в ее возрасте должна ходить в школу. Да здесь мы с вами и не сможем быть вместе. Это теряет смысл для нас обоих. У тебя есть семья, жена, и кто его знает, что еще. Меня терзает жалость к твоей жене, но если уехать из Польши — это все отдалится А так: увести мужа и иметь шанс, что его жена придет ко мне плакать, — это уж слишком!
И она потрясла головой, будто стряхивая с себя эту тяжесть. И передернула плечами.
— Я добуду денег.
— Как? Ограбишь банк?
Вошла Галина.
— А, дядя Яша!
Эмилия нахмурила брови.
— Сколько раз говорить, что сначала надо постучать, а уж потом входить. Тебе же не три года.
— Если помешала, уйду.
— Ничему ты не помешала. Какое чудесное платьице на тебе!
— Что же в нем такого хорошего? Я выросла уж из него. Но оно белое, а от белого я без ума. Хорошо бы наш дом в Италии был белый. Почему крыша не бывает белая? Да, это было бы потрясающе: дом с белой крышей!
— Может, тебе нравится, когда дымовая труба — тоже белая? — поддразнил Яша.
— Почему бы и нет? Можно и так. Я читала, когда выбирали нового Папу, белый дым выходил из трубы. А если бывает белый дым, то бывает и белая сажа. Разве нет?
— Да, да, все устроится, как ты хочешь. А пока отправляйся к себе в комнату, — прервала Эмилия. — Нам надо много обсудить.
— А о чем вы разговариваете?.. Ну не хмурься же так, мама. Уйду сейчас. Ужасно пить хочется, но это неважно. Только сначала одну вещь скажу: по-моему, у вас плохое настроение, дядя Яша. Что-то случилось?
— Лодка с прокисшим молоком пошла ко дну.
— Ха-ха! Что за смешное выражение?
— Так на идиш говорят.
— Ох, я бы хотела выучить идиш. Все языки хочу знать: китайский, татарский, турецкий. Говорят, у животных тоже свои языки. Один раз я проходила по Гжибову: евреи выглядят так смешно — в этих своих длинных кафтанах, с черными бородами. Что такое еврей?
— Тебе же сказано: уходи отсюда! — повысила голос Эмилия.
Галина повернулась уже, чтобы уйти, но тут в дверь постучали. У порога стояла Ядвига:
— Какой-то человек пришел. Хочет говорить с пани.
— Человек? Кто это? Что ему нужно?
— Не знаю.
— Что же ты не спросила, как его зовут?
— Вид такой, будто он с почты или что-то такое…
— Вот еще напасть! Одну секунду. Сейчас я выйду к нему, — и Эмилия вышла в коридор.
— Кто бы это мог быть? — сказала Галина. — Я взяла книжку в школьной библиотеке и потеряла. Вообще-то не потеряла, а уронила в канаву. Она была такая противная, там помои текли, и я не полезла за ней, побоялась домой принести. Побоялась, что мама увидит меня с такой грязной книжкой и разбранит ужасно. Она добрая, но и злая бывает. Недавно она так чудесно сделала. Мама не спит ведь ночами, а когда она не спит, и я не сплю, не могу уснуть, и все тут. Забралась к ней в постель, мы лежали и разговаривали, две потерянные души… Время от времени она присаживалась к маленькому столику, клала на него руки и ждала, что он предскажет будущее. Ой, она смешная иногда, но я люблю ее ужасно. Ночью она такая хорошая. Иногда мне хочется, чтобы всегда была ночь, и чтобы вы были с нами, дядя Яша, и нам втроем было бы так хорошо. Может, вам хочется меня загипнотизировать? Прямо сейчас… У меня страстное желание, чтобы меня загипнотизировали!
— Для чего это тебе надо?
— Ох, для того. Так мрачно все! Жизнь такая тоскливая!
7
— Твоя мама и слышать не хочет об этом, а раз она против, то и я не хочу.
— Наверно, все уже пройдет, пока она обратно придет.
— Не так-то быстро все это делается, как бы ты ни была восприимчива к гипнозу.
— О чем это вы?
— Ох, тебе придется любить меня. Навсегда меня полюбишь. Не сможешь позабыть.
— Это верно. Никогда! Мне хочется говорить глупости. Можно я скажу, пока мамы нет?
— Да, говори.
— Хорошо. Почему не все, как вы, дядя Яша? Каждый важничает, пыжится, все такие надутые. Я люблю маму, люблю ужасно, но иногда так ненавижу. Когда она в плохом настроении, то вымещает это на мне. «Не ходи туда! Не стой там!» Раз я разбила цветочную вазу, ну совершенно нечаянно, и она не разговаривала со мной целый день. Сегодня ночью мне приснилось, что конка — лошади, кондуктор, пассажиры — все-все проезжает через нашу квартиру. Куда они все несутся? И как это пройдет через нашу дверь? Но конка пронеслась мимо и остановилась. И мне пришло в голову: когда мама придет и увидит это, то-то подымет шум! Я принялась хохотать, и так, хохоча, проснулась. Мне и теперь смешно, как этот сон вспомню. Ну разве я виновата? И вы мне снились, дядя Яша, но пока вы не решитесь и не загипнотизируете меня, не расскажу сон.
— Что же тебе про меня снилось?
— Не скажу. Мне или смешное снится, или что-нибудь ненормальное. Вы думаете, я сумасшедшая. Но это и в самом деле ужасно, какие мысли в голову приходят. Хочу прогнать их и не могу.
— Что за мысли?
— Не могу я про это рассказывать.
— От меня ничего не надо скрывать. Я же тебя люблю.
— Ох, вы только говорите так. А на самом деле вы мой враг. Может, вы даже дьявол в облике человеческом? Может, у вас есть рога и хвост, как у бабы-яги.
— Да, у меня рога. — И Яша приставил два пальца к голове.
— Не надо так делать, мне страшно… Я жуткая трусиха. А по ночам я просто трясусь от страха. Боюсь привидений, боюсь духов, всяких таких вещей. У нас соседка есть, у нее девочка, шести лет, Янинка звали. Такая прелесть, белокурые локоны, голубые глаза. Как ангелочек. И вдруг она подхватила скарлатину и умерла. Мама не хотела, чтобы я узнала, но я все равно знаю. Даже видела в окно, как гроб выносили — узенький такой гробик и весь в цветах, Ох, смерть — это ужасно. Днем я не думаю об этом, а как только стемнеет, так думать начинаю.
Вошла Эмилия. Поглядела на Яшу с Галиной:
— Что за прекрасная пара!
— Кто это был? Что за человек? — спросил Яша, сам удивленный, что смеет задавать такие вопросы.
— Сейчас расскажу. Будете смеяться, хотя это вовсе не смешно. — Эмилия говорила, обращаясь то к Галине, то к Яше, то к ним обоим. — У нас есть знакомый, тут недалеко, богач, старик Заруцкий. Скряга, ростовщик. Даже не то что знакомый, а Ядвига дружна с его прислугой, и вот он теперь здоровается со мной. Через балкон к нему пробрался вор, и ночной сторож увидел, как тот спускается, погнался за ним, а вор удрал. Не смог сейф отпереть. А теперь оказалось, что он обронил бумажку с адресами других квартир, которые собирается ограбить. И наша среди них. Агент из полиции сразу пришел предупредить. А я откровенно сказала: «Немного же он украдет здесь». Ну, не чудно разве?
У Яши пересохло во рту.
— Зачем же он оставил листок с адресами?
— Обронил, наверно.
— Ну, вам теперь надо быть осторожнее.
— Как тут убережешься! Варшава стала теперь просто воровское гнездо. Галина, ступай к себе!
Девочка лениво встала, томно обернулась:
— Ну, хорошо, иду. То, о чем мы говорили, это секрет.
— Да, навеки.
— Я ухожу. Раз выгоняют, что делать. Но ведь вы еще не уйдете, дядя Яша?
— Нет, еще останусь недолго.
— До свиданья!
— Оревуар!
— Оревуар!
— Ариведерчи!
— Уходи давай, я же тебе сказала! — скомандовала Эмилия.
— Хорошо, ну хорошо, ухожу. — И Галина вышла.
— Что это за секреты? — то ли в шутку, то ли всерьез спросила Эмилия.
— Важнющие секреты.
— Бывает, я жалею, что у меня не сын, а дочь. Мальчики не такие домашние, не так вмешиваются в материнские дела. Я люблю ее, но временами она выводит из равновесия. Вы должны понимать, что она ребенок еще, а не взрослая.
— Я и говорю с ней как с ребенком.
— Как-то смешно с этим вором, Не мог найти дом побогаче моего? Откуда эта публика получает информацию? Наверно, входят в подворотню и читают список жильцов. Но я боюсь воров. Вор может и убийцей стать. В парадном есть засов, но балкон закрывается только на цепочку.
— Вы же на третьем этаже. Достаточно высоко.
— Да, верно. А откуда ты знаешь, что Заруцкий на втором живет?
— Потому что я и есть вор, — сказал Яша хриплым голосом, сам потрясенный словами, которые произносил. В горле пересохло. Из глаз посыпались искры. Кажется, это дибук говорит, не он сам. Мурашки побежали по спине. Подступила тошнота, как бывает перед обмороком. Эмилия помолчала немного.
— Ну, вот прекрасная идея. Раз можешь спуститься из окна, можешь и по балконам лазить.
— Так и есть.
— Что-что? Я не расслышала.
— Я сказал: «Так и есть».
— Почему же ты не открыл сейф? Раз начал, надо было до конца довести.
— Раз на раз не приходится. Не получилось.
— Почему ты так тихо говоришь? Ничего разобрать не могу.
— Говорю: «Иногда и я не могу».
— Не можешь, не суйся, по старой поговорке. Забавно, недавно мне пришло в голову, что воры могут забраться к нему. Каждый знает, что деньги он держит дома, рано или поздно их должны были украсть. Таков удел всех скупцов. Да, накопительство — настоящая страсть.
— Что-то в этом роде.
— Кто знает? В абсолютном смысле все страсти, быть может, или совершеннейший бред, или же истинная мудрость. Кто может знать это?
— Да, мы не знаем ничего.
Довольно долго оба молчали. Вот наконец она прервала молчание:
— Так что же с тобой? Дай же, я посмотрю ногу!
— Не теперь, только не теперь.
— Почему же не теперь? Все же, как ты упал?
Не верит она мне, подумал Яша, думает, шучу. Так и так, все пропало. Он глядел на Эмилию, но видел ее будто в тумане. В комнате царил полумрак. Окна выходили на север, да еще были задернуты вишневыми портьерами. Странное безразличие овладело им — так бывает, когда человек собирается совершить преступление или же рискнуть жизнью. Он понимает, что это все разрешит, но самого его уже ничто не заботит. Услышал свой голос:
— Я повредил ногу, когда прыгал с балкона. От Заруцкого.
Эмилия подняла брови:
— Право же, не время для шуток.
— А я и не шучу. Это правда.
8
В наступившей затем тишине было слышно, как щебечут за окном птицы. Ну что ж, худшее позади… Теперь надо довести до конца это дело. Слишком уж тяжкую ношу он на себя взвалил. Разорвать путы, освободиться от всего — вот что сейчас необходимо. Он кинул мгновенный взгляд на дверь, будто примериваясь, не сбежать ли немедленно, не сказав ни слова, без всяких объяснений. Сидел, не подымая глаз, но сквозь ресницы глядел прямо в лицо Эмилии. Не было тут ни наглости, ни отваги — просто страх, страх человека, которому нельзя позволить себе такую роскошь — бояться. А Эмилия глядела на него — не сердито, но с любопытством и некоторой долей презрения. Такое чувство испытывает человек, видя всю тщету и бесполезность усилий другого. И похоже было, еле удерживается, чтобы не рассмеяться.
— Право же, не верится…
— Да, это правда. Я стоял перед вашим домом сегодня ночью. Даже пытался вызывать вас…
— И вместо этого — туда?
— Побоялся разбудить Галину и Ядвигу.
— Надеюсь, вы просто дразните меня. Знаете же, как я доверчива. Меня легко обмануть.
— Нет. Нисколько не обманываю. Просто слыхал, как Ядвига рассказывала про него, и подумал, что это решило бы все наши проблемы. Но сдали нервы. Видно, такие дела не по мне…
Теперь взгляд Эмилии выражал раздражение и досаду.
— А сюда вы пришли, чтобы сделать это признание, так ведь?
— Вы же меня сами спросили.
— Что я спросила?.. Впрочем, это все равно… все равно… Если это не розыгрыш, можно только пожалеть. Нас обоих, и вас, и меня. Если же вы меня разыгрываете, презираю вас.
— Я пришел сюда не шутки шутить.
— Кто вас знает? Кто знает, что вы сделаете, что нет? Вас же нельзя воспринимать как нормального человека.
— Нет. Нельзя.
— Не так давно я читала про женщину, которая позволила соблазнить себя сумасшедшему.
— Это вы и есть.
Глаза Эмилии сузились:
— Штефан, мир праху его, тоже был психопат. Только в другом роде. Наверно, меня тянет к таким мужчинам.
— Не надо себя винить. Вы самая лучшая, самая благородная женщина, которую когда-либо я встречал.
— Кого это вы там встречали?.. Из голодранцев вышел, и сам голодранец. Прости за резкость, но это так. Некого мне винить, кроме себя. Действительно, вы ничего от меня не скрыли. В греческой трагедии есть такой персонаж — что-то вроде судьбы: фатум? — нет, как-то по-другому называется… Такая фигура: видит все, знает наперед, что случится с человеком, однако же вынуждена способствовать тому, что ссудил рок. Видит преисподнюю и все равно туда подталкивает.
— Вы еще не в преисподней.
— Ниже пасть невозможно. Если у вас осталась хоть капля человечности, избавьте меня от последнего позора. Уходите и никогда больше не приходите сюда. Я не собираюсь посылать за вами погоню. Пусть останутся хотя бы хорошие воспоминания.
— Простите.
— Не надо просить прощения. Вы сказали мне, что у вас есть жена. Не скрывали, что живете с Магдой. Говорили, что атеист, или же изображали это… Я все принимала. Так что мне теперь? Бояться вора? Забавно только, что из вас получился такой незадачливый вор. — У Эмилии вырвался короткий смешок.
— Остается только доказать, что я настоящий вор.
— Мне, видно, надо поблагодарить вас за это обещание. Не знаю только, что теперь скажу Галине. — Эмилия переменила тон. — Надеюсь, вы понимаете, что должны уйти. И никогда не возвращаться. И не писать тоже. Что же до меня — для меня вы умерли. Я, впрочем, тоже. Но и у мертвых есть свой последний приют.
— Хорошо. Ухожу. Можете быть уверены, что никогда больше… — Яша сделал движение подняться.
— Погодите минутку. Я же вижу, что вы даже встать не можете. Что же с вами такое? Растянули связки? Или сломали ногу?
— Что-то такое. Да.
— Что бы там ни было, вам не следует выступать в этом сезоне. Можете так остаться хромым на всю жизнь. Вам надо обратиться к Богу. Ведь он наказал вас прямо на месте преступления.
— Такой уж я неудачник. Шлимазл.
Эмилия закрыла лицо руками. Опустила голову. Казалось, она тщательно обдумывает что-то. Даже потерла пальцами лоб. Когда же отняла руки, Яша с изумлением увидел, как в эти несколько мгновений она переменилась, за несколько секунд постарела. Мешки под глазами. Растрепанные волосы. Морщины. Седина в волосах. Яша не мог поверить собственным глазам. Как в детской сказке, с нее спали колдовские чары, те, что оставляли ее вечно юной. Даже голос звучал тускло, невыразительно. Она взглянула на него с подозрением и, конфузясь, спросила:
— Почему там остался список с адресами? И почему там и мой адрес? Неужели же… — Эмилия не стала продолжать.
— Не оставлял я никаких адресов.
— Полицейский не выдумал же.
— Не знаю. Богом клянусь, не знаю.
— Не клянитесь Богом. Вы, конечно, могли составить список, и он выпал из кармана. Очень мило с вашей стороны, но лучше было не включать меня в этот список, — и она улыбнулась. Вымученная улыбка. Такая остается на лице после пережитой трагедии.
— Право же, это необъяснимо. Я начинаю сомневаться в собственном рассудке…
— Да, ведь вы больны.
И в это самое мгновение перед ним снова встало все, что произошло тогда. Он вырвал странички из записной книжки, сделал из них жгутик, с помощью которого пытался исследовать замочную скважину. Видимо, этот скрученный жгутик и остался там, а на нем записаны были адреса, в том числе и адрес Эмилии. Кто знает, какие там еще адреса? И в ту же секунду Яше пришло в голову, что там могли быть сведения и о нем самом! Адрес Вольского мог там быть. И адреса других импресарио, актеров, владельцев театров. Адреса фирм, от которых он получал снаряжение. Вполне вероятно, что там и его собственный адрес: ему нравилось развлекаться, записывая улицу и номер дома, а потом украшать их разными завитушками, хвостиками, фестончиками и цветочками. Страха не было, но внутри него что-то такое смеялось. Только первое его преступление — и вот уже он на себя донес… Видно, он из тех незадачливых воров, которые ничего не украдут, а наследят так, что полиции ничего не остается, как их арестовать. Настоящий шлимазл. И полиция, и суд беспощадны к этим неумехам. Яша вспомнил, что сказала Эмилия о тех, кто видит бездну, однако же падает в нее. Стыдно за свое ротозейство. Значит, нельзя появляться дома. Им ничего не стоит узнать адрес в Люблине. И нога эта еще…
— Ну что ж, — сказал Яша. — Не буду больше обременять вас. Все кончено между нами. — И он поднялся.
Эмилия тоже встала.
— Куда же вы? Куда бежите? Вы же никого не убили…
— Простите, если сможете. — И Яша заковылял к двери.
Эмилия тоже сделала движение, будто собираясь преградить путь.
— Как бы там ни было, обязательно пойдите к доктору.
— Да, конечно. Спасибо.
Показалось, Эмилия хочет что-то сказать еще, но он прошел в прихожую, взял пальто и шляпу, тут же вышел. Эмилия крикнула что-то вдогонку, но Яша бежал уже по лестнице, волоча за собой бедную свою больную ногу.