Только на палубе я заметил, как много здесь молодых людей с тяжелыми внутренними отметинами в расфокусированном взгляде вдаль. В выцветших футболках с символами спецподразделений российской армии, в истрепанном камуфляже. Каленые черепки, осколки империи и соколы нового мира.
Рядом со мной стоят и разглядывают пенистый след, чаек и облака отец и сын — мальчуган лет пяти.
— Папа, а куда мы приплывем?
— Это, сынок, машина времени. Мы плывем с тобой на тысячу лет назад в тридевятое царство, где нет злых людей.
— А почему их там нет, их посадили в тюрьму?
— Нет, сынок, их просто не пускают на эту машину времени. Мы с тобой добрые, вот нас и пустили.
— А вот Колю не возьмут, он мою машину сломал.
— Всех, всех возьмут, если не поздно и могут измениться, стать хорошими.
Я только сейчас начинаю понимать, что каждый второй на этом корабле говорит по-русски. За несколько дней до своего отъезда я читал, что в начале XX века тут жили больше десяти тысяч человек постоянных насельников, благотворители жертвовали на Пантелеймонов монастырь, который греки называют Русик, и скиты. После революции 1917 года и последующих событий такой сложной истории страны запустение пришло и на полуостров, обветшал Пантелеймонов. После смерти последнего грузинского монаха в семидесятых грекам отошел Иверский монастырь. А теперь рядом с двумя балагурами-грузинами, бывшими бойцами, задумчивым священником, которого все называют отец Виталий, обнимая отца с сынишкой, стоит призрачное, прозрачное, теплое и радостное Возвращение.
«Аксион Эстин» начинает разворот для того, чтобы кормой подойти к причалу, спускаются швартовы и вместе с хороводом птиц над кораблем начинается движение на земле: в колонны на погрузку встают машины, по-хозяйски проверяют свою кладь путешественники. С пирса и каменного парапета их провожают коты. Они щурятся желтыми глазами, изредка переводя взгляд на птиц.
Возле просоленной выжженной каменной стены я снял с плеч рюкзак и присел в тень. От кофе уже вяжет во рту, но запахи портовой харчевни в Дафни соблазняют не только кошек, да и с утренней странной встречи в кафе прошло уже достаточно времени, под ложечкой начинает урчать и голодно тянуть. Солнце уже окончательно рассеяло рваные клочки утреннего тумана и начало ощутимо припекать. Я взвалил свои вещи на одно плечо и зашагал ко входу в кафе. Проходя мимо пирса, я услышал громкий разговор по телефону на русском. Спиной почувствовал взгляд и обернулся. Бородатый парень стоял уже в двух шагах от меня:
— Слушай, привет. Решил догнать. Ты не знаешь, когда паром на восток? Никто толком ничего объяснить не может, а возле касс толпа, да и на греческом я читать не умею.
— Да ничего сложного, наша кириллица от этого алфавита пошла, читай как по-русски, некоторые буквы только запомни и делов-то. Как звать-то? — включаюсь я в беседу.
— Игорь. Я из Москвы. А ты?
— А я и не знаю откуда. Родился на Урале, жил там, потом в Сибири, потом Москва, Кавказ, опять Москва. В общем, помотало. Но в последние годы живу в столице, так что со свиданьицем, землячок.
— А ты куда собираешься, тоже на восток? Мне нужно к Анне. В святую Анну, ты, случаем, не туда?
— Вообще нужно в Агиу Паулу, но это, вроде, рядом — несколько километров по горам, так что посмотрим, может, и с тобой дойду.
В кафе мы берем кофе, крендели с брынзой и располагаемся в тени. Коты деликатно и мягко садятся в метре и иногда напоминают о себе мяуканьем, получая кусок булки. Закончили говорить мы так же внезапно, как и начали. Каждый думает о своем. До отъезда я разговаривал с матерью по телефону, она просила прислать фотографии из Греции, а потом рассказала, что моя тетушка Марина ложится на операцию. «Ничего сложного, в нашем возрасте у женщин часто бывают проблемы с грудью. Все будет хорошо. Онколог сказал». Я развернул карту Афона, взятую на сдачу в кафе, рассмотрел маршрут, прикинул время: из Анны, если не задержусь, я должен успеть как раз к вечерней службе в монастыре, куда у меня было выписано разрешение на въезд. На обороте прочитал про обители. Святая Марина — ее мощи покоятся в Ксенофонте, что мы проходили. И я начинаю жалеть, что не сошел на берег там. Быть может, она помогла бы моей тете, своей тезке, легче перенести операцию.
Я убеждаюсь, что все мои мысли тут же были услышаны кем-то незримым. Голос подал Игорь:
— Я тут уже подзадержался. Работаю грузчиком в Москве, дочка маленькая. Заждались меня с женой уже. Но вот хочу в Анну еще сходить, а потом уже можно на корабль, да на большую землю. Билет на самолет даже пришлось поменять и денег совсем не осталось. Об одном жалею, тетка просила икону Богородицы ей привезти. Говорит: «С самой святой горы, не откажи уж, племяш». Вот теперь неудобно как-то, думаю, может, как-то подзаработать. У меня и мысль есть. Тут расчески днем с огнем не сыскать, если дома забыл, то всё — ходить лохматым. А я могу их строгать, да еще и с символикой.
— Подожди пока, я, наверное, смогу тебе помочь, — мысль пронзает меня молнией: таких совпадений не бывает: святая Марина, тетка Игоря, моя родственница, слова бородача Алексея в Москве про то, что нужно видеть знаки.
Я вскакиваю и шарю по карманам: вот, пятьдесят евро, возьми… у меня еще есть. Купи тетке икону, пусть порадуется, а с меня не убудет.
Игоря приходится уговаривать минут десять, он упирается, категорически отказывается, но я применяю всю свою силу убеждения. В конце концов он соглашается:
— Ну так я пойду, схожу до лавки тогда, куплю сразу.
Мой попутчик уходит, я отдаю коту остатки сырного кренделя и с рюкзаком двигаюсь к парапету, где с моря дует легкий бриз. Меня пугает громкий, трубный клаксон. Я отскакиваю в сторону и пропускаю огромную фуру. Она медленно ползет к пристани и чадит соляркой. На тенте по-гречески огромными буквами написано слово «Марина».
21 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, MAKEDONIA THRAKI, GREECE
Неизвестно, по какой причине, и в какой момент на палубе «Святой Анны» наступило полное безмолвие. Только где-то под нами, в стальном брюхе судна монотонно урчали двигатели. Выходило, что через четверть часа мы прибудем в пункт назначения. Но потом произошел какой-то труднообъяснимый сбой.
Я показывал Игорю на греческую надпись «НЕА» прямо на облизанной морем стене рядом с причалом, на указатель рядом со старым кипарисом, на котором виднелись четыре большие буквы «АННА», но мы все равно взяли вещи и уверенно зашагали по паромной рампе на берег. Через сто метров вымощенная железобетонными плитами дорога упиралась в круто уходящую по склону горы вверх лестницу.
Вместе с первыми шагами по ступеням в грудь легко толкнуло теплое дуновение прогретого полуденным солнцем ветра и сбило дыхание. Над лестницей в гибком поклоне сплел сводами лозы дикий виноград, и в полумраке дышать стало еще труднее. Через сто метров подъема был сделан первый привал. Отдалились и стали игрушечными причальные строения, плеск волн сменился щебетом в зарослях и густым гудением насекомых. Отдышавшись, я расстегнул клапан рюкзака, где лежал платок, но не успел утереть пот с лица, как Игорь похлопал по плечу и показал на едва заметную дверь в зарослях и стену небольшой избушки, поросшую плющом:
— Смотри, открыто, давай зайдем, интересно — что там? — предложил мой попутчик.
— Действительно, если уж и вышли как специально не там, где было нужно, то уже идти до конца. Вперед, — согласился я.
Избушка некогда была жилищем отшельника — кали-вой — как называют такие строения греческие монахи. Горела лампада, в подсвечном поддоне с песком осталась пара огарков, рядом на струганной резной полке ровной связкой лежали свечи. На чисто выметенном земляном полу была водружена надгробная плита, надпись на которой гласила, что жил тут отшельник, старец Иосиф Исихаст.
Я смотрю на Игоря и улыбаюсь, пытаюсь что-то сказать, но слова не идут, застыв пушистой и солнечной радостью в голосовых связках. Прошло несколько минут: мы зажгли свечи, положили руки на теплый, гладкий гранит, а выйдя на свежий воздух, обнаружили лавку в тени и сели прямо над кручей, где блики купались в море и, оставляя белоснежный след, уже едва видимая, уходила за мыс наша «Святая Анна».
— Всё не зря, прямиком пришли, — выдаю я.
— Это тот самый старец Иосиф?
— Да, да и еще раз да! Вместо тысячи слов одна едва приметная тропа, и этот путь красноречивее самых зажигательных проповедей. Мы с тобой просто открыли дверь, а оказалось, что ступили на мост. Мост в нашу Россию. Взяли и прямиком вошли в толщу космической сущности, единого целого эволюции, — прорывает меня.
— Э, брат! Да ты философ, идеалист что ли? — смеется в бороду Игорь.
— Несомненно, меня даже в армии Платоном звали, — шуткой отвечаю я. —
Просто как-то так вышло, что именно это тонкое и мистическое учение заставляло меня посмотреть на себя изнутри в самые непростые моменты жизни. Посмотреть, ужаснуться и, если нужно, сделать паузу, одуматься, отдышаться, выбрать, пока не поздно другой путь, не свалиться в пропасть, в мой личный ад и химеры. Прости уж за откровенность. Я даже читал, что старец Иосиф с самого начала своего уединения обрел редкий дар — он видел небесный свет и познавал его всю свою жизнь, а самым главным врагом человека считал лень, а потом гордость. Лень не позволяет собрать то, что можешь, а гордыня крадет только что собранное. Интересно, правда?
— Не говори. А Россия, причем тут Россия, причем тут мы с тобой? Я в аскеты не собираюсь, да и ты, по всему вижу, тоже. Или ты про исторические параллели и русских последователей учения и предшественников старца Иосифа: Сергии Радонежском, Андрее Рублеве, Феофане Затворнике и Серафиме Саровском?
— Да я вообще о развитии мысли, о прошедшем столетии, когда именно в России на фундаменте, заложенном этими аскетами, была провозглашена идея богочеловечества. Не единичное явление Христа, а постоянное душевное самосовершенствование как путь к спасению и возникновению человека не только свободного, но и разумного светлым разумом, это как высокий полет. У каждого своя высота, но нужно стремиться выше. Так и появляются, как я их называю, люди-птицы. Образно, конечно, но это так. Своего рода лестница в небо. Шаг за шагом, взмах за взмахом можно пытаться понять свое единство с миром, представить себя как одно целое в системе побежденного зла. Побежденного изнутри. Когда смотришь в зеркало и знаешь, что видишь не темную свою сущность, не те семь пороков, которые нуждаются в благодатном навозе одиночества, чтобы взойти, а просто свою светокопию, которая улыбнется в ответ и взойдет на ступень выше нелепых основ современного европейского гуманизма, где волк и заяц имеют равные права на бумаге. Вот только, сожрав слабого, волк будет окружен почетом как реализовавший свое законное право на достойную жизнь, и был ли тот заяц?