На соседней улице мы заказали гирос. Александр Иванович категорично предупредил: «Тильки сир и цибулю!» Мяса он не ел уже двадцать лет. Рядом важно прогуливались вороны и жирные бакланы, которые только и ждали, когда посетители зазеваются. Секунды, и порция растерзана прямо на земле. Я понял: вчера птица улетала просто подкрепиться, но куда, уж не в этот ли общепит?
После обеда я предложил компании прогуляться по набережной, где уже был с утра. Мне было интересно пройтись в новой компании.
Отец Иоанн по пути сетовал, что местные девушки заходят в церковь с непокрытыми головами, а я рассказывал ему, что это в общем и целом — традиция всех церквей Средиземноморья. Иначе не отличить женщин-христианок от представительниц другой веры.
За неторопливой беседой мы дошли до Белой Башни. Я был тут уже второй раз за день. Эгейские волны, которые так красиво завешивают воздух радужной дисперсией, еще несколько столетий назад в этих местах часто меняли свой цвет на кроваво-красный. Но сегодня все было спокойно, поднимался ветер и гнал тучи. Солнечные лучи, пробивающиеся через них, стали хорошо видимыми. Мимо на всех парусах проходила «Эвлогия» с туристами, громко играла музыка и раздавался смех. Бьющие сквозь волны мощные и прямые потоки света заставили остановиться. Что-то внутри меня приказало замереть, и я почувствовал, как втягиваюсь в бесконечный коридор искренней и чистой любви.
Но откуда взялись эти необъяснимые ощущения?
Я застываю рядом с отцом Иоанном в каком-то легком и странном помешательстве: свежий бриз разметал застиранные пеленки где-то внутри, они беспомощно трепещут и хлопают на ветру. Словно из начала прошедшего десятилетия с палубы корабля врывается голос Фуртады и музыка. Я поднимаю взгляд и вижу, как надо мной разворачивается небесный театр. «Цвии, цвии», — раздалось с высоты, тик-так — раскачивается небесный маятник, рисуют ломаные траектории птицы. Это величавое грациозное танго, и какое…
Мир переворачивается вновь в прозрачной сфере, и я завороженно смотрю, как чайки — парами, тройками, поодиночке пикируют с высоты в эгейскую рябь и выныривают из волн со своей добычей. Отец Иоанн замирает рядом, не мигая глядя вверх.
Теперь все встает с головы на ноги. Меня пригласили на большую рыбалку. «Отец Иоанн. чайки должны ловить рыбу, а не питаться помоями. должны ловить рыбу, — повторяю, как под гипнозом, — .ловить рыбу.» Я спешно прощаюсь со своими новыми друзьями и уже почти бегу по набережной. Вот оно, настоящее дело для европейской чайки. такое древнее и такое нужное. Ловить рыбу! И я ни за что не променяю это ни на какое эрзац-сырье.
И хочется прямо в небо закричать: «Спасибо тебе, моя нежная, такая мудрая, пронизанная солнцем Солунь». Меня уже начинает разрывать печаль от расставания с тобой, от того, что у нас так мало времени.
Я обязательно вернусь, прилечу на землю Эллады таким же чистым и солнечным утром. Приеду к тебе все такой же грустный и до звона пустой.
Здравствуйте, я русский олимпийский мишка, залетевший из восьмидесятого. Тряпичная мягкая игрушка, сшитая из разноцветных лоскутков безо всякого креатива, чинов и классов. Вывалившаяся на рельсы из душного вагона московского метро в час пик и потерявшаяся в темных тоннелях подземки.
Плюшевый медведь, опустошенный язычеством, индульгенциями, средневековым и коммунистическим варварством, в котором «русский дурак» имени Ленина вырвался на свободу. Аве, цезарь! Императоры продолжают акты насилия, бросают жизни и судьбы на растерзание вассалам и щедро платят скромные суммы за исполнение страшных приказов. Меня сейчас понимают только святые, молча оберегающие этот город.
26 МАЯ 2013 Г. ШТУТГАРТ, ГЕРМАНИЯ
Несмотря на утреннюю жару в Салониках эти глаза на входе в самолет подарили мне холодное тевтонское небо. Ясное, льдистое. Уже в салоне та же блондинка, окатив синей холодной волной взгляда, предложила кофе и бутерброд. Этот утренний полупустой аэробус «Эйр Берлин» за два часа перепрыгнул Балканы и Альпы, из почти тридцатиградусного, разбавленного бризом греческого утра в штутгартскую аэропортовую кофейню с остывшим латте. Зябко. На трапе при выходе девушка в полицейской фуражке попросила паспорт. Замерзшая: с синими руками и выбившимися светлорыжими кудрями. Я показал ей документы, уловил едва слышное «Добро пожаловать в Германию» и зашагал в автобус. Мы тронулись, а она осталась.
Солнечные плюс девять, безмолвие и безлюдье. Рядом только молодая пара держится за руки. Влюбленные ясные глаза, темные плащи и замша. Любовь и расстояние — нет на свете более близких родственников. Вгоняют в бессонницу сомнения, жар страсти и лед одиночества. Пожалуй, все влюбленные похожи, как и утренние аэропорты: громкие декларации, встречи и проводы, и словно самолеты улетает время. И вот уже люди превращаются в магниты — притягиваются или отталкиваются.
Я жду Гаусса. Он едет на электричке и уже названивает мне, обещает прибыть с минуты на минуту, а я хожу вдоль перрона, где порывами налетает ветер и гонит высокие кучевые облака в зеркальном фасаде аэровокзала, словно скоротечные события нашей жизни, которые появляются зачастую негаданно, как из ниоткуда, и остаются только в памяти, да и то далеко не все. Дороги, вокзалы, пересечения, небывалая легкость и незаживающие раны. Как старая станция из памяти, где все мы стояли чуть более счастливые, более молодые, и как много еще можно было изменить, сделать по-другому, чтобы судьба повернула иначе. Но вышло все так, как сложилось сегодня.
Третий стаканчик сладкого кофе. Уже вяжет во рту. Еще несколько часов назад, когда небо в салоникийском заливе Термаикос только начинало розоветь, я решил, так уж принято, присесть на дорожку, и пошел к базилике святого Димитрия. Захватил свой посох, с которым прошел по горам Афона, да там и оставил на входе. Все ждал, когда же проснется и прилетит белая птица и сядет на маковку креста и посмотрит с высоты своим говорящим так много взглядом. Но уже трезвонил телефон, таксист Гена подъехал к входу в отель и открыл багажник.
Вещи, короткая дорога через старую Солунь с закрытыми пока ставнями кондитерских и сувенирных лавок. Потом город остался позади белыми кубиками конструктора, потом далеко внизу под килем авиалайнера и совсем исчез из вида.
— Оппа, а вот и я! — Гаусс стоял и улыбался во весь рот. — Давай обнимемся, старый друг, и окунемся в культурную жизнь юга Германии. Хочешь, менталитетом местным тебя покормлю? Хочешь-хочешь, по глазам вижу. А пока поехали в центр. Сегодня суббота, ярмарка будет — рано же оба встали, перекусим и проговорим весь наш план отпуска. На ближайшую неделю я абсолютно свободен.
— Давай так и сделаем. Я бы сейчас слона съел, наверное. А насчет менталитета ты, как всегда, что-то задумал. Ну ладно. Пусть будет сюрприз.
Мы едем на электричке в центр, потом бродим по Шлос-сплатц и Кёнигштрассе, где старый шарманщик исполняет кукольный танец и дарит леденцы детям. Во дворе старой церкви со скульптурой Эберхарда Бородатого попадаем в кафе и жадно поглощаем фламандскую пиццу с салом, сметаной и зеленым луком. После позднего завтрака Гаусс ведет меня в старую Штифтскирхе, тонкий шпиль которой виден из любой точки центра. У меня, как обычно, на груди болтается фотоаппарат. На входе я спрашиваю у священника разрешения поснимать. Он странно на меня смотрит, как будто я только что вручил ему чек на миллион евро, согласно кивает и с предельной учтивой вежливостью полушепотом говорит: «Да-да, конечно, обязательно пройдите вдоль скульптурной композиции, она очень древняя и интересная».
Наша прогулка заканчивается в полдень, когда небо затягивают тяжелые тучи. На блошином рынке недалеко от вокзала сухая старушка внимательно смотрит на меня, я решаю подойти, мой взгляд привлекла старая губная гармоника: местами помятая, скрепленная древними шурупами. Я пробежался одним выдохом по всему ряду, и она зазвучала необыкновенно чистым звуком.
— Фрау, сколько вы за нее хотите?
— Всего три евро. Молодой человек, купите, это настоящий старый «Хёнер» моего мужа. Он скрасит ваши часы одиночества и подарит много радости. Возьмите, не пожалеете.
Старушка печально улыбается и протягивает мне гармонику. Через мгновение она исчезает в клапане рюкзака.
— У вас легкий восточноевропейский акцент, эта гармошка уже была в тех краях, так пусть едет еще раз. Муж при жизни все хотел посетить Россию, да так и не успел — здоровье…
Пожилая фрау опускает взгляд. Я улыбаюсь и одними глазами благодарю ее.
У меня начинает першить в горле и закладывает нос. Нам предстоит проехать еще пятьдесят километров, и наконец можно будет принять горизонтальное положение. Гаусс живет в доме под названием «Кошачья голова». Это экспериментальная коммуналка. Старики и молодежь, опыт и ветреность, но неизменная взаимопомощь: донести сумки или передвинуть мебель — пожалуйста, уважаемая фрау. Присмотреть за детьми — да, конечно, только в радость, ваше дело молодое. Соседи у Гаусса — студент испанец Хулио и сорокасемилетняя чешка Иветта.
— Я тебя с ними познакомлю, они классные ребята, у нас общая кухня, а с Хулио еще и общий санузел. В общем, живем дружно, — рассказывает мне товарищ, когда мы устраиваемся на сиденьях поезда. Дома и деревья сливаются в одну сплошную линию, и Штутгарт остается позади. Перед глазами все слегка расплывается. Я понимаю, что заболел.
27 МАЯ 2013 Г. ШВЕБИШХАЛЛЬ, ГЕРМАНИЯ
Мужчина в ноябре кутается в пальто и погрузил меланхолию глаз в старую тонкую шапочку, больше похожую на обрезанный чулок. Его так и зовут «Мужчина в ноябре». Это осунувшийся далеко не молодой бедняк, болезненно худой, в бесформенной одежде не по размеру. Он бронзовый, натертый до блеска. Местная достопримечательность. Сегодня мы похожи на него, разве что одеты поприличнее. Непогода разбушевалась не на шутку и заставляет прятать руки в карманы.
— Даже не знаю, чем тебе помочь, — произносит Гаусс. — Разве что сводить в наши термальные купальни. Тут же восемьсот лет назад добывали соль, а теперь подземные воды затопили все древние шахты. Можно зайти в аптеку, там продают соленые леденцы. Пара штук и можешь забыть о своем больном горле.