Киприян был темный человек и этому суеверию верил. Убив по счету тридцать девятого медведя, он положил себе этих зверей больше не трогать и стал избегать с ними встреч. На охоту стал ходить только высоко в горы.
В горах Алтая, где жил Киприян, каждый зверь соблюдает свое место. Медведь живет внизу, в черни-черневой, то есть в лиственной тайге. Выше в горы, где пошел пихтач, и еще выше, где чистый кедр, медведя встретишь реже.
Ближе к снежным вершинам – белкам – даже кедр не выдерживает, припадает к земле, ползучим кустарником стелется по холодным скалам. Тут уж если и увидишь медведя, то можно вовсе его не бояться; здесь не его владения, и он сам бежит от человека. Изредка только, в летний зной, вскарабкается косматый на площадку повыше, где рядом с веселой изумрудной травой лежит, ослепительно блистая на солнце, чистый горный снег: любит поваляться, покататься в холодной снежной перине, повыгнать блох из косматой шубы. И если тут услышит человеческий дух, стрельнет, как заяц, вниз, в родную тайгу, – только и всего.
Зато на холодных этих высотах всегда найдешь большого горного козла с острыми, загнутыми назад ребристыми рогами длиной с локоть. Здесь же пасется и крошечный безрогий оленок с торчащими из-под верхней губы клыками – кабарга.
За кабаргой да горным козлом и стал ходить Киприян, опасаясь, как бы его не заломал роковой сороковой медведь. А когда подошел июнь – время медвежьих свадеб, – старый охотник отправился на белки не тайгой, а скалистой крутой тропой, что ниточкой сбегала с горы к самой избушке Киприяна.
В эту пору медведи становятся беспокойны и встречаться с ними особенно опасно.
Охота была удачной. Киприян застрелил крупного горного козла, взвалил его себе на спину и той же тропой стал осторожно спускаться с вершины. Одностволка его была заряжена пулей. И еще две пули оставались про запас.
Тропа вела карнизом, таким узким, что разойтись на нем не могли бы и два человека.
Над тропой нависла голая, гладкая скала, а под ногами Киприяна развернулась глубокая пропасть.
Тут-то, на повороте этой опасной тропы, против всякого ожидания, охотник и столкнулся нос к носу со своим сороковым медведем.
За спиной у Киприяна был большой мешок с убитым козлом.
Ремни врезались в плечи – не стряхнешь. Повернуться, отступать было невозможно.
Оставалось одно: стрелять.
Но старый охотник не мог сразу осилить своего страха перед «сороковым».
Черная лохматая башка глядела из-за камня спереди. Медведь, видно, был удивлен неожиданной встречей не меньше, чем Киприян. Медведь разом остановился. Его подслеповатые глазки беспокойно забегали, нос зашевелился, из горла вырвалось низкое, скорее испуганное, чем угрожающее, рычание.
Медведь тоже не мог повернуться.
Или человек, или зверь должен был быть сброшен в пропасть, чтобы дорога освободилась для оставшегося в живых.
И все же Киприян медлил стрелять: оставалась еще надежда, что медведь попятится и задом уйдет по тропе.
Но и эта надежда пропала: медведь зарычал громче. Вслед за башкой показалась его косматая шея. Зверь наступал.
Киприян быстро поднял ружье, уперся твердо ногами в камень – и выстрелил медведю между глаз.
Дым на миг закрыл камень впереди.
Когда дым отлетел, медвежьей башки уже не было.
Киприян повернул ухо к пропасти. Но звука падения тяжелого тела он не услышал. Это его, впрочем, не смутило: внизу ревела, прыгая через камни, стремительная горная речка.
Киприян вздохнул полной грудью: путь был свободен. И роковой сороковой медведь «обошелся».
Прежде чем двинуться дальше, Киприян снова зарядил пулей свою одностволку.
А когда он поднял глаза от ружья, лохматая медвежья башка опять глядела на него из-за поворота тропы.
Киприян себе не верил: его пуля не причинила никакого вреда зверю. Так же торчала во все стороны жесткая шерсть на лбу. Даже легкой царапины не было заметно. И только маленькие глазки налились злою кровью.
Уж не рассуждая, Киприян приложился и спустил курок как раз в тот момент, когда зверь раскрыл пасть и двинулся вперед.
Ужасающий рев, такой рев, какого старый медвежатник в жизнь свою не слыхал, прогремел из белого облака дыма.
Звериная башка исчезла.
Пот выступил на ладонях, и ноги дрожали у Киприяна.
Все-таки он заставил себя опять перезарядить ружье.
При этом он не спускал глаз с поворота тропы и с ужасом видел, как из-за камня медленно выступает черный ноздреватый нос, за ним блестящие красные глазки и широкий лоб зверя – без капли крови на лохматой шерсти.
Роковой медведь был неуязвим для метких пуль старого охотника.
Зверь – Киприяну казалось – только вырастал, башка становилась все больше после каждого выстрела. И если в первый раз она высунулась на высоте сапог охотника, теперь она была на высоте его груди.
И в третий раз выстрелил Киприян – прямо в разинутую пасть зверя.
Это была последняя пуля: больше патронов не оставалось.
Страшный рев повторился.
Охотник обезумел.
Не думая, что он делает, с пустым ружьем в руках, он двинулся вперед по тропе: сразу уж столкнуться с ужасным зверем – и конец.
Шагнув за поворот, он очутился лицом к лицу с медведем. И тут произошло такое, чего Киприян никак не ожидал: громадный зверь как-то испуганно хрюкнул, подался назад и задом, задом стал быстро пятиться по тропе.
Киприян наступал, не решаясь, однако, подойти слишком близко к оскаленным зубам медведя.
Тело зверя изгибалось, следуя каждому повороту тропинки. Киприян напирал и напирал.
Вдруг карниз стал шире. Медведь ловко извернулся, мелькнул куцым хвостиком и с необыкновенной быстротой пустился удирать, уже головой вперед.
Когда Киприян дошел до конца карниза, зверь уже исчез в темном кедраче. Шатаясь после пережитого страха, как пьяный, охотник спустился к подножию горы.
Там, на каменистом берегу речки, протекающей глубоко под карнизом, нашел он растерзанных, с пробитыми пулей башками своих трех медведей: рокового сорокового, и сорок первого, и сорок второго сразу.
Первой по карнизу шла медведица. За ней – три медведя.
Только последний из них мог уйти пятясь, потому что сзади на него больше уж никто не напирал.
Емуранки (Рассказ счетовода)
Одно лето мы с нашим бухгалтером Ван Ванычем провели в Хакасской автономной области в Западной Сибири.
Поселились мы в избе у тетки Марьюшки, среди степи, на берегу большой реки Абакан, сбегающей с гор.
Приехали мы сюда, надо прямо сказать, время провести и поохотиться. Однако охота начинается в августе, а мы приехали в середине мая. Ван Ваныч и говорит:
– Не сидеть же сложа руки, паразитами. Надо местному населению помочь. Будем вредителей истреблять.
– Вот дело! – подхватила Марьюшка. – Самые заглавные вредители наши – емуранки. Прямо хоть хлеб не сей – все потравят. Думаем, думаем, как извести емуранок, а толку нет.
Емуранки – суслики, по-здешнему.
– Ну, – говорим, – Марьюшка, уж коли мы возьмемся, так от емуранок и следа не останется. Математически.
И стали мы с Ван Ванычем придумывать, как бы нам ловчей взяться за дело.
Я говорю:
– Очень даже просто: стрелять будем. Станем против норки и, как только эта самая емуранка выглянет, так – бац по носу, и дело с концом. Потом к другой норке. Нас двое. За день каждый из нас, наверное, уж штук по двадцати ухлопает.
До начала охоты два с половиной месяца, или семьдесят пять дней. Сорок на семьдесят пять – три тысячи. Это уж как на арифмометре. Три тысячи емуранок истребим, так километров на десять, наверное, ни одной этой емуранки и в помине не останется. Колхоз нам благодарственный адрес поднесет.
Тут хакаска вынула трубку изо рта и сказала какое-то короткое сердитое слово.
Ах, да! Я про нее и забыл сказать. Оно и понятно: сидит и молчит.
Она частенько к Марьюшке наезжала. Слезет с коня – они тут все женщины верхом ездят – и в избу. В избе на лавку сядет, сидит и молчит, трубку сосет. Марьюшка ее чаем поит. Чай с маслом: так ей вкусней кажется.
Целый самовар хакаска выпивает – и ничего. Сидит – даже серьги в ушах не шелохнутся. А серьги у нее замечательные: сперва веревочка, потом из проволоки кольцо, потом бомбошка какая-то, потом полтинник серебряный. Чуть колыхнись – звякнет.
Марьюшка-то перед ней разливается и о том и о сем, про нас все выложила: зачем приехали, да откуда, да что делать задумали.
Хакаска трубочку свою потягивает, глядит на нас, а сама – как памятник. Лицо неподвижное, узкие глаза прищурены, как от дыма, в уголках – морщинки.
Марьюшка все ее хвалила: умная, говорит, женщина, справедливая.
Так вот: сказала хакаска Марьюшке свое непонятное слово и вышла из избы.
– Чего это она? – спрашиваю у Марьюшки.
– Да так… Еще, поди, обидитесь…
– Ну, говори, говори!
– Да, по-нашему сказать, дурак, говорит, дурака высидел.
Плюнул тут я с досады. Да ну, думаю, стоит внимание обращать! Надо за дело приниматься.
В тот день набили мы с Ван Ванычем маленьких патрончиков, чтобы пороху да дроби много не тратить: емуранку-то пустяк убить – трех дробинок хватит. А утром отправились в степь. Ван Ваныч к одной норке стал, я – к другой.
Надо сказать, издали видели мы, как эти емуранки у своих норок столбиками стоят, а как стали подходить, засвистели они – и все как сквозь землю провалились. Ну, да ведь голод не тетка: выйдут, как есть захочется.
Но и пятнадцать минут прошло, и полчаса, и час, а нам с Ван Ванычем ни одного даже выстрела сделать не удалось. Мелькнет в норке головка и исчезнет. Ружья поднять не успеешь – где уж тут выстрелить!
Потом еще хуже стало. Вдруг свистнет где-то сзади. Обернешься быстро-быстро – только хвостик увидишь, как он в норке исчезнет. Так со всех сторон – норки ведь кругом – то тут свистнет, то там. Вертишься, как пугало огородное на ветру, а толку нет. Разыгрывают нас емуранки, прямо разыгрывают!