— Он вторит мне… как будто таит в уме чудовище такое… что страшно показать.
Своим дубленым голосом он обращался к какой-то воображаемой аудитории, слова повисали в воздухе и медленно рассеивались, он непрестанно заламывал руки, и у Гроувса сложилось впечатление, что актер ждет аплодисментов или еще какого-нибудь проявления благодарности. Но он только поворчал.
— Вы слышали об убийстве на вокзале Уэверли, сэр? — спросил он, не испытывая ни малейшего желания терять время.
— Весть горькая, — Хогарт уронил голову, — каковая воистину перевернула меня.
— Что вам известно об этом?
— Убийство подлое, бесчеловечное, неслыханное. Люди полны страха; говорят, Эдинбург стал вместилищем кошмаров.
Гроувс был оглоушен таким красноречием, но он всегда подозревал, что артисты сумасшедшие.
— Говорят, что вы были близким другом покойного, мистера Джеймса Эйнсли.
— Пф-ф, — фыркнул Хогарт. — Кратковременное знакомство, в лучшем случае друг непрочный.
— Итак, вы утверждаете, что он не был вашим другом?
— Близким другом он не был никому, инспектор. Позор часто стучался в его двери, и я всегда подозревал, что в конце концов вероломство, злой обман убьет его. И все же черт должен получить по договору, он очень неплохо играл джентльмена, умело применяя реквизит, на который так падки незрелые умы.
Гроувс решил проявить нетерпение:
— Это очень серьезное расследование, сэр. Вам следовало бы пойти нам навстречу.
— Это мой долг, инспектор, а я блюду свой долг, как блюду свою душу.
— Я бы хотел знать, как вы с ним познакомились.
Хогарт опять решил блеснуть монологом — правда, покороче:
— Я играл в «Ройял» Ришелье, хотя самым громким моим успехом была роль Толлевея в «Моем черном глазе». Может быть, вам доводилось слышать, инспектор?
Гроувс покачал головой.
— Невероятная штучка. «Панч» писал, что это лучше, чем «Кто заговорит первым». Но замечаю, вы смотрите без внимания, зеваете, слушая мои слова. Позвольте мне пробудить утомленную память. Ах да, это было двадцать лет назад или даже больше. Мистера Эйнсли мне представили как весьма опытного финансиста.
— Он имел отношение к Франции?
— В нем было мало от галла, зато много от солдата. Да, пожалуй, вот как — он посмотрел мир, не снимая военной формы. Хотя подробности его службы мне неизвестны.
Это Гроувс уже знал: Эйнсли был с позором уволен из королевского стрелкового полка и вскоре вернулся в родной город.
— Он не рассказывал о своей службе?
— Как же, рассказывал. О превратностях судьбы, боях, осадах, о коварных врагах. Но он был беззастенчивым и не знающим удержу лжецом, и его, несомненно, ждали новые бедствия.
— И все же вы общались с ним.
Хогарт тяжело вздохнул.
— Свет рампы привлекает гадюк, инспектор. Я общаюсь со змеями и лишь пытаюсь увернуться от их зубов, когда они бросаются на меня.
— Так чем же он занимался?
— В театре? — Хогарт изменил позу. — Кажется, на первых порах была некая великодушная дама по имени Анабелла, которая выходила вместе со мной в «Ришелье». Правда, лучше всего она играла в манчестерском «Ройял» в «Тактике красавицы». Я был Дорикуром.
— Шлюха? — Гроувс не очень уважал актрис.
— Пустая, непостоянная женщина, которую я некогда считал своей, но ее увлек пиршественный вихрь мистера Эйнсли. Он не брезговал проститутками, инспектор, хотя в то время, думаю, требовал от нее кое-чего еще. Он что-то затевал, и ей там отводилась важная роль.
Гроувс напрягся.
— Что значит «затевал»?
— Я помню лишь смутно, не отчетливо. Там была замешана какая-то сирота, безотцовщина. Кажется, он ходил в церковь.
— В церковь? — Гроувс подумал о профессоре Смитоне. — Вы спрашивали его зачем?
— Нет. Но однажды он появился дрожащий, бледный, почти вне себя от страха. Я понял так, что гибель ему нестрашна, и решил не вмешиваться.
— Он вам ничего не говорил?
— Ничего.
— То есть рот на замок.
— А я уши на замок.
— Вы встречались с ним в последнее время? Это важно.
— Всего несколько раз за этот сезон, — сказал Хогарт, — хотя, конечно, он не сходил с театральной орбиты, как блуждающая луна.
Гроувс заинтересовался самим актером. Несомненно, он был культурный человек, что-то вроде того, о чем говорила Эвелина. И разумеется, много путешествовал…
— Компания в ту ночь поздно ужинала, — неожиданно сказал Хогарт, как будто прочитав его мысли, — обильная трапеза в «Олифант Бентли», у торговца чаем, когда появился мальчишка с новостями. Мы все побледнели и, как христиане, воскорбели о кончине мистера Эйнсли. Может быть, он и был негодяй, но в глубине души мы все мерзавцы. На нем ведь была какая-то чудная одежда?
— Грубая работа. — Гроувс кивнул, пометив себе, что нужно проверить алиби. — Сделано неумело. — Он прямо посмотрел на губки и пудру Хогарта. — Может быть, он хвастался кисточками, клеем?
— Увы, нет, но такой человек вполне мог импровизировать. Может быть, свинцовая краска? После нее выпучиваются глаза и сморщивается кожа.
— Вы не представляете, для чего ему понадобилась такая маскировка?
— Ну, я уже говорил, мистер Эйнсли был известен невоздержанностью давней и, может быть, чуял, что час расплаты близок. Есть ли какие-нибудь версии о личности зверя, который все это сотворил?
Гроувс поерзал.
— Я иду по следу убийцы.
— Не сомневаюсь, это создание сейчас трепещет, зная, какой человек идет по его следу. Молюсь, чтобы в свой выход он сказал нужную реплику и смиренно отошел к Создателю.
— Да, — согласился Гроувс, хотя все еще подозревал, что это издевательство.
— Кексов, инспектор? — спросил тот, широким жестом указав на пеструю жестяную банку. — Они сладкие, как плоды рожкового дерева.
Но Гроувс решил, что с него хватит попыток вникнуть в пестрый жаргон Хогарта.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он, поднимаясь со стула, — но боюсь, у меня слишком много дел.
— Псс! — просвистел Хогарт. — Мы только начали! Умоляю, расскажите поподробнее о посещениях театра в ваши нежные годы! Какая пьеса вам правилась и кто в тот день играл?
Гроувс погладил поля шляпы.
— Я точно не помню, кто выступал, — сказал он, — хотя пьесу помню довольно хорошо.
Матушка повела их в театр в целях воспитания патриотизма, и если он до сих пор живо помнил тот поход, то только из-за жертв, которые она ради этого принесла. Глаза Хогарта сверкнули.
— Трагедия? Комедия? Трагикомедия? Историческая пьеса, пастораль, комическая пастораль?
— Печальная вещь, — сказал Гроувс. — «Макбет».
Актер заметно поморщился, но быстро взял себя в руки.
— И вам понравилось, — спросил он, сглотнув, — в таком нежном возрасте?
«Его наверняка разгромили за роль Макбета, потому что всякий раз, как я упоминал эту пьесу, он начинал бледнеть, шипеть и в конце концов, несмотря на шумное гостеприимство, хотел выставить меня как хама, который имел наглость все время его перебивать. Я бы возмутился, если бы сам не хотел уйти. Повторяю, театр не место для человека с практическим складом ума».
— Простите, еще несколько слов, прежде чем вы уйдете, — обиженно сказал Хогарт, схватив Гроувса за руку у двери. — Вы знаете, что я имею известные заслуги перед государством. — Капли пота выступили на покрытом черной краской лбу; он дышал, как запыхавшийся пес. — Но ни слова об этом. Прошу вас, в своем отчете напишите обо мне, каков я есть, не обеляя и из мелкой злобы не черня. Скажите обо мне, как о человеке, любившем неразумно, не склонном к ревности, чья рука отшвырнула перл, как о человеке, чьи глаза точат слезы щедрей, чем аравийские деревья — целебную смолу! Ступайте к своей тайне!
Он выпустил ошеломленного Гроувса и, шумно дыша, закрыл дверь.
«Я пытался как можно точнее передать его слова, но, боюсь, их весьма трудно запомнить, и сказаны они были человеком, чья пора юношеской неопытности осталась далеко позади и который опустился до уровня пучеглазого идиота».
Несмотря на всю абсурдность Хогарта, Гроувс ушел под сильным впечатлением от физического воздействия его повелительной манеры в маленькой комнатке, где ему не хватало воздуха, и когда Прингл к концу рабочего дня вошел в кабинет с сообщением, что снова явилась Эвелина Тодд, которая очень хочет с ним поговорить, инспектор тут же решил как можно эффективнее повторить этот прием. Перейдя в вызывающий клаустрофобию соседний кабинет главного констебля, он быстро поставил перед собой стул, прикрутил газовую лампу, надул грудь и встал в полный рост, чтобы покорить ее в стиле мавра. Затем как можно солиднее прочистил горло.
— Введите ее, — напрягшись, сказал он Принглу. — И сядьте в коридоре под дверью. Если услышите сигнал тревоги, сразу же бегите сюда с дубинкой.
Выйдя из «Ройял Лицеум» и прокручивая в голове слова Хогарта о сироте, Гроувс отправился в Новый государственный архив, чтобы найти свидетельство о рождении Эвелины Тодд, ограничившись 1856–1865 годами. С ходу он ничего не нашел, но хранитель напомнил ему, что до 1855 года подобные регистрационные записи вели приходские служители и судебные клерки. Может быть, женщина, которую он ищет, чуть старше? Гроувс задумался, припомнил нежные черты Эвелины и допустил, что при всем юном облике вполне возможно, что ей уже под тридцать. Однако хранитель предупредил его, что, не располагая более подробными сведениями, можно потратить много времени — несколько часов по крайней мере, — чтобы найти нужную запись, так как церковных книг немало и они объемные. Гроувс попросил его дать знать, если он найдет то, что нужно, и вернулся в главное управление странно величественной походкой.
— Войдите, — сказал он, когда раздался легкий стук в дверь.
Он стоял перед узким окном, властно скрестив руки на груди, а свет от фонаря с Фишмаркет-клоус создавал вокруг него яркий ореол.
Эвелина просочилась как туман. На ней опять было черное траурное платье, а высокий, напоминавший церковный, воротник придавал ей холодящий душу вид монахини.