— Садитесь, — медленно сказал Гроувс и кивнул на стул, но Эвелина как будто даже не слышала.
Она проскользнула в его тень и схватилась за спинку стула.
— Пожалуйста, простите меня. — Голос у нее был хриплым. — Я знаю, что была грубой, ужасно грубой, но… Я не могу этого объяснить. У меня бывают такие моменты… Не сердитесь на меня!
Ее так долго снедали страх и тревога, что лицо сморщилось, с каждой минутой она становилась старше — сейчас ей уже можно было дать тридцать. Возможно, Гроувс и испытал бы облегчение от ее покорности — его мускулы в самом деле непроизвольно расслабились, — но он ничего не понимал: перемена опять была необъяснима.
— Успокойтесь, сударыня, — сказал он громко, чтобы Принглу было слышно, — и спокойно скажите, что вас сюда привело.
— Вы не поверите мне. Я не могу упрекать вас, если вы думаете обо мне плохо — думаете, что я гадкая, лицемерная. Но прошу вас, поверьте, мои слова, может быть, заслуживают внимания, я не осмелилась бы показаться вам на глаза, если бы это было не так! Я не врунья и считаю своим долгом доказать вам это!
Гроувс прищурился.
— О чем вы говорите, милочка?
Она смотрела на него какую-нибудь секунду, но его словно прошил электрический разряд.
— Убийца на вокзале Уэверли… — сказала она, сглотнула и тяжело задышала. — Я видела во сне все подробности… как это случилось… я видела послание… «Ce Grand Trompeur»!
Не бог весть что, послание было хорошо известно, и Гроувс решил, что присутствует на таком же представлении, как и у Сета Хогарта.
— Сядьте, — снова велел он, по она только крепче ухватилась за спинку стула.
— Я видела! — повторила она. — Я видела, когда спала! Убийца! Послание!
— Вы могли прочесть в газетах. Или услышать — теперь это не секрет.
— Нет-нет! — Она с силой потрясла головой. — Отходит поезд, человек выходит из кеба; огромная тень, она валит его на землю… все это мне снилось… грубая, черными чернилами надпись наискосок по всему листу — «Этот Великий Обманщик».
Газеты не писали подробно, как выглядело послание — «грубая, черными чернилами», — но опять же несложно было догадаться. Гроувс плотнее скрестил руки и опустил глаза.
— И что еще вы видели?
— Именно то, что я сказала, — но очень ясно! Как будто я была там — так ясно!
— Может, вы были там?
— Я спала — и проснулась от кошмара!
— В котором часу?
— Как только человек упал.
— Но полагаю, вы опять не видели убийцу?
— Только пар и темную тень. Клянусь, это правда, ради всего святого!
Гроувс поворчал:
— В прачечной вы говорили мне, что до моего прихода спали.
— Это не совсем правда, — призналась она. — Но вы должны верить мне теперь!
И на какой-то момент Гроувс почти поверил — конечно, ее раскаяние прибавляло ему сил, — но все-таки отмахнулся, равнодушно вздохнув.
— Все это прекрасно, — сказал он, опустив руки и убрав их за спину. — То вы — пустая балаболка, которой почти нечего сказать, то призываете всех святых и стоите белее снега, Так что же, милочка? Покажите ваше истинное лицо, чтобы я поверил вам.
Эвелина сокрушенно покачала головой:
— Я очень расстроилась, что вы мне не поверили, — вот вам правда. А мне было так трудно прийти сюда и все рассказать.
Он засопел.
— Трудно? Почему же трудно говорить правду?
— Для этого нужно возвращаться в прошлое.
— В ваши сны?
— Вообще в прошлое.
Гроувс двинулся в сторону, и луч фонарного света ударил ей в лицо как кинжал. Она вздрогнула и отпрянула в его безопасную тень.
— Скажите-ка, когда вы родились? — спросил он, вспомнив о своей неудаче в архиве.
— Я не помню.
— Вам должны были сказать.
— Часть моей жизни… не ясна.
— Кто был ваш отец? Ваша мать? В ней шла какая-то борьба.
— Я не помню. Но…
— Откуда фамилия Тодд?
— Кто-то… кто-то мне сказал, что это моя фамилия. Но пожалуйста…
— Кто?
Она пожала плечами и выдавила:
— Кто-то… в сиротском приюте.
Сиротский приют. Гроувс почувствовал, как его мускулы опять напряглись.
— Вы из сиротского приюта?
Она смущенно взглянула на него:
— Да… Кажется, да.
Гроувс не выдал себя.
— Из какого?
— Это был приют в Фа… Фаунтенбридже. Но прошу вас, это не…
— Пансион для неимущих девиц в Фаунтенбридже?
Гроувс знал о нем еще по тем временам, когда совершал обходы, — отвратительное черное здание, таинственно сгоревшее в конце 1860-х годов.
— Да, но…
— Когда вы там жили?
Она заметалась.
— Моя… моя семья забрала меня.
— Какая семья? Вы говорили, что сирота.
— Моя семья.
Он видел, что она виляет или опять врет; слегка приподнялся на мысках и снова опустился на пятки.
— Вы никогда не говорите правду, сударыня?
— Я не лгу, — сказала она.
— Когда вы вернулись в Эдинбург?
— Два года назад.
— Почему?
— Мне казалось, так нужно.
— Почему?
Он почти загнал ее в угол.
— Это моя родина.
— Что вы делали, когда вернулись?
— Делала спички. Потом мыла посуду в «Белл энд Кэндл». Но…
— А еще?
— Шила. Потом Артур Старк дал мне работу и…
— А что насчет профессора Смитона? Вы что-нибудь для него делали?
— Нет.
— Вы вообще его не знали?
— Нет.
— А полковник Маннок?
— Нет, нет.
— А смотритель маяка по имени…
— Нет! — крикнула она. Перед ним вдруг опять стояла ведьма из прачечной, она готова была вцепиться ему в волосы. — Я не знаю никакого смотрителя маяка! — сказала она сквозь зубы. — И я здесь не для этого!
Довольно долго тишину нарушало лишь тиканье часов главного констебля, которые заводились на восемь дней.
Эвелина, кажется, поняла, что сорвалась не вовремя; задрожала как лань и, извиняясь, затрясла головой.
— Я видела еще одно послание, — прошептала она, качаясь вместе со спинкой стула.
— Да? — Гроувс воспользовался этой возможностью и снова решительно скрестил руки. — И какое же?
— Другое послание.
— Французское? Мы уже…
— Нет-нет, раньше, то, о чем я говорила. Я очень постаралась и вспомнила сон.
Гроувс молчал; за дверью послышался скрип, и он понял, что после вспышки Эвелины они стали говорить гораздо тише, почти шепотом, и Прингл, несомненно, забеспокоился.
— Это ваше послание было возле тела профессора Смитона? — почти прокричал он.
Она кивнула:
— Я видела слова, нацарапанные на стене.
— На какой стене?
— На стене около тела.
— Я все осмотрел. Там не было никаких слов.
— И все-таки я утверждаю, — настаивала Эвелина, — что видела послание.
— И что же в нем было?
— Я точно не разобрала, но это латынь.
Гроувс осмелился на презрительный смешок:
— Псс! Может быть, вы сами его написали!
— Я этого не делала. — Эвелина посмотрела на него сверкающими глазами. — Это не все, — смущаясь, быстро прибавила она. — Мне кажется, я догадываюсь, кто убийца.
Гроувс колебался.
— Вот как? — сказал он, но при этом подумал: а может, эта сумасшедшая действительно сейчас откроет ему тайну.
— Я не могу сказать, что узнала его, но теперь точно знаю, что видела его раньше.
Гроувс отмел эту возможность:
— Глупости.
— Это фонарщик, — заявила она.
Гроувс мигнул.
— Кто?
Она отпустила стул.
— Фонарщик, точно.
— Фонарщик?
Она кивнула. Гроувс решил на всякий случай копнуть:
— Какой фонарщик?
Этого она не знала.
— Если вам это еще не бросилось в глаза, в Эдинбурге много фонарщиков, — заметил он.
— Не знаю, почему я так в этом уверена. — Она чуть пошатнулась, как будто ей стало дурно.
— Может быть, вам только так кажется?
— Нет, я уверена.
— И вы можете описать этого фонарщика?
— Нет.
— Вообще ничего не можете о нем сказать?
— Нет.
— Его имя? Лицо? Участок?
— Ничего, — сказала она, подняла глаза, и ее взгляд потерялся где-то у него за плечом.
Обернувшись, Гроувс увидел, что она смотрит на фонарь с Фишмаркет-клоус, и вдруг понял и с восторгом ухватился за эту мысль: ее новое откровение — спонтанная выдумка. Она опять играла с ним, а зачем, по-прежнему было неясно.
— Да, — сердито сказал он, — вам следует пойти нам навстречу, милая.
— Я иду навстречу.
— Я могу повернуть дело так, что вас высекут. Или повесят, если вы замешаны в преступлении.
И снова в какой-то момент Эвелина не смогла совладать с собой. Она сверкнула на него глазами, как своенравный пес, но тут же опустила голову, ругая себя и кусая губы.
Он никак не мог разобраться в своих чувствах.
— Это все? — услышал он свой голос и сглотнул.
Эвелина подавленно молчала, и вдруг ему показалось, что она сейчас заплачет.
— Иди… тогда идите, сударыня.
Она пошла к двери, опустив голову. Но теперь, при виде ее покорного отступления, Гроувс решил, что недостаточно запугал ее, и, подчиняясь какому-то импульсу, обогнул стол, по непонятной причине испытывая настоятельную потребность до нее дотронуться.
— Еще два слова.
Она остановилась, опершись на ручку двери.
— Я редко встречал людей, похожих на вас, — искренне сказал он, в последний момент отдернув руку. Он вдруг испугался, что она вцепится в него, как рассвирепевшая кошка. — Может быть, вас следует отправить в сумасшедший дом. Но запомните, меня не так-то легко обвести вокруг пальца. Если вы причастны к этим извращенным убийствам и что-то скрываете от меня, то я буду преследовать вас, как свора собак, и, честное слово, не остановлюсь, пока не загоню.
Вспыхнув, она мягко кивнула и пробормотала что-то невразумительное.
— Что вы сказали? — спросил он.
— …Ибо не ведают, что творят, — таинственно закончила она, открыла дверь и вышла.
Он стоял как вкопанный и тяжело дышал; от взрыва эмоций у него кружилась голова, сердце бешено билось. Он повернулся, посмотрел на адское свечение уличного фонаря и почувствовал страстное, похороненное в поколениях семейной трезвости желание сделать глоток виски, чтобы залить находившиеся на грани возгорания нервы.