— Я… не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
— Чистить дымоходы? Работать на хлопкопрядильной фабрике? Выгребать сточные канавы? Что-нибудь в этом роде?
— Нет.
— Вы помните по тем временам какого-нибудь фонарщика?
— Нет, — сказала она, сцепив пальцы.
— Вы согласны с тем, что в вашей памяти между приютом и Ирландией некоторый провал?
— У любого в памяти бывают провалы, — ответила она и впервые с вызовом посмотрела на Макнайта. — Разве у вас в памяти не бывает провалов?
— Ладно… — сказал Макнайт и, как бы ужаленный точным ответом, ненадолго замолчал.
Заговорил стоявший возле него Канэван:
— Никто не может помнить всего, Эвелина. И мы здесь не для того, чтобы причинить вам боль. Когда мы узнали о ваших видениях, нам просто захотелось с вами поговорить. Кое-какие детали этой истории странным образом соотносятся друг с другом, и, судя по всему, нас призвали, чтобы мы добрались до первоисточника.
— Ce Grand Trompeur? — подсказала она, глядя на него.
Макнайт навострил уши.
— Да. Вы знаете этот термин, Эвелина?
— Я же говорила, у сестер были французские книги.
— И у них в библиотеке были «Размышления» Декарта?
— Вроде… кажется, да.
Макнайт затянулся.
— Вы знаете о Евангелии от Иоанна, глава восьмая, стих сорок четвертый?
— Это нашли в теле полковника Маниока.
— Вы не видели, как страницу засовывали в череп?
— Было темно, и стоял туман.
— Но все-таки это сон.
— Да, сон. — Она подняла глаза, словно готовясь к очередной атаке.
— У вас есть какие-нибудь предположения, почему его выкопали?
— Нет.
— Почему назвали человекоубийцей?
— Нет.
— Почему Эйнсли заклеймили Великим Обманщиком?
— Нет, — отрезала она. — Я также не знаю, почему профессора Смитона назвали гонителем невинных. Вы ждете от меня слишком многого, задавая такие вопросы.
Наступила тишина, такая, что можно было слышать, как поднимаются брови Макнайта.
— Гонитель невинных, Эвелина? — в недоумении спросил он. — Мы не знали об этом.
Она смущенно отвернулась.
— Это… это было написано по-латински на стене церкви возле тела Смитона. Я уже сообщила полиции.
— Innocentium persecutor, — прошептал Макнайт и заметил, что Эвелина, почти не сдерживаясь, вздрогнула. — Это, разумеется, вам ни о чем не говорит.
— Ни о чем, — торопливо подтвердила она.
— В противном случае вы бы, несомненно, сказали нам.
— Не вижу причин вам лгать.
Макнайт посмотрел на нее и, кажется, решил, что тоже может быть упрямым.
— Прекрасно, — вздохнул он и встал. — Тогда, боюсь, мы слишком злоупотребили вашим гостеприимством. Вы дали нам обильную пищу для размышлений, и ваша информация, поверьте, наверняка поможет нам в ближайшее время определить направление дальнейших поисков.
Выражение лица Эвелины вдруг резко изменилось, как будто с него сдернули покрывало.
— Вы уходите? — хрипло спросила она.
— Если вы не видите причины, по которой нам следует остаться.
— Но… ваши… ваши вопросы. — Она вскочила. Ее затравленный взгляд раздирал сердце. — Этого мало.
— На данной стадии нам больше нечего спросить.
— Но вы вернетесь?
— Если сможем помочь, непременно, — слабо улыбнулся профессор. — При условии, что вы будете в настроении принять нас, разумеется.
— Но… но я помогла? Или нет?
— Конечно.
— И у вас есть шанс добиться успеха?
— Разумеется, мы надеемся на успех.
— И вы сообщите, если что-нибудь обнаружите?
— Как и вы сообщите нам?
— Как и я… да, конечно.
Но она казалась такой несчастной, что Канэвану было трудно уходить; больше всего ему хотелось остаться в этой комнате, дать ей чувство уверенности, ощущение ясности — чего угодно. Но расстроенная девушка не отрываясь смотрела на Макнайта и даже не замечала ирландца.
— Это ваша кукла, Эвелина? — спросил профессор.
Бросив прощальный взгляд на полки, он заметил между книгами неуместную здесь тряпичную куклу.
— Нет, не моя, — сказала она, как будто ее уличили в чем-то постыдном. — Внизу живет семья, и я время от времени делаю для них игрушки.
— Весьма искусно.
Куклу можно было выставлять на витрину магазина.
— Я все делаю, — торопливо сказала она. — Ситечки для чая, подставки для чайников, шью. Нужно много работать и все время чем-нибудь заниматься.
— Весьма практично. Но может быть, это тоже портит?
Она явно встревожилась:
— Что вы имеете в виду?
— Ведь ребенок может наделить куклу жизнью.
— Н-не… надеюсь, нет.
— Но она так похожа на живую.
— Это всего лишь тряпки, — твердо сказала она.
— Которые, увы, никогда не станут чем-то большим, — согласился Макнайт, выходя из комнаты.
— Я должен выразить вам свое несогласие, — сказал Канэван, когда они ступили на скользкую после дождя мостовую.
— Это нотация? — уточнил Макнайт с патологическим, как показалось Канэвану, удовольствием.
— Мне думается, вы были излишне жестким с ней.
— Согласен, я был жестким.
— Тогда я должен добавить, что, к моему прискорбию, вам, кажется, ни капельки не стыдно.
— Глупости, дружище, — сказал Макнайт, снова раскуривая трубку. — Вы заметили ее отчаяние, когда я сообщил, что мы уходим?
— Естественная реакция, я бы сказал. Столько вопросов и ни одного ответа.
Макнайт задул спичку.
— Нет, — сказал он. — Правда заключается в следующем: она хотела, чтобы мы были жесткими и бесцеремонными. Мы и нужны ей для того, чтобы истрепать ее; если угодно — подстегнуть откровение, разрушающее ее изнутри.
— Вы как будто думаете, что она действительно сыграла какую-то роль в убийствах, — фыркнул Канэван.
— О, я в этом не сомневаюсь.
— Вот как? И что же такого она сказала, чем именно навлекла на себя такие обвинения?
— Все.
— Все?
— Вы ее слышали.
По возмущенный ирландец не мог удержаться от расспросов.
— Чего вы хотите? Привести агнца на заклание?
— Привести ее к правде, а все остальное она сделает сама.
— Она ранима, прошу вас не забывать об этом.
— Переменчива, — согласился Макнайт. — Вы обратили внимание, как она все время теребила манжеты? Подозреваю, старалась скрыть шрамы, оставшиеся после попытки самоубийства.
Канэван рассердился.
— Тогда зачем же поворачивать нож в ране? — Он повысил голос, заставив какого-то прохожего удивленно обернуться.
Они дошли до середины Кэндлмейкер-рау. Макнайт остановился и терпеливо посмотрел на друга:
— Мы здесь для того, чтобы обработать рану и удалить из нее яд. У меня, разумеется, нет ни малейшего намерения ранить ее. Наша задача состоит в том, чтобы защитить ее от тех, кто в спешке может преждевременно наброситься на нее, что причинит ей страшную боль; они даже не могут себе представить какую. Если бы я не считал себя своего рода ангелом-хранителем, — он полез в куртку, — я бы не прихватил вот это.
Он вытащил книгу в черном переплете.
— Библия, — недовольно сказал Канэван, беря ее в руки.
— Библия Дуэ. Удивительно похожа на мою.
— Вы взяли ее с полки?
— Когда она отвернулась. Пока ее не нашли другие.
Канэван был в недоумении.
— Взгляните, если угодно, — сказал Макнайт. — От Иоанна, глава восьмая, стих сорок четвертый: «Он был человекоубийца от начала». Не хватает целой страницы.
Канэван отошел на угол, откуда по улице тянулась, как свечи в церкви, цепочка газовых фонарей. В мерцающем свете он пролистал книгу и обнаружил, что страница действительно выдрана — остался только еще один рваный хребет, торчащий из переплета.
— Но это еще не доказывает ее вину, — возразил он, — не больше, чем нашу.
— Да, хотел бы вам верить.
Канэван вздохнул.
— И потом, этот фонарщик, — заметил он. — Человек, которого она уже опознала как убийцу.
— Ах да, фонарщик, — скептически сказал Макнайт, пропустив вперед полуночный омнибус.
— Вы что, не верите даже в это?
— О, я верю, что ее убежденность вполне реальна. Но что касается самого фонарщика… Я думаю, он всегда был удобным козлом отпущения.
— Вы знаете, кто это?
— Скажем так, у меня есть версия.
Канэван какое-то время размышлял, стоит ли пререкаться дальше, но все-таки не смог сдержать любопытства.
— Кто? — только и спросил он.
Макнайт с упреком прищурился.
— Боже мой, — сказал он, а уличные фонари жутковато вспыхивали, — мне казалось, что вам… что всем это должно быть совершенно очевидно.
Глава 13
Церковь Сент-Эндрю в Корсторфине имела форму старинного, покрытого лиственным орнаментом брига со сводчатыми окнами, укрепленными средниками; ее в семнадцатом веке поставили на холме вышедшие на покой моряки. Надгробия церковного кладбища, где теперь покоился профессор Смитон, украшали суда с парусами, якорями, компасами и секстантами, единственный шпиль венчало какое-то воронье гнездо, а его, в свою очередь, золотой флюгер в форме полностью оснащенной шхуны. Когда Гроувс около десяти часов шагал навстречу гонимым ветром листьям в маленькую церковь, флюгер на резком ветру скрипел и надувал паруса, а заупокойная служба по морякам с «Бен-Невиса», потерпевшего кораблекрушение у Бервика около тридцати лет назад, стоившее жизни половине команды, шла полным ходом.
Он в нетерпении сел на неудобную скамейку в заднем ряду. Инспектор был еще не готов изложить начальству свои растущие подозрения относительно Эвелины, подавление на следствие усиливалось, и это вполне могло толкнуть его за пределы благоразумия, если бы не два обстоятельства: расследование самого шерифа не дало никаких результатов (даже генеральный прокурор заметил, что это тайна, «какой город не видывал со времен колдуна майора Вейра»[22]), a Восковой Человек по-прежнему воздерживался от какого-либо вмешательства и во всеуслышание выражал уверенность в способностях своего коллеги. Гроувс пытался убедить самого себя, что это скорее хорошо, чем плохо, и снова и снова вспоминал мудрость волынщика Макнэба. «Штука в том, — сказал как-то проницательный старик, — что кубок с ядом иногда может оказаться чашей святого Грааля».