ил возможность подробно ознакомиться с тщательно продуманным сочинением. Макнэб был восхищен произведением, сделал несколько разумных критических замечаний, касающихся грамматики, и заметил как можно более тактично, что для достижения успеха в книгу нужно добавить «приправ и гарниру», более «эффектные и сенсационные» случаи, без которых «и без того хилое внимание современного читателя совсем ослабнет, а его жажда скандалов не будет утолена». На самом деле он хотел сказать — а Гроувс не был настолько самонадеян, чтобы не понять этого, — что публикация отчетов о магазинных воришках, бытовом мошенничестве, кражах вывешенного на просушку белья и мелких жуликах не является нерушимым залогом издательского успеха. «Жажда крови, раздувающая ноздри жены викария, — глубокомысленно изрек волынщик, — не слабее, чем в рыле бродяги с Каугейт».
«Как обычно, я прибыл в главное управление на Хан-стрит, и мне сообщили об этой чудовищной трагедии», — писал он. Гроувс уже предвкушал несанкционированное разгребание немыслимых бумажных завалов Воскового Человека, когда ворвался задыхающийся констебль с новостью: страшное убийство почтенного Александра Смитона, профессора церковного права Эдинбургского университета. Гроувс вздрогнул, как будто его ударило молнией. Пал лидер интеллектуальных и богословских кругов города. Ни одного свидетеля. Ни одного подозреваемого. И теперь на его согбенных плечах лежало бремя разоблачения виновного в этом демона. Это дело он наблюдал уже не со стороны; это — его собственное расследование, и его долг — быть решительным.
— Мне нужен фотограф, — сказал он, чувствуя, что остальные смотрят на него и ждут. — Четыре констебля прочешут район. Простыню, разумеется, и «скорую помощь». Известите доктора Холленда. А где, черт подери, Прингл?
Дика Прингла, неутомимого молодого помощника Воскового Человека, приставили к Гроувсу на время отсутствия главного инспектора. Это было разумное, но в итоге неоднозначное и любопытное назначение: Прингл относился к старшим с трепетным почтением, а Гроувс старательно хранил свои профессиональные тайны из страха, что какой-нибудь промах выдаст его несостоятельность.
— Смитон… Сэр, вы его знали? — спросил Прингл, когда они с Гроувсом спустя какое-то время ехали в кебе, облепленном снаружи четырьмя констеблями.
— В городе очень мало людей, которых я не знаю, — ответил Гроувс, хотя на самом деле у него было не много поводов для сношений с профессором теологии.
— Говорят, его не очень любили в университете.
— Так говорят о многих в данном учреждении, — сказал Гроувс, отметив про себя, что при первой же возможности нужно это проверить.
За вычетом одного констебля, спрыгнувшего около Маунд, они въехали в Новый город в начале десятого и увидели, что место убийства оцеплено местными охранниками.
«Никто и никогда не видел тела в таком жутком состоянии, и, как только фотограф исполнил свой долг, я приказал укрыть его простыней, чтобы поберечь неясные чувства местных дам».
Белгрейв-кресит находилась в квартале, где дома с верандами выстроились в идеальную линию, кусты росли строго по плану, а золотые таблички с именами жильцов были начищены до зеркального блеска; здесь обитали знаменитые хирурги, адвокаты, президенты академий и «большее количество рыцарей, чем в самом Камелоте». За этот высокомерный порядок Гроувс недолюбливал Новый город и в глубине души испытывал удовлетворение при мысли о том, что его непорочные улицы обагрились кровью.
«Профессор был человеком привычки. Каждый день, отправляясь на утреннюю службу в собор Святого Жиля, он пересекал мост Дин. Убийца подстерегал его в конце улицы, в конюшнях напротив церкви Святой Троицы».
Это было весьма правдоподобно. Но когда тело профессора упаковали в три клеенчатых мешка и Гроувс осмотрел место убийства, результаты оказались плачевными: в слякоти вмятины от тележных колес, раскиданная солома, следы конских копыт. Допросили еле живую от многообразных последствий шока молочницу, обнаружившую тело, ее показания записали. Расспросили дьякона, намыленной щеткой стиравшего кровь с фасада церкви. Констебли обошли район и опросили жителей. Сами Гроувс и Прингл с ясным сознанием цели направились на встречу с семьей. По наблюдениям Гроувса, почти всегда в случаях членовредительства (включая «УДИВЛЕНИЕ ХОКЕРА», «ГОРЕ ОГРАБЛЕННОГО» и «НЕВИДИМОГО СРЕДИ ЗВЕЗД») преступниками оказывались родственники жертв. Взявшись за латунный дверной молоток, чтобы нанести свой мощный удар, Гроувс даже сказал Принглу вполголоса:
— Когда я буду спрашивать, смотрите в оба. Может быть, здесь какая-то рана, которая у меня закровоточит.
ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК.
Но миссис Смитон была сама безутешность. Ей было уже известно о смерти мужа — по просьбе некоего предприимчивого констебля она опознала тело («Его имя?» — только и сказал Гроувс), — что нарушило задуманную тактику осады. Было двое детей — один в Корнуолле, другой на континенте. Отчитались слуги. В Эдинбурге других близких родственников не было, а вдова никак не могла понять, что могло послужить мотивом.
— Вам должно быть известно, что вашего мужа не очень любили в университете.
— Кто вам это сказал? — с возмущением спросила она, прижав к лицу носовой платок.
— Так говорят.
— Ложь! — воскликнула она, и платок надулся, как парус. — Мой муж был самым уважаемым человеком Эдинбурга!
И разразилась такими продолжительными рыданиями, что Гроувсу ничего не оставалось, как удалиться.
«Когда-то он служил на Корсторфинском приходе, затем преподавал историю Библии и другие церковные дисциплины». Смитон являлся автором книг по агностицизму, теизму и истории Святой Земли во времена Константина. В университете у него было более сотни учеников, местных и приезжих, будущих священников шотландской церкви, а также — по преимуществу — великовозрастных военных в отставке и адвокатов, в преклонные годы заинтересовавшихся богословскими вопросами. И Гроувсу каждый из них был подозрителен.
— Его боялись по многим причинам, и он держал себя соответственно, — признал позже канцлер университета в своем темном кабинете. — Вы, конечно, видели его лицо.
Гроувс решил не говорить, что это лицо он видел в таком состоянии, что любоваться им было сложно. Но конечно же, он изучил портрет Смитона у него дома.
— Человек, с которым приходится считаться, — внушительно сказал он.
— Человек твердых убеждений и редких сомнений. Человек трудный, да, но я бы не сказал, что грозный.
— Да? — Гроувс ответил усмешкой, которая могла бы сойти за ухмылку. — Деликатная материя?
— Полагаю, вы поймете, инспектор, — сказал канцлер, — что его манеры стимулировали большинство коллег. Провоцировали, конечно, но люди интеллекта в глубине души всегда рады провокации, как бы они этого ни отрицали. Я, разумеется, и мысли не допускаю, что кто-либо из них мог нанести ему физический ущерб.
— И все-таки его тело сейчас находится в морге.
Канцлер проигнорировал это напоминание.
— Вы, конечно, слышали о профессоре судебной медицины Уитти? Бог в своей области. Я полагаю, вы позволите ему осмотреть тело.
— Вы полагаете, вот как. А откуда я знаю, можно ли ему доверять?
Канцлер нахмурился:
— Уитти? Доверять? Вы, конечно, просто его не знаете.
Истинная правда. Гроувс знал об Уитти только потому, что тот был тесно связан с Восковым Человеком, хотя уже одного этого достаточно для того, чтобы оскорбиться. А мысль о том, что кто-то раскроет тайну каким-нибудь блестящим судебно-медицинским пируэтом, лишив Гроувса по праву причитающейся ему славы, была крайне неприятна. Он двинулся дальше.
— А что вы думаете о студентах Смитона? Молодые люди часто вспыльчивы и склонны к горячности.
— Я думаю, вы сами увидите, что эти молодые люди более склонны к молитве и размышлению. Может, они и не любили Смитона — может, он был им даже неприятен, — они глубоко уважали его, в чем вы убедитесь, встретившись с ними.
— А вы? — прямо спросил Гроувс, когда они вышли из кабинета. — Каково ваше мнение об этом человеке?
Канцлер задумался.
— Я полагаю, что университет обеднел с его кончиной, — с трудом произнес он, закрывая за собой дверь.
Услышав новость, студенты богословия мертвенно побледнели. Гроувс задал каждому несколько коротких вопросов, а Прингл составил список имен с адресами. Профессоров по одному вызывали в свободную комнату за кабинетом канцлера, и Гроувс — подкрепившись презрением к этим ученым сумасбродам, которые ничего не смыслят в реальном мире — оставшуюся часть дня вел лаконичные собеседования и многозначительно записывал что-то себе в блокнот.
«Поведение нескольких ученых джентльменов, без сомнения соперников, мне не понравилось: они пытались казаться расстроенными, но я-то знал, что Смитона не любили, и читал на их лицах лицемерие».
— Есть идеи, инспектор? — спросил его позже Прингл.
— На данной стадии я бы не хотел высказывать какие-либо предположения.
Профессор судебной медицины — «Уитти по имени и натуре»[9] — поехал с ними в морг.
— Три фрагмента тела, — пробормотал он, покачав головой. — Судя по всему, тот самый случай, когда тело — такая же загадка, как и убийство.
В ответ на эту неуместную шутливость Гроувс нахмурился:
— Прекрасно, что вы именно так смотрите на дело, сэр. Уверяю вас, это не игра.
— Могу только молиться, — сказал добрый профессор, — чтобы преступник разделял ваше мнение.
Предварительный протокол судебно-медицинского исследования был подписан полицейским врачом, но его вполне можно было усовершенствовать; причиной смерти значилось «обезглавливание посредством неустановленного предмета». В нижней части страницы было добавлено нестандартное «выражение чувств»: «Крайне любопытно».
— Это даже не начало исследования, — сказал профессор Уитти, отложил листок и, осмотрев в свете шипящего газового рожка сложенное из кусков тело, указал на раздавленную голову: — Обратите внимание на нижнюю челюсть — как она вдавлена в верхнюю, — разрыв перегородки и рваные раны в глотке. Трудно себе представить, чтобы это совершил нормальный человек.