1
– Ушли, – провожая взглядом китобойные суда, тихо проговорил Журба, и это было похоже на вздох сожаления.
– Да, ушли, – в тон ему отозвалась Захматова. – Вон и последние дымки растаяли.
Максим Остапович, как и все старые моряки, при виде уходящих в море кораблей испытывал сложное чувство горечи, тоски и желания быть на их палубе, идти к далекому горизонту, ощущать дыхание моря. Находиться на берегу для моряка всегда неуютно. Здесь он только гость, временный постоялец в гостинице. База «Вега» принималась Журбой как портовая гостиница. Неподвижность ее, давно не крашенные надстройки, многолюдная толпа на затоптанной и заплеванной палубе, тошнотворный запах прогорклого и прокисшего жира, что тянул из глубин трюмов, – как все это было далеко от настоящих морских судов, на которых привык ходить Журба и о которых мечтал. «Я просто матрос на большом кунгасе, – думал он. – Вот так и будем торчать всегда у берега».
Елене Васильевне передалось настроение Журбы, ей казалось, что вместе с китобойными судами ушло что-то близкое, дорогое и взамен осталось одиночество, ожидание. «Что это я захандрила?» – с недовольством спросила себя молодая женщина и неожиданно подумала о Северове. Это было для нее так странно, что она на несколько секунд даже как бы растерялась: «При чем тут он?»
Ее глаза смотрели на море с таким напряжением, точно пытались в нем разглядеть ответ. Елена Васильевна, на мгновение опустив веки, увидела перед собой Северова, его спокойное мужественное лицо, его внимательный, изучающий и добрый взгляд. Да, да, у капитана были добрые глаза, как же это она раньше не заметила.
– Пойду полежу, – сказал Журба.
Его слова прозвучали для Захматовой откуда-то издалека.
Она машинально кивнула. Взгляд у нее был отсутствующий. Кто-то, тронув ее за руку, осторожно и почти боязливо спросил:
– Мадама, его шибко больной?
Ли Ти-сян с тревожным ожиданием смотрел на Захматову. Она покачала головой, улыбнулась, приподняв верхнюю с пушком губу, открыла ровные влажные зубы.
– Нет, Журба скоро совсем будет здоров.
– Сыпасиба, – закивал головой Ли Ти-сян и вприпрыжку догнал Журбу, взял его под руку.
Захматова крикнула им вслед:
– Максим Остапович, вечером зайди ко мне. Перевязку сделаю!
Хорошо... товарищ Захматова, – обернулся Журба. – Хорошо, Елена Васильевна.
Захматова направилась к себе в каюту. Провожавшие китобойцев моряки неторопливо покидали палубу, обсуждали, какой будет охота, как начнется промысел.
Солнце по-прежнему светило щедро, покрывая глянцем воду. Скалистые берега, изъеденные непогодой и временем, стояли обнаженные, без единого деревца. Они казались крепостными стенами, которые выдерживают непрерывный штурм океана. На птичьем базаре волнение несколько улеглось, и теперь все карнизы утесов были усеяны птицами. У борта базы показалась усатая морда нерпы. Ее немигающие глаза уставились на судно.
Елена Васильевна улыбнулась – так забавен был вид крупноголового зверя – и тут же, не успев прогнать улыбку, Захматова быстро повернула лицо влево, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд. Чей? Мимо проходили моряки, и все были незнакомы ей. «Почудилось», – подумала Захматова. Ее улыбка медленно сошла, лицо стало спокойным. Она сделала несколько шагов и увидела, что за людьми мелькнул и скрылся знакомый профиль – высокий лоб, под ним неестественно маленький нос, острая светло-рыжеватая бородка клинышком. Захматова рванулась вперед.
– Товарищ Комбаров!
Ее голос прозвучал так громко, что многие моряки оглянулись на Захматову, а она почти побежала по палубе, но через несколько шагов остановилась и растерянно оглянулась. Человека со знакомым профилем не было. Он исчез, словно растворился в воздухе. Моряки вокруг улыбались, посмеиваясь над ее видом. Захматова не обращала на них внимания.
«Я не могла ошибиться, – думала она хмурясь. – Это же Комбаров».
Захматова была уверена, что она не ошиблась. Теперь только она вспомнила, что, кроме лица, она заметила и вздернутые плечи человека. «Конечно, это Комбаров, – окончательно решила она. – Но как же он мог оказаться на этом судне? Владимир Иванович Комбаров работает инспектором в кооперативном отделе губисполкома. Что ему делать на китобойной флотилии? Может, я все-таки обозналась?» Но что-то говорило ей, что она не ошиблась, что она видела именно Комбарова. «Нужно сказать Ивану Алексеевичу», – подумала Елена Васильевна.
Она с нетерпением ждала возвращения Северова, и весь день бродила по базе в надежде встретиться с Комбаровым.
С еще большим нетерпением ждал возвращения китобойных судов Комберг. Он с мрачным лицом лежал на своей койке в матросском кубрике и с тревогой прислушивался к каждому стуку двери. Этой Захматовой может прийти в голову мысль разыскивать его. В ушах Комберга все еще звучал голос врача: «Товарищ Комбаров!» Черт бы ее побрал. Узнала! И зачем ему нужно было выходить на палубу, да еще разглядывать эту большевичку! Как он объяснит ей, комиссару Северову свое пребывание здесь?
Комберг беспокойно заворочался на койке, отвернулся лицом к переборке, но тут же лег на спину. Спокойствие не приходило. «Скорей бы вернулся Бромсет! С базы надо уходить! Или же убрать Захматову! Нет. Это слишком рискованно. Можно испортить все дело. Впрочем, пусть все решает сам Юрт». Однако, переложив все заботы на гарпунера, Комберг не почувствовал облегчения. Время для него тянулось мучительно медленно...
Все население китобойной базы как бы притихло, прислушивалось к рокоту океана, к шуму волн, к ровному посвисту ветра. А не донесут ли они до базы звуки охоты, гул выстрела гарпунной пушки, радостные крики китобоев... Так бывает всегда при начале промысла. Люди живут одним ожиданием первого кита, говорят о нем, готовятся к его встрече. Так было и на «Веге». В кубрике матросы рассказывали друг другу истории из китобойного промысла и, как все охотники, преувеличивали и размеры китов и опасность. Лишь Комберг не разделял этого ожидания. Ему в долгие, полные страха часы невольно вспоминалась вся жизнь: детство в захолустном финляндском городке, затем учеба в прусском кадетском училище.
Получив первый офицерский чип, Комберг был направлен в секретную школу, в русский отдел. Фон-Плаквиц, генерал и начальник училища, нашел, что облик Вильгельма Комберга «истинно славянский». Так получил Комберг новое имя – Владимир Иванович Комбаров.
После школы он очутился в Сибири как закупщик хлеба для фирм Дании. Вместе с деловой перепиской о стоимости ржи, пшеницы, овса, о количестве отправленных и закупленных пудов шли рапорты о расквартировании сибирских дивизий, о депо и мостах, о завербованных агентах.
Когда же кайзер бежал, Комбаров получил приказ встретиться с американским консулом во Владивостоке. Тот принял его как своего старого и вышколенного лакея и отправил на Камчатку:
– Войдите в доверие к совдепам, – сказал консул в заключение немногословной беседы.
Сделать это было нетрудно. «Учителя» Комбарова, бежавшего от преследований белых, приняли как своего. Скоро он уже работал в губисполкоме, в кооперативном отделе, в роли скромного уполномоченного. Им были довольны в губисполкоме. Исполнительный, дисциплинированный, скромный, он завоевал авторитет, доверие, примелькался и стал одним из тех, кто живет и трудится, но на кого мало обращают внимания.
Но еще больше им были довольны его новые хозяева. Он аккуратно поставлял все сведения, которые их интересовали. Комберг гордился собой. Особенно он гордился своим последним делом. Это он разыскал в глубине Камчатки притаившуюся группу полковника Блюмгардта, это он составил карту лежбищ котиков на Командорах...
При этих воспоминаниях Комберг самодовольно улыбнулся. Да, он был хороший разведчик. Сколько лет он уже вот так живет под чужим именем. Пора и отдохнуть. Он должен помочь вывезти группу Блюмгардта в Америку. Об этом полковнике бывшего генерального штаба царской армии очень пекутся американцы, и Комбергу обещана немалая награда. Он выполнит свое дело, получит свои деньги и поживет год–два по-человечески, где-нибудь в Баден-Бадене или в Ницце. Рестораны, яхты, музыка и женщины, роскошные женщины, красивые и уступчивые...
Но тут же Комберг ощутил беспокойство, тревогу. Откуда это? Бромсет! Вот кто тревожит его. Этот гарпунер слишком самоуверен. Он не упустит возможности заработать на Блюмгардте, потеснить Комберга.
После разгрома большевиками остатков белых группа полковника Блюмгардта, не успевшая вовремя бежать за границу, притаилась в глухом уголке Камчатки. Комберг разыскал ее, вывел к берегу, и вот теперь ее вывезут в Северо-Американские Штаты, а он, Комберг, получит премию, отпуск и будет отдыхать.
Комберг уснул под мерное покачивание «Беги». На его лице так и осталась довольная улыбка...
...Журба, покуривая трубку, слушал Ли Ти-сяна. Только сейчас он понял, что китаец плавал на чилийской китобойной флотилии, о ней он еще пытался рассказать в ресторане «Вулкан».
– Значит, ты китобой, – улыбнулся Журба, но китаец мотал головой.
– Моя чифан[14] стряпай. Моя только смотри, как другой большая рыба фангули... Кончай!
Жители носового кубрика не обращали на Журбу и Ли Ти-сяна внимания. Одни играли в карты, другие, разбившись на группы, вспоминали охоту на китов у острова Кергелен, в Индийском океане... В углу, как обычно, сидел Скруп. Положив на колено брусок, он привычными движениями точил нож. Его продолговатое лицо в сетке мелких морщин было сосредоточено. Седые волосы падали на лоб, чуть прикрывая уши. Маленький рот был упрямо сжат. Скруп покачивался в такт скольжению ножа по бруску.
К занятию Скрупа моряки привыкли. К тому же все знали, что нож заменяет Скрупу бритву и поэтому его надо хорошо и долго точить. Даже Ли Ти-сян больше не смотрел на Скрупа. После несчастного случая с Журбой китаец все свободное время проводил с Максимом Остаповичем и тихо, тайком от всех, угощал его. Вот и сейчас Ли Ти-сян, быстро оглянувшись, достал из-под кофты небольшой сверток в промасленной бумаге и сунул его под подушку Журбы:
– Мало-мало пирога кушай...
– Ну зачем это, Лешка, – воспротивился моряк. Китаец движением руки остановил его:
– Твоя много чифан, скоро-скоро поправляйся буду...
– Спасибо, брат, – Журба несколько раз затянулся из трубки, помолчал и вытащил сверток из-под подушки. – Это... того... давай вместе.
– Моя хорошо чифан, моя кока, – заулыбался Ли Ти-сян, поглаживая себя по животу.
Журба развернул бумагу. В ней оказалось пять аппетитно поджаренных пирожков. Они были еще теплые. Максим Остапович протянул пирожки другу:
– Бери... тогда и я буду есть!
Ли Ти-сян с неохотой взял самый маленький пирожок. Как ему хотелось, чтобы все их съел Журба. Если бы он только знал, как Ли Ти-сяну было приятно готовить их для Журбы, готовить в секрете от поваров из капитанских запасов муки и мяса, рискуя каждую секунду быть пойманным на месте преступления.
– Вкусно, – похрустывая румяной корочкой, говорил Журба. – Хорошо ты готовишь, Лешка! Тебе бы в большом ресторане служить...
– Моя тебе пельмени буду стряпай, – радостный от похвалы друга пообещал Ли Ти-сян.
– Нет, Лешка, – Журба старался говорить как можно мягче. – Нельзя так. Пусть эти пирожки будут последними. Почему я должен есть лучше других?
Он кивнул на сидящих за столом матросов. Ли Ти-сян хотел ему возразить, но не мог подобрать слов. Какое ему дело до всех этих чужих людей. Журба – его друг.
Максим Остапович по взгляду и выражению лица Ли Ти-сяна понял, о чем он думает, и сказал:
– Так надо, Лешка!
– Как твоя говори, так моя делай, – огорченно про шептал Ли Ти-сян. – Твоя лучше знай.
Мимо них прошел Скруп в своей длиннополой куртке из толстого синего сукна с медными пуговицами. Лицо матроса было задумчивым, даже грустным. «Старый человек, – пожалел его Журба. – Ни товарища, ни друга. Посмеиваются матросы над его богомольностью. Видно, не от хорошей жизни молится».
Скруп вышел на палубу. Вечерело. Матрос медленно брел вдоль борта, смотря прямо перед собой. Правая его рука была опущена в карман. Пальцы крепко сжимали рукоятку ножа, и в душе Скрупа накипала злоба. Как этот нож вопьется в ее тело! Ведь у него такое тонкое, такое острое лезвие. Один удар – и все кончено: беда, нависшая над базой, исчезнет. Скруп знает, очень хорошо знает, что происходит тогда, когда на корабль приходит женщина...
Капитан, матросы не видят этой опасности. Они заколдованы черными глазами дьяволицы. Как она сегодня смотрела на море, когда уходили китобойные суда. О! Скруп еще сильнее сжал нож. Ладони стало больно, но от этой боли он испытывал сладостное ощущение. Скорей бы! Нож войдет, как игла в масло. И бог увидит, что Скруп – его верный слуга на море. Матрос поднял лицо к потемневшему небу, посмотрел на запад. Там далеко за скалистой береговой стеной, тонкой пурпурной полоской разлился закат.
Скруп остановился. Взгляд его помутневших глаз был прикован к пылающему горизонту. Кровь! Вот оно предзнаменование. Сам бог велит ему сегодня свершить заслуженную кару над дьяволицей. И он сделает это.
Старый матрос жадно глотнул воздух, лицо его передернулось, исказилось, картины прошлого встали перед глазами. Он видел высокие волны, которые несли корабль на скалы у Оркнейских островов. Бурей были снесены мачты, волнами разбит фальшборт. Шлюпки давно слизало море. Кораблю грозила гибель. Острые рифы, как черные зубы, торчали из бушующей воды и вот-вот должны были вонзиться в днище судна, а там смерть в водовороте, на гранитных скалах. И все это из-за женщины, которую капитан взял в Ливерпуле. Тогда Скруп стоял за штурвалом, но судно не слушалось руля, и Скруп начал седеть. Он звал бога на помощь, и тот услышал его. Выбежавшая на мостик женщина была подхвачена волной или, быть может, Скруп помог волне взять то, что ей полагалось.
Исчезла женщина, исчезла и опасность. Корабль пронесло мимо рифов, и все остались живы...
Когда же Скруп поступил на угольщик, то и там его подстерегала опасность. Женщина с ребенком-девочкой упросила капитана взять ее до Гонконга. Скруп знал, что это принесет несчастье. Так и случилось. Машина вышла из строя, и две недели пароход носило по Атлантике. Тогда Скруп сделал то, что он делал всегда. Он пришел на помощь, он спас судно и команду от гибели. Ночью он пробрался в каюту пассажирки, и его руки быстро нашли ее горячее горло. Как билась эта дьяволица под его руками. Но от Скрупа никто не уходил. А девчонка даже не успела заплакать... Стоило лишь их отправить за борт, как утром им встретился пароход и оказал помощь. Скруп никому не сказал о своем богоугодном поступке... Он никогда не говорил о них. А их было много, и сегодня он совершит еще один...
Закат потемнел, точно застывающая кровь. Скруп шептал молитву, не сводя с него глаз. Он был верен своей клятве, которую очень давно дал себе Он был еще мальчишкой, юнгой, когда погиб его отец. Тогда моряки говорили, что все случилось из-за женщины, которую рыбаки взяли с собой в море...
Скруп вновь ощутил рукоятку ножа. Он хотел бежать в каюту к Захматовой, но его остановил голос боцмана:
– Скруп! Довольно пялить глаза на небо. Берись-ка за точило!
Старый матрос покорно подошел к группе моряков. Они при свете фонарей заканчивали точку флейшерных ножей[15]. Скруп молча взялся за ручку и стал ее размеренно крутить. Матрос, водивший по точилу лезвием, из-под которого вылетали искры, предложил:
– Помолись Скруп, чтобы наши флейшеры закалились и их не пришлось больше точить.
Моряки захохотали. Скруп молчал. Он не обижался на товарищей. Погрязшие в пороках, они не ведали о том, что им грозит. А он знал. Поэтому он терпеливо ожидал, когда его отпустят, читая про себя молитвы.
Стало уже совсем темно, когда Скруп, наконец, освободился. Он брел по палубе, а перед его глазами все еще белело лезвие ножа и сыпались искры. Они, как капли крови, которые брызнут из-под его ножа...
Скруп осмотрелся. Люди на палубе не обращали на него внимания. Он это хорошо чувствовал, как зверь, крадущийся к своей жертве. Старый матрос незаметно скользнул на трап, ведущий на вторую палубу, на корму. Там прямо с палубы был вход в каюту врача. Короткие ноги Скрупа переступали неслышно. Он весь обратился в слух. Тихо, спокойно. Вблизи нет людей. А вот и желтая дверь каюты. На ней табличка с надписью: «Судовой врач». Скруп постоял перед дверью секунду, потом тенью пробежал вдоль переборки и взглянул в освещенный иллюминатор каюты.
Елена Васильевна сидела в кресле, откинувшись на спинку. Руки ее безвольно лежали на подлокотниках. В пальцах правой руки дымилась папироса. Голубоватая струйка, медленно извиваясь, тянулась кверху. На Захматовой было темное, туго обтягивающее грудь платье.
Черные, коротко остриженные волосы были небрежно зачесаны назад. Простая гребенка едва в них держалась.
В электрическом свете лицо Захматовой казалось желтым, и это еще сильнее оттеняло ее темные глаза и пушок на переносице и губе. Скруп видел в лице женщины что-то нечеловеческое. Особенно его тревожили эти глаза. «Как у дьяволицы»– мелькнуло у Скрупа, и он на мгновение ощутил страх, который тут же сменился ненавистью.
Елена Васильевна взяла со стола книгу, но, полистав ее, бросила обратно и затянулась папироской. Скруп окинул взглядом каюту с отворенной дверью в приемную. Постель была уже разобрана. «Не придется тебе в ней нежиться», – усмехнулся про себя Скруп. Он едва сдерживался, чтобы не захохотать, не посмеяться над этой женщиной, так покорно ждущей его. Скруп выхватил из кармана нож, быстрым незаметным движением раскрыл его и осторожно коснулся щеки. Послышался сухой слабый треск волос. Скруп метнулся к двери...
Захматова не слышала, как отворилась дверь, как Скруп пересек каюту-кабинет, где врач принимает больных, приготовляет лекарства... Она увидела старого матроса уже на пороге своей каюты. Он стоял, чуть нагнувшись вперед, держа руку с ножом за спиной. Глаза его уставились в лицо молодой женщины, а маленький рот сжался еше туже.
– Зачем пришел? – Захматова поднялась с кресла, и в то же мгновение Скруп с глухим смехом бросился на нее. Елена Васильевна успела лишь заметить, как у нее перед глазами мелькнул нож, и невольно отпрянула назад.
Скруп почувствовал страшный удар по плечу. Отлетев в сторону, он ударился о переборку и, быстро повернувшись, увидел двигавшегося на него Журбу. В дверях стоял, что-то крича, Ли Ти-сян... Он сопровождал Журбу на перевязку. Когда они спустились по трапу, то увидели, как Скруп с ножом вбежал в каюту Захматовой. Журба бросился следом за ним и подоспел в самую последнюю минуту. Сейчас Журба двигался на Скрупа:
– Брось нож, год дэм![16]
– Максимка, ходи назад, – кричал в испуге Ли Ти-сян, который видел, что лицо Скрупа искажено гримасой и он готовится наброситься на Журбу.
Ли Ти-сян кинулся вперед, чтобы закрыть собой Журбу, но опоздал...
Моряк охнул и повалился на пол, а Скруп, бросившийся к двери, был сбит с ног Ли Ти-сяном и тщетно пытался высвободиться из крепких рук китайца...
Елена Васильевна опустилась на колени около Журбы. Ее руки быстро и привычно обнажили грудь раненого. Захматова невольно прикусила губу. Нож ушел по самую рукоятку. «Как мало выступило крови, – машинально отметила она. – Неужели рана смертельная? Нет, нет...»
Захматова оглянулась, чтобы попросить кого-нибудь помочь ей перенести Журбу на операционный стол, и с удивлением увидела нескольких незнакомых моряков. В каюте стояла напряженная тишина. Елена Васильевна не заметила, когда увели связанного Скрупа прибежавшие на шум борьбы рабочие базы.
Ли Ти-сян, сжав руки, смотрел на Журбу со страхом и болью. Его губы шевелились. Китаец хотел что-то сказать своему товарищу, но не мог выговорить ни слова.
– Перенесите Журбу на операционный стол, – поднимаясь на ноги, сказала Захматова. Ее голос зазвучал так властно, что сразу же всем как бы передалось ее спокойствие, которого в ней не было, но которое видел в ней каждый.
Ли Ти-сян с такой болью и надеждой смотрел на Захматову, что она, не выдержав его взгляда, отвернулась и нарочито грубо сказала морякам, поднимавшим Журбу:
– Осторожно! Спокойно, товарищ, спокойно. Ничего опасного. Сейчас посмотрим, – говорила она по привычке. «Нож пока не трогать... Осмотреть... Затронуты ли важные органы?.. Почему этот матрос напал на меня?.. Как Журба побледнел... Неужели не спасу его?.. Китаец хотел защитить Журбу... Они, кажется, друзья. У нас в партизанском отряде тоже был китаец... Смелый и верный друг... – Мысли у Захматовой были отрывистые, путаные. – Нашего звали Фу Чжоу... Погиб в разведке. Замучили пепеляевцы... Неужели Журба умрет?.. Что скажет Северов?.. Почему матрос напал?..»
Захматова тщательно обтерла руки спиртом, склонилась над Журбой. При каждом толчке сердца раненого около лезвия из раны выбивалась кровь. Она тонкой струйкой медленно стекала к плечу.
– Максимка.. – Ли Ти-сян всхлипнул. Захматова сердито одернула его:
– Чего завыл? Здоров будет твой Максимка.
– Сыпасибо, мадама, – Ли Ти-сян с такой надеждой смотрел на Захматову, что она ощутила прилив сил и уверенность.
«Должна спасти Журбу, – говорила она себе. – Сердечная область не пострадала. Крови бы много не потерял».
– Лед принеси с камбуза, – приказала она Ли Ти-сяну.
Китаец убежал, а Захматова решительно взялась за рукоятку ножа и осторожно извлекла его. Журба застонал.
– Ничего, ничего, – успокаивала Захматова, останавливая хлынувшую из раны кровь.
...Когда вернулся запыхавшийся Ли Ти-сян с ведром льда, Захматова накладывала на рану Максима Остаповича тугую повязку. «А зачем лед? – удивилась Захматова при появлении китайца. – Льда не надо». Тут она вспомнила, что лед был лишь предлогом. Ли Ти-сян не должен был видеть, как она будет извлекать нож из раны.
– Моя тебе помогай, – попросил Ли Ти-сян.
– Вымой хорошо руки да вместо своей кофты надень халат. Вон он на крючке висит, – Захматова говорила, как всегда отрывисто, грубовато...
Ли Ти-сян поблагодарил:
– Сыпасибо, мадама...
Китаец оказался хорошим помощником. Он с полуслова понимал Захматову, а его тонкие, длинные смуглые пальцы касались Журбы осторожно, почти нежно.
Когда Журбу уложили на койку в изоляторе и он, обессиленный потерей крови, забылся, Ли Ти-сян сказал Захматовой:
– Твоя, мадама, ходи мало-мало сутели[17]. Моя Максимка сиди.
Ли Ти-сян стоял рядом с койкой Журбы и с мольбой смотрел на Захматову, ожидая ее разрешения. Елена Васильевна поняла, что она не должна отказать Ли Ти-сяну в его просьбе. Китаец ей нравился все больше. Ей нужен помощник. А лучшей сиделки для Журбы не могло быть.
– Конечно, оставайся, товарищ. Журба твой друг, – согласилась она, усталым движением обеих рук поправляя растрепавшиеся волосы. – Оставайся. Как тебя звать?
Ли Ти-сян назвал свое имя. Захматова в ответ улыбнулась:
– Я тебя буду звать товарищ Ли, а ты меня товарищ Лена, а не мадама!
– Хао! Хао![18] – закивал Ли Ти-сян. – Хао мада... товалиса Лена!..
– Вот так-то лучше, – Захматова надела пальто и направилась к двери, ведущей на палубу, но ее догнал Ли Ти-сян, остановил:
– Ходи туда не нада, мадама. – Тут же Ли Ти-сян поправился: – Товалиса Лена. Капитана Севелова ходи, тогда твоя палуба гуляй. Моя твоя проси... Там шибко плохой люди.
Захматова подумала, вошла в свою каюту, достала из ящика письменного стола браунинг, сунула в карман пальто и снова направилась к двери. Ли Ти-сян, следивший за ней беспокойными глазами, снова пытался ее остановить, но она отмахнулась от него:
– Посматривай за Журбой.
Китаец не посмел больше возражать. В открытую дверь ворвался холодный мокрый ветер. Ли Ти-сян, покачивая головой, думал о том, что Захматова упрямая женщина, но храбрая. Ему было непонятно, почему на нее напал старый матрос.
Ли Ти-сян подошел к Журбе. Максим лежал очень тихо. Китаец с тревогой нагнулся к нему, прислушался и облегченно вздохнул: «Дышит Максимка». Он присел на стул, сложил руки на коленях. Ему все время казалось, что и он, Ли Ти-сян, виноват в несчастье, обрушившемся на Журбу. Ведь это он уговорил Журбу поступить на «Бегу». Если бы не Ли Ти-сян, был бы Журба на берегу и не лежал бы с тяжелой раной в груди.
– Пить... – оборвал мысли китайца тихий голос Журбы.
– Сейчас.. Тун дзы...[19] – Ли Ти-сян метнулся за кружкой.
2
Елена Васильевна шла к Микальсену, чтобы потребовать объяснения, узнать, кто такой Скруп, какие причины заставили его покушаться на ее жизнь. Выйдя из каюты, она была удивлена, что ни у двери, ни у иллюминатора не было ни одного человека. А ведь всего несколько минут назад здесь толпилось много моряков. «Странно, – думала Захматова, взбегая по трапу. – Неужели бросаться с ножом на человека тут обычное явление. Скорей бы Северов вернулся, он во всем разберется».
Поднявшись на верхнюю палубу, она увидела, что почти все моряки собрались у левого борта. Слышались веселые крики, говор, отрывистые слова команды. На мостике и надстройках горели прожекторы. Яркие столбы света, в которых искрилась морось, наискось устремлялись за борт. По палубе пробежало несколько матросов с флейшерными, похожими на хоккейные клюшки, ножами. Все это Елена Васильевна заметила мельком и, подойдя к стене людей, стоявших к ней спиной, поднялась на носках.
К базе подходило китобойное судно «Вега-1». На него были направлены прожекторы. На китобойце были отчетливо видны и люди на палубе и каждое их движение.
«Где же Северов?» – Захматова жадно, с волнением искала капитана взглядом. Радостная улыбка скользнула по ее губам, когда она увидела рослую фигуру Ивана Алексеевича на мостике, рядом с Бромсетом. «Вот он. – Захматова видела, как он стоял, положив руки на поручни. – Скорее бы поднялся на базу. Я ему все расскажу...»
Когда китобоец повернулся к базе левым бортом, Елена Васильевна увидела под ним большую темную тушу, которая блестела от воды и света. Она медленно покачивалась.
Послышались приветственные крики с базы. Их заглушил гудок «Веги». Она поздравляла команду китобойца с первой добычей, с успешным началом промысла. Каждому хотелось получше рассмотреть первого кита, и люди на это время забыли о происшествии, которое так оживленно обсуждали еще полчаса назад.
...Когда о покушении Скрупа доложили Микальсену, капитан-директор растерялся. Нет, сам по себе такой случай не был для него неожиданностью. Драки, поножовщина и даже убийства на его флотилии, как и на других китобойцах, были обычным делом. Но этот случай был особый. Врач-то советская, большевичка, да и раненый матрос Журба тоже. Как это могут расценить? Скрупа Микальсен не знал, хотя и плавал с ним уже третий год. «Нужно поговорить с ним, а потом пойду к врачу и матросу», – решил Микальсен и в сопровождении боцмана направился к карцеру.
У дверей карцера с маленьким, задраенным решеткой окном было несколько матросов. Они переругивались со Скрупом, который метался по карцеру и в ярости бросался к решетке. Микальсен услышал, как он кричал:
– Дураки, овцы! Я вас спасти хотел. Баба на судне! Вам всем грозит гибель. Видит бог, я добра хотел вам!
Кочегар с крупным носом и воспаленными глазами погрозил Скрупу кулаком-кувалдой:
– Счастье твое, Скруп, что тебя засадили за решетку. Ты бы сейчас молился богу на дне!
Кочегар выругался и плюнул сквозь решетку в лицо Скрупа. Тот завопил:
– Погибнете вы все, погибнете. Убейте бабу, бабу убейте!
Он забился в истерике. Кочегар ударом кулака потряс дверь карцера:
– Замолчи, ублюдок!
Только сейчас матросы увидели стоявшего в стороне капитан-директора и уступили ему дорогу. Микальсен подошел к окошку. Скруп забился в угол, согнулся. Исподлобья смотрели сумасшедшие глаза фанатика. Они бешено сверкали. Микальсен спросил:
– Ты почему набросился на врача?
Скруп молча смотрел на капитан-директора. Потом медленно подошел на кривых ногах к двери и, подняв седую голову, негромко сказал:
– Женщина на судне, капитан! Это грозит нам несчастьем!
В голосе Скрупа прозвучала такая убежденность и вера в свою правоту, что Микальсен был поражен и даже на мгновение ощутил суеверный страх. Он передался и матросам. Их лица стали угрюмыми. Микальсен прикрикнул на Скрупа:
– Глупости болтаешь. Если свихнулся, то упрячу тебя в желтый дом! А сейчас будешь сидеть за решеткой!
Микальсен зашагал от карцера. Вслед ему неслись крики Скрупа:
– Да, капитан. Ее надо убить, убить... убить!
Микальсен невольно прибавил шаг, поднялся на мостик и стал отдавать распоряжения. Сдав свою добычу, «Вега-1» стала рядом с базой.
– Теперь можно и по бокалу вина, господин Северов, – после нескольких поправок со стороны Ивана Алексеевича Бромсет стал верно произносить имя капитана. Он смотрел на Северова с доброжелательной улыбкой. – Прошу в каюту. Ханнаен к тому же угостит своим чудесным кофе. Ха-ха-ха!
Северова покоробил смех гарпунера. Он вспомнил забитого, с изможденным лицом и тоскливыми глазами Орацио и сдержанно отказался.
– Хочется взглянуть, как начнется разделка туши.
– Успеете наглядеться на работу наших мясников, – настаивал Бромсет, но Северов повторил свой отказ.
На базе и флотилии началась страдная пора, прелюдией к которой является охота. Внимание Северова привлекли матросы, которые спустились по тросам с палубы базы прямо на тушу кита. Их было шесть человек.
Они спокойно ходили по плавучей горе мяса и жира. К высоким сапогам матросов были привязаны острые железные шипы, похожие на те, что надевают альпинисты. Эти шипы позволяли ходить по туше без опасения соскользнуть в воду.
Резчики принялись за работу. Острыми, как бритвы, ножами они вырезали длинные, в несколько метров, полосы жира. Стрелы, заведенные над бортом базы, поднимали их на палубу. На базе трещали лебедки. Ленты жира в ночной тьме и неверном, рассеянном свете прожекторов походили на огромных змей, сказочных морских чудовищ, которые взмывали от черной воды на базу. Да и вся картина разделки китовой туши казалась Северову почти фантастической.
К Ивану Алексеевичу подошел Джо Мэйл:
– Почему они не дождались утра, а ночью стали резать тушу?
– Китовый жир быстро портится, – вместо Северова ответил Бромсет, незаметно появившийся сзади советских моряков. – Сейчас он дает ворвань первого сорта, а скоро подойдут другие китобойцы с добычей, и резчики должны быть свободны, чтобы начать разделку новой туши.
Северов поблагодарил Бромсета за разъяснение и подумал о том, что гарпунер приятный, общительный человек, хотя и грубоват.
– Теперь можно и на базу. Ты свободен от вахты, Джо?
– В море пойдем на рассвете, – сказал Бромсет. – Джо может побыть на базе. Я тоже туда поднимусь!
Иван Алексеевич хотел было спросить, что он там собирается делать, но промолчал. Мало ли какие дела могут быть у гарпунера. В сопровождении Джо и Бромсета Северов поднялся на базу. У трапа его встретила Захматова. Не отвечая на приветствие Бромсета, она схватила Северова за руку, заговорила:
– Ох, Иван Алексеевич, как я жду тебя!
– Да что с вами, Елена Васильевна? – Капитан видел волнение, которое Захматова старалась скрыть, и не обратил внимания на ее фамильярное, обычно коробившее его обращение.
– Такое произошло у нас, что...
– Кажется, мисс расстроена, – сказал по-английски Бромсет. – Могу ли я чем помочь?
– Нет! Не можете! – грубо бросила ему Захматова и, схватив Северова за рукав, почти потащила его к своей каюте, торопливо рассказывая о случившемся...
«Эта девушка не очень любезна. Но хороша. В моем вкусе. Укротим. Это даже будет оригинально. Роман с большевичкой, – думал Юрт, смотря им вслед. – Однако чем она встревожена?»
Бромсет задумался. Захматова взволнована. Чем? Может, на базе что-то произошло? Он поспешил к Микальсену. Гарпунер шел мимо висевших на стрелах длинных полос китового жира. Одни рабочие флейшерными ножами отсекали от лент куски весом в десять–пятнадцать килограммов, другие крючьями сбрасывали их в открытые на палубе люки. Это были горловины жиротопных котлов, находившихся где-то в глубине судна.
Когда Бромсет подошел к трапу, ведущему на мостик, из темноты выступил человек. По вздернутым плечам Юрт узнал Комберга:
– Что вы прячетесь по темным углам?
– Тс-с, тише, – зашептал Комберг. – Я опознан!
– Кем? – насторожился Бромсет.
– Врач узнала меня. Она даже окликнула, но я успел скрыться в кубрике, – быстро говорил Комберг.
– Какого черта вы выползли на солнце? – разозлился Бромсет и подумал: «Вот чем взволнована моя мисс».
– Я не предполагал, что... – начал Комберг, но Юрт прервал его.
– Эта женщина хорошо вас знает?
– Да. Я же... – но Бромсет не слушал Комберга.
«Северов потребует объяснения у Микальсена, как появился на базе Комберг, может его арестовать, сорвать первую операцию», – торопливо думал Бромсет.
– Немедленно спускайтесь на «Вегу-1» и сидите в моей каюте, – приказал он Комбергу. – Не выходите. Ханнаену скажите, что я вас прислал.
– Есть! – Комберг отступил и словно растаял в тем ноте.
Бромсет взбежал по трапу: «Предупредить Микальсена. На базе нет и не было никакого Комбарова». Но капитан-директора не оказалось ни на мостике, ни в его каюте. Юрт в тревоге обошел всю палубу, прежде чем наткнулся на капитан-директора. Увидев Бромсета, Микальсен сказал:
– Вы на базе?! Я послал за вами матроса. Вам есть радиограмма...
– В каюту! – оглянулся Бромсет. – Быстро!
– Хорошо, хорошо, – покорно сказал Микальсен, шагая рядом с гарпунером, и с трудом продолжал: – Вы уже знаете о нападении матроса Скрупа на русского врача?
– Что-о? – Бромсет даже остановился. – Какое нападение?
Микальсен торопливо рассказал о преступлении Скрупа. Бромсет был ошарашен, но первым вопросом его было:
– Врач пострадала?
– Нет, только русский матрос.
У Бромсета отлегло от сердца. Он искренне испугался за Захматову. «Комберг, нападение матроса, – думал он. Все это может насторожить русских, заставит их быть более бдительными, внимательными ко всему, что происходит на флотилии. Хорошо, что он правильно вел себя с Северовым и этим негром».
– У врача и матроса были? – спросил Бромсет.
– Направился было, но...
– Никаких «но»!
Когда они вошли в каюту, Бромсет с раздражением захлопнул за собой дверь. Микальсен протянул Бромсету бланк радиограммы. Прежде чем прочитать ее, Юрт сказал:
– Если комиссар или кто из русских будет спрашивать о Комберге, то отвечайте, что такого у нас не было и вы не знаете. Понятно?
– Да, но он же тут, и его могут...
– Комберга на базе нет, – продолжал Бромсет. – А сейчас приготовьте бутылку хорошего вина и корзинку фруктов. Быстро!
Микальсен вышел. Его лоб покрылся испариной: «В хорошую историю я попал».
Юрт пробежал взглядом радиограмму. Ока была из Иокогамы: «Поздравляем началом промысла. Нашему мнению возможно наличие блювалов южнее вашей стоянки. Начните разведку. Президент компании «Командорен» Асклунд».
«Капитан Барроу ждет вас южнее Командорских островов», – расшифровал Бромсет радиограмму. «Ну что же, весьма вовремя». Гарпунер написал ответную шифровку. Вошел Микальсен с бутылкой вина и свертком фруктов.
«Из этого толстяка официант был бы лучше, чем капитан-директор». Бромсет встал из-за стола и указал на радиограмму:
– Ее передадите утром. А сейчас идемте к раненому матросу. Давайте вино и фрукты.
Бромсет вышел из каюты. Микальсен покорно двинулся за ним. Уже на мокрой палубе, где шли горячие работы, Бромсет сказал:
– Замените похоронную физиономию на жизнерадостную. Русским выскажите соболезнование и пообещайте, что подобное не повторится. Скрупа спишите на китобойное судно.
– К вам?
– Да!
...Захматова закончила свой рассказ-доклад Северову.
Они сидели в ее каюте. В полуотворенную дверь было видно, как Ли Ти-сян заботливо меняет компресс на голове Журбы. У матроса поднялась температура, и он бредил. Джо, сидя на корточках, колол лед на мелкие кусочки. Северов долго сидел молча. «Что это? Все случайности, или... – размышлял он. – Но зачем им убийство врача? Нелогично, противоречит здравому смыслу. Нагнать на нас страху и сделать послушными. Глупо». Мысль вернулась к другому странному случаю.
– Вы не ошиблись, Елена Васильевна, что узнали этого, как его... Комбарова?
– Нет, – тряхнула головой Захматова. – Я теперь твердо убеждена, что это был он.
– Но зачем ему быть на флотилии и прятаться от нас?
Захматова пожала полными плечами и потянулась к раскрытой коробке папирос. Иван Алексеевич остановил ее:
– Вы много курите, Елена Васильевна, и к тому же... – Северов сделал заминку, но тут же прямо и твердо посмотрел ей в глаза, – плохо, некрасиво, когда женщина, такая еще молодая, – и курит. Простите меня, но я человек старого воспитания и многое новое или, вернее, то, что выдается за новое и смелое, – не одобряю.
Пальцы Захматовой с коротко обстриженными ногтями уже держали папиросу. Она, не мигая, смотрела на Северова, потом отвела глаза, и лицо ее покраснело. Ей хотелось ответить капитану что-то резкое, грубое, но вместо этого она смяла папиросу, швырнула ее в пепельницу, и ей стало приятно, что она слушается Ивана Алексеевича.
– Ты прав, Северов, курить – дрянное дело. В партизанском отряде привыкла.
– И еще... – начал Северов, но его отвлек громкий бред Журбы.
Иван Алексеевич прошел к нему, посмотрел на пышущее жаром лицо, спросил Ли Ти-сяна:
– Плохо ему?
– Шибко пухо[20], – сокрушенно покачал головой китаец, не сводя глаз с больного товарища. Он сидел опустив плечи, и во всей его фигуре было столько скорби, что Северову захотелось ободрить его. Положив руку на плечо китайца, Иван Алексеевич сказал:
– Поправится Журба, поправится, – и он обратился к Захматовой: – Тяжелое состояние?
– Да, – откликнулась она на стук в двери.
В каюту вошел Микальсен, а за ним Бромсет. Они обнажили головы. У Захматовой сердито сдвинулись брови. Несколько секунд стояла гнетущая тишина. Китобои смотрели на русских. Слышался лишь невнятный бред Журбы. Он задвигался, попытался подняться, но Ли Ти-сян удержал его:
– Лежи, Максимка... лежи... Не нада...
– Я очень сожалею и приношу самые глубокие извинения и заверения, что подобное не повторится... – начал Микальсен.
– Здесь больной, пройдите! – пригласила моряков в свою каюту Захматова.
Моряки вошли, и каюта сразу стала очень тесной. «А он действительно переживает случившееся», – думал Северов, слушая Микальсена.
Капитан-директор говорил:
– Скруп – фанатик. По-видимому, психически ненормален. Он убежден, что пребывание женщины на судне приносит несчастье. Старинное, глупое поверье.
– Теперь моряки только рады присутствию женщины на судне, – вставил Бромсет.
Захматова и Северов не откликнулись на его слова.
– Скрупа я могу передать в распоряжение ваших властей, – продолжал Микальсен. – Если вы, конечно, этого пожелаете. Но, судя по его состоянию, он не вполне вменяем.
– Держать его на базе в таком случае тоже опасно, – заговорил Северов. – Не будете же вы его держать все время в карцере.
– Я прошу капитан-директора списать Скрупа на мое китобойное судно, – сказал Бромсет. – Там он будет не опасен.
Захматова взглянула на гарпунера, точно молча спросила, какую роль он во всем этом играет. Бромсет встретил ее взгляд едва заметной сочувственной, дружеской улыбкой. Весь вид его говорил ей, что она нравится Бромсету. Елена Васильевна повернулась к Микальсену, который поддержал предложение гарпунера.
– Я так и сделаю, если вы согласны, господин Северов.
– Хорошо, – согласился Иван Алексеевич. – Лишать вас одного матроса я не хочу. Пусть Скруп работает на китобойцев. Но по приходе в Петропавловск он будет судим по советским законам, как совершивший преступление на советской территории.
– Согласен с вами, господин Северов, благодарю, – поднялся Микальсен. – И еще раз прошу у мисс Захматовой извинения. Что же касается раненого матроса, то ему за время болезни будет выплачиваться полное жалование и доля, которая придется из добычи китов каждому матросу палубной команды. Надеемся, что матрос скоро поправится.
Прошу принять для больного фрукты. – Бромсет протянул сверток. – Это от моряков пострадавшему товарищу.
– Спасибо, – сухо ответила Захматова и позвала негра: – Джо!
Мэйл подошел к дверям. Елена Васильевна развернула сверток, в котором были желтые лимоны, оранжевые апельсины и румяные яблоки.
– Выжми из апельсина сок для Журбы. А в воду для питья положи ломтик лимона.
– Хорошо. – Мэйл принял сверток. Китобои собрались уходить.
«Кажется, Комберг ошибся», – облегченно подумал Бромсет. Он все время ожидал, что Северов или Захматова спросят о Комберге, но раз они молчат, значит, Комберг ошибся. «Трус проклятый, – ругал Юрт про себя Комберга. Бромсет ощутил к Комбергу зависть. – Если все операции удадутся, то Комберг изрядно заработает. Трусу везет».
Китобои распрощались. Бромсет попытался осторожно задержать руку Захматовой, но она отдернула ее и подошла к Журбе. Микальсен пригласил Северова:
– Пойдемте к Скрупу. Вам будет небезынтересно взглянуть на него.
Иван Алексеевич хотел отказаться, но тут же изменил свое решение: «Надо своими глазами убедиться, что Скруп фанатик, как уверяет Микальсен».
...В карцере было тихо. Капитан-директор предложил Северову взглянуть в оконце. На голом полу, свернувшись в клубок, спал Скруп. Левый рукав его тужурки был оторван.
– Скруп! Скруп! – позвал Микальсен.
Матрос вздрогнул, поднял голову и, увидев за решеткой капитан-директора, вскочил на короткие ноги, подбежал к двери:
– Я слушаю, сэр!
«Вид у него вполне нормального человека», – подумал Северов. Лицо Скрупа было в кровоподтеках. Он получил их, когда его связывали, а затем, когда бился в истерике в карцере.
– Я перевожу тебя на китобойное судно «Вега-1», – сказал Микальсен. – Согласен? За твой проступок тебя надо бы вздернуть на рее!
– Согласен, сэр, – с покорной готовностью ответил Скруп.
– Выпустите его! – приказал Микальсен боцману, стоявшему в стороне. Щелкнул замок. Боцман открыл дверь.
– Выходи, Скруп!
Матрос показался на пороге. Бромсет спросил его:
– Ты зачем бросился с ножом на врача? Тусклые глаза Скрупа сверкнули, он весь собрался, оглянулся и быстро, срывающимся голосом, заговорил:
– Баба на корабле. Ее убить надо. Она гибель нам несет. Убить!
Он сунул руки в карман за ножом, но, не найдя его, крикнул:
– Я задушу ее'
Скруп ринулся бежать, но, встретив кулак Бромсета, отлетел в карцер и ударился головой о железную переборку.
– Зачем вы? – поморщился Северов.
Матрос поднялся на ноги. Губы и нос кровоточили. Бромсет сказал ему:
– Иди ко мне. Вздумаешь бежать, хуже будет. Утоплю!
Скруп подошел к гарпунеру, закрывая руками нижнюю часть лица. Между пальцами сочилась кровь.
– Я отведу его сам, – сказал Бромсет Северову и Микальсену. – Так будет спокойнее.
– Только не бейте, – попросил Северов.
– Ничего с ним не случится, – ответил Бромсет и, взяв Скрупа за руку, удалился.
Капитаны вышли на палубу. Морось перешла в дождь, но работа на базе не прекращалась. Из-за борта продолжали лебедками поднимать полосы и огромные куски жиру. Северов долго наблюдал за работой резчиков на туше. Сверху они казались муравьями, пытающимися разобрать гору.
Затем он спустился в жиротопный завод. Микальсен провел его мимо котлов, сложной системы труб, вакуумов. В электрическом свете горели бронзой манометры, сверкали стеклянные трубки с делениями. В трубках двигалась желтоватая густая жидкость. «Вытопленный жир», – догадался Северов. В заводе было душно. Тошнотворно пахло жиром, от горьковатой сизой дымки чада першило в горле.
Капитан-директор объяснял процесс вытопки жира, но так бегло, что получить точное представление было невозможно.
Иван Алексеевич задал несколько вопросов. Микальсен ответил на них уклончиво, и Северов больше вопросов не задавал.
Когда они вышли на палубу, Северов с удовольствием глотнул свежего воздуха и ощутил на лице дождевые капли и дыхание мокрого ветра. Тошнота, которая стала его одолевать в заводе, прошла.
Распрощавшись с Микальсеном, капитан ушел в свою каюту. Он сбросил плащ и фуражку, присел за письменный стол, раскрыл дневник, чтобы сделать запись, – привычка, заимствованная у отца. Написав несколько страниц об охоте и разделке китовой туши, Северов дошел до сообщения Захматовой о Комбарове и отложил ручку, задумался. Ошиблась или нет Захматова? Он не спросил у Микальсеиа о Комбарове, чтобы не вызвать подозрения.
«Запрашивать о нем по радио базы губком партии нельзя, – размышлял Северов. – Напишу письмо секретарю губкома и передам его с первым встречным пароходом, идущим в Петропавловск». Северов решил зорче наблюдать за всем, что происходит вокруг него.
В каюту вошел Джо.
– Ну, как Журба? – спросил Северов.
– Бредит, плохо ему, – печально сказал Мэйл. – Сейчас наше судно уходит на охоту. Вы пойдете с нами?
– Нет. Иди один. – Северов подошел к Мэйлу, взял его за плечи. – Я знаю, что тебе трудно среди чужих, но потерпи, Джо. Скоро будем вместе. Ну, иди, счастливого плавания.
Мэйл ушел. Северов вернулся к письму.
3
Подгоняя притихшего Скрупа, гарпунер вместе с ним спустился по осклизлому штормтрапу на китобоец. На палубе было тихо и пустынно. Команда отдыхала. Лишь у спардека, прячась от дождя, вахтенный попыхивал трубкой.
– Когда подойдут китобойцы, – сказал ему Бром сет, – сразу мне доложи.
– Хорошо, сэр! – откликнулся вахтенный.
Рядом с судном, на китовой туше, по-прежнему шла работа. Оттуда доносились голоса резчиков, рокот лебедок. Светлые куски жира время от времени проплывали вверх.
Бромсет толкнул Скрупа в спину:
– Вперед!
Матрос покорно подчинился. Он все еще прикрывал рукой нижнюю часть лица. Юрт ввел его в свою маленькую каюту и включил свет. С узкого и короткого диванчика вскочил Комберг и сунул руку в карман. Вид у него был испуганный. Маленькие, глубоко сидящие под большим лбом глаза сверлили взглядом коротконогого Скрупа.
–- Что за ублюдка вы привели, Бромсет? – проговорил Комберг, успокаиваясь. Он опустился на диван, взял со стола недопитый стакан. Тут же стояла почти полностью опорожненная бутылка.
«Пьяница, – презрительно отметил гарпунер. – Пьет в одиночку».
Комберг жадно, большими глотками осушил стакан, со стуком опустил его на стол, ладонью вытер губы и посмотрел на Юрта:
– Ну!
– У вас галлюцинации. Вам даже забыли передать привет.
– Значит, тихо там? – Комберг ткнул пальцем в потолок, подразумевая базу.
– Было бы тихо, если... – Бромсет стряхнул с бороды капельки дождя и бросил гневный взгляд на Скрупа, стоявшего у двери и осторожно обтиравшего лицо. Руки у него дрожали.
– Кто его так загримировал? – с любопытством спросил Комберг, разглядывая разбитое лицо Скрупа.
Губы матроса распухли так, что стали похожи на большие сырые отбивные, рассеченный подбородок покрывала запекшаяся кровь, нос потерял свою форму.
– Садись сюда, – Бромсет указал матросу место рядом с Комбергом, а сам опустился в кресло напротив.
– Я мог бы тебя убить или утопить, но того, что ты получил, пока хватит. Согласен?
Скруп кивнул. Его тусклые глаза с испугом смотрели на гарпунера.
Юрт говорил:
– Будешь вести себя, как девственница в пансионе. Понятно?
Скруп опять кивнул. Гарпунер рассердился:
– Что болтаешь головой, как китайский болванчик? Отвечай!
Матрос открыл рот, и его лицо исказилось от боли. Передние зубы у Скрупа были выбиты. Вместо них виднелись кровоточащие десны.
«Хороший удар», – с удовлетворением подумал Бромсет и махнул рукой:
– Ладно. Захлопни свою пасть. На базу не смей подниматься, иначе...
Бромсет снова сжал свой кулак, и его усы и борода дрогнули в недоброй улыбке. Скруп испуганно откинулся назад. Гарпунер засмеялся:
– Не бойся. Я еще успею вытряхнуть из тебя душу. Он, не поднимаясь с кресла, дотянулся до шкафчика, достал оттуда бутылку виски, отвинтил пробку и, налив полный стакан, протянул Скрупу:
– Пей!
Матрос осторожно приоткрыл губы и медленно стал тянуть вино.
В дверь постучали. На окрик Бромсета вошел вахтенный в блестящем от дождя черном плаще и зюйдвестке:
– Три китобойца пришвартовались, сэр. Каждый привел по туше!
Бромсет встал.
– Идем, Скруп.
Они вышли следом за вахтенным...
Когда Бромсет вернулся в каюту, Комберг, привалившись к спинке дивана, курил. Юрт чертыхнулся:
– Задохнуться можно. Превратили каюту в смолокурню.
Он отвинтил барашки иллюминатора, раскрыл его. В каюту потянуло мокрым холодом. Был слышен шум дождя.
Бромсет достал из стола папку с картами. Выбрал одну и расстелил на столе:
– Ни врач, ни комиссар о вас не спрашивали, но они могут хитрить.
«А эта врач с характером. Как она отдернула руку, – вспомнил гарпунер. – А рука маленькая, сильная и горячая. Черные глаза сердитые, но что-то в них есть». Ему было приятно думать о Елене Васильевне. Это волновало его. «Хорошо, что принес для матроса фрукты, – 'размышлял Юрт. – Будем заботиться о нем. Женское сердце на жалость уступчивое».
Бромсет неторопливо набил трубку и, раскурив ее, пригласил Комберга к карте:
– Так где мы можем встретить пассажиров? Комберг склонился над картой. Голубое Берингово море омывало восточный берег Камчатки. Палец Комберга медленно полз по извилистой береговой черте, миновал мыс Кроноцкий и остановился у устья реки Чажма.
– Должны быть здесь!
– Вы точно уверены? – смотря на карту, спросил Бромсет.
Комберг пожал плечами:
– Так было условлено. Кроме того, есть еще две явки, – палец с обгрызанным ногтем скользнул выше по карте. – Вот у этих рек Сторож и Андриановка.
– Почти что рядом, – прикинув расстояние, иронически сказал Бромсет. – А не могли они еще встречу на Чукотке назначить?
– Был и такой вариант, – невозмутимо ответил Комберг. – Но там большевики успели уже всех просеять.
– Ладно, – свернул карту Бромсет. – Ползите на койку.
Бромсет ушел к Ханнаену, а Комберг заснул пьяным сном.
На рассвете «Вега-1» отошла от базы и взяла курс на восток, но на траверзе мыса Козлова резко повернула на северо-восток и мористее стала огибать Кроноцкий полуостров.