— Она хочет вскопать около домика землю для цветов. Я видела, она покупала на рынке рассаду.
В тот же вечер Баруччи, забрав мотыгу, направился к маленькому домику.
— Вот спасибо, вот хорошо! — обрадованно встретила его девушка, будто не мотыгу, а драгоценный подарок принес он ей, — завтра же я возвращу вам ее в полной исправности. Спасибо!
— Синьорина хочет сажать цветы? — спросил Баруччи.
— Да.
— Где?
Девушка показала на узкую полоску земли около домика.
— Вот здесь. А что?
Баруччи вместо ответа сбросил пиджак и, прежде чем девушка успела что-либо сказать ему, молча принялся работать с мотыгой.
— Что же это, Паоло?! Паоло, подождите, я не хочу!..
Баруччи не слушал. В его сильных руках мотыга выворачивала огромные комья, дробила их затылком и легко и ловко разравнивала серую измельченную землю. Через полчаса указанная полоска земли была готова. Баруччи отер пот, струившийся у него с лица, и с веселой улыбкой вскинул мотыгу на плечо.
— Вот и все! Это пустяк!
— А мне очень неловко и стыдно, что вы для меня работали! — заговорила девушка, — вы и без того целый день работаете, а тут еще… Право, мне стыдно!
— Какая это работа?! — тряхнул головой Баруччи и неожиданно для самого себя спросил:
— Правда, что вы революционерка, и ваш царь хотел вас удушить?
— Откуда вы знаете? — рассмеялась девушка, но тут же стала серьезной и печально кивнула головой: — Да, правда, Паоло! Я — эмигрантка!
— А наш король хороший! — подумав, сказал Баруччи и снова с любопытством посмотрел на собеседницу. Хрупкая, с нежной, почти не тронутой загаром, кожей, девушка эта ничем не походила на человека, способного совершить что-нибудь такое, за что вешают или сажают в тюрьму. От девушки не укрылся его взгляд. Она улыбнулась.
— Что? Ничего страшного нет, Паоло? Ах, наивный вы человек! Многого вы еще не знаете, Паоло, если верите в вашего короля!
— Почему? Наш король действительно хороший! — убежденно повторил Баруччи.
— Если бы он был хорошим, Паоло, он не был бы королем! — ответила девушка. — А раз он король, он должен в силу этого поддерживать существующий порядок, который вам, например, вряд ли кажется справедливым. Этот порядок для богатых, но не для вас и не для тех, кто трудится, обогащая своим трудом небольшую кучку людей.
Баруччи совсем не ожидал, чтобы эта золотоволосая, хрупкая девушка могла говорить серьезные вещи, и, не находя, что возразить, пробормотал:
— Это верно, синьорина, но… Это так, но…
Он перебросил мотыгу с одного плеча на другое и некоторое время стоял молча. Потом приподнял шляпу и улыбаясь проговорил:
— Доброй ночи, синьорина, я пойду!
— До свидания, Паоло. Большое вам спасибо!
Эту ночь Паоло долго не спал. Он думал о золотоволосой чужестранке и о своем короле и, вспоминая, как вчера его прогнал с бульвара полицейский, приходил к выводу, что, пожалуй, золотоволосая форестьера права: существующий порядок — порядок для богатых, а не для тех, кто трудится…
— Король здесь, конечно, ни при чем, — пытался он все же оправдать своего Витторио-Эммануэле, — но было бы лучше, если бы этот порядок вещей чуточку изменить…
III
Упорной работой троих людей засоренная пустошь превратилась в правильный прямоугольник прекрасно возделанной земли, разбитой на правильные поперечные гряды. Кустики посаженной гвоздики были ограждены каждый миниатюрным частоколом из колышков, опутанных тонкой бечевой, чтобы помешать развалу куста.
Все это требовало кропотливой работы, и трое людей трудились с раннего утра и до поздней ночи.
Форестьера, из домика над оврагом, часто приходила на пустошь и, часами наблюдая за работой, говорила:
— У нас в России не знают такого кропотливого труда. Как это не похоже на наши полевые работы!
И рассказывала о труде русских крестьян. В ее рассказах Марио, Беппину и Баруччи больше всего поражала необъятность российских пространств. Они никак не могли себе представить равнины, тянущиеся на сотни верст без каких-либо признаков жилья. Непонятным для них было и то, что в России огромные пространства земли лежали невозделанными.
Слушая ее рассказы, Баруччи каждый раз загорался желанием попасть в эту далекую, неведомую страну, с ее богатствами, с ее могучими лесами и полноводными реками, и каждый раз, улыбаясь, добавлял:
— Только ваш царь мне не нравится!
Девушка тоже улыбалась и говорила:
— Подождите, Паоло, придет время, и его не будет! Русская революция не за горами. Рано или поздно, но мы его свергнем!..
И Баруччи, сам не зная, почему, верил этим словам золотоволосой обитательницы домика над оврагом.
Вечерами к форестьере часто приходили друзья, русские. Баруччи быстро научился отличать их от французов. Прежде всего они отличались от последних костюмами, вернее — какою-то особою небрежностью в одежде, и необычайно громкими спорами, затягивавшимися часто далеко за полночь. Иногда споры неожиданно прерывались, и их сменяли странные, тягучие песни, отдаленно напоминавшие Баруччи песни пастухов Кампаньи. Один из мотивов Баруччи запомнил и как-то вечером спросил форестьеру, что это за песня.
— Вам нравится, Паоло? Это песня на смерть рабочего Чернышева, — пояснила девушка.
В этот вечер она долго рассказывала Баруччи о неведомых ему доселе героях, замученных в рудниках Сибири, в казематах крепости и погибших на эшафотах. Перед притихшим Баруччи словно раскрывалась страшная книга, где каждая страница была написана кровью. Слушая тихий и страстный рассказ девушки, он побывал мыслью в холодной и жуткой Сибири и в сырых казематах крепости, окруженной водой и тайной, откуда не выходят живыми. И дивился этой чудной и странной девушке, не побоявшейся противопоставить свою хрупкую жизнь жестокой и могущественной силе царя…
Был конец июля 1914 года.
— Хотите, я сообщу вам новость? — взволнованно проговорила девушка, подходя к работавшему на грядках Баруччи.
В руках у нее была газета.
Баруччи выпрямился.
— Вчера в Сараево убиты бомбой австрийский эрцгерцог и его жена, — торопливо сказала девушка. — Убийца — серб. Понимаете?
— Отлично! — проговорил Баруччи и добавил:
— Австрияки — скоты! Мы, итальянцы, не любим их!
— Не в этом дело! — перебила девушка. — Из-за этого могут произойти такие международные осложнения, о которых мы сейчас и предполагать не можем. Вот увидите! Наверняка вспыхнет война.
— И великолепно! — воскликнул Баруччи. — Давно пора побить австрийцев.
— Ах, Баруччи! Вы неисправимый шовинист!
— А почему они забрали у нас Триест и Триент? Они разбойники! — упрямо проговорил Баруччи.
Подошли Марио и Беппина.
— Австрийского короля ухлопали! — не без радости сообщил им Баруччи. — Синьорина говорит, что будет война. Пойдем драться, Марио? Эвива белла Италиа![3]
Марио задумался и грустным взглядом посмотрел на грядки с гвоздикой.
И это был первый день, когда над полем гвоздики нависла непонятная, густая тоска ожиданья. Это был первый день, когда упорный труд, отнявший столько сил, вдруг показался бессмысленным, ненужным.
И это была первая ночь непотушенных огней в домике над оврагом и беспокойных снов в сколоченной из теса хижине на пустоши.
Не спали Марио и Беппина, думая о своей гвоздике. Не спал Баруччи, уносясь пылкой фантазией на поля битв с ненавистными австрияками. И всю ночь до утра ходила взад и вперед по своим маленьким комнаткам золотоволосая чужестранка с нахмуренными бровями и печальным блеском синих глаз.
Вихрь войны закружил быстрее, чем ждали…
Сербия и Австрия, Австрия и Россия, Россия и Германия, Франция, Англия… Огромный костер затрещал, рассыпая кровавые искры.
Баруччи негодовал. Италия не хотела воспользоваться, по его мнению, благоприятным моментом и расплатиться с Австрией за все обиды и насилия. Он не сомневался в поражении Австрии.
— Эвива итальянские Триест и Триент! — заканчивал он неизменно свои горячие споры с форестьерой, доказывавшей ему преступность затеянной капиталистами бойни.
— Поймите же вы, Паоло, что от этой войны в выигрыше останутся только капиталисты, а вы, вы, рабочий, не имеющий ничего, кроме мозолей на руках, получите в наследство непосильное бремя налогов, болезни, увечья и многое еще такое, чего нельзя сейчас предвидеть! — говорила ему девушка, пытаясь охладить его воинственный пыл.
— Долой австрияков! — отвечал Баруччи. — Италия должна немедленно объявить Австрии войну! Эвива Триест и Триент!
И однажды, прочитав в газете о том, что внук Гарибальди — Риччиоти Гарибальди — формирует добровольческий итальянский батальон во Франции, он, недолго думая, распрощался с Марио и Беппиной и исчез…
IV
Водоворот войны втянул, наконец, в свое ненасытное горло и Италию. Вместе с остатками итальянского батальона из Франции вернулся и Баруччи. Виденное им и пережитое на полях сражений во Франции охладило его воинственный пыл, и он уже без прежнего энтузиазма, все чаще и чаще вспоминая слова форестьеры о том, что эта война нужна капиталистам, а не ему, отправился на новый фронт, на австрийскую границу, к северу от Триеста.
Война, вопреки всем ожиданьям и надеждам, затягивалась, требуя все новых и новых жертв. Среди солдат стали раздаваться голоса о бессмысленности этой бойни. Чрезмерное утомление чувствовалось повсюду. И когда из далекой России пришла неожиданная весть о революции и о свержении царя, во многих сердцах затеплилась смутная надежда на скорый конец войны.
Одним из этих многих был Баруччи.
Он отчетливо помнил свои вечерние беседы с золотоволосой форестьерой, помнил ее рассказы о замученных царизмом, о рудниках и бастионах крепости, и его радость была неподдельна.
— Эвива русская революция!
Таким восклицанием приветствовал он весть о свержении царя.