С помощью секретаря в Вашингтоне, которого она заставила слушать свои всхлипывания, она добралась до семейного врача и, глядя в подол, спросила его: существуют ли таблетки, способные сделать так, что одинокая женщина забудет о тоске. Врач, занервничавший при виде того, как она хнычет, затушил в пепельнице только что зажженную сигарету и прописал ей «маленький помощник мамочки», как он назвал это, «пенициллин для мыслей». Похлопал ее по руке и утешил: все женщины такие хрупкие.
«Помощник» сработал, и как!
Похожая на лавину паника ежедневного существования размазалась в мягкое беспокойство, что превращалось в равнодушие после одного или двух коктейлей вечером. Лэйни заподозрила, что превышает дозу, но, когда встретила подруг, жен офицеров, в магазине, они тоже говорили невнятно, а пальцы их тряслись.
Тут уж она взяла себя в руки и выбросила транквилизаторы в унитаз.
Шагая в сторону комнаты Тимми, она ловит собственное разноцветное отражение в дверных ручках, вазах, рамках картин. Независимая Лэйни из Орландо исчезла насовсем?
Она испытывает облегчение, обнаружив, что Тимми сидит спиной к двери, за своим столом, за любовно устроенной копией – ей хочется верить – рабочего стола отца. Она задерживается на пороге, упрекая себя за плохие мысли по поводу этого херувима.
Он сын своего отца, но он и ее ребенок, умный мальчик с ненасытной жаждой жизни, и ей так повезло с ним.
– Тук-тук, – говорит она.
Тимми не слышит, она не выдерживает, улыбается: так же сосредоточен, как отец. Лэйни шагает вперед, ее босые ноги беззвучно ступают по ковру, она летит словно ангел, отправленный с проверкой к одному из святых… до момента, пока не оказывается рядом со столом и не видит, что на нем ящерица, приколота к доске через все четыре ноги, дергается, а брюхо ее вскрыто ножом, который он держит в руке.
Разрез в боку существа понемногу заживает.
Всякий раз, когда Элиза приходит сюда в самый мертвый час ночи, она видит, как все меньшее количество крови сопровождает его скольжение через бассейн.
Видимы только глаза, яркие маяки, бросающие лучи через бескрайнее, погруженное во мрак море. Он плывет к ней по поверхности, и это прогресс, никаких больше пряток под водой.
Ее пульс учащается.
Ей это нужно – чтобы он помнил ее, доверял ей.
Она поднимает тяжелый пакет для мусора, который держит в руке – ничего удивительного, что такую вещь носит с собой уборщик, только вот в этом пакете что угодно, только не мусор.
«Умереть за Хамоса – значит жить вечно!» – приглушенный вопль из кино стал для нее вторым сигналом к пробуждению, в котором Элиза не нуждается. Она открывает глаза задолго до срока, думая о нем, о величии, которое не способна умалить никакая цепь. Единственная вещь, которая отвлекает ее, – серебряные туфли у «Джулии».
Она не опаздывает на автобус в последние дни, и у нее прорва времени, чтобы перейти улицу и постоять у витрины, положив ладони на стекло.
Она привыкла чувствовать стекло со всех сторон, невидимые стены лабиринта, в котором она как в ловушке. Но теперь все не так, она поверила, что видит путь к выходу из лабиринта, и он ведет через Ф-1.
Сегодня музыка джунглей не включена, и Элиза достаточно потрудилась, сводя в таблицу данные об активности в лаборатории, делая крохотные метки на своем ЛПК. Теперь она знает, что никто из ученых не остался допоздна, чтобы сменить пленку; «Оккам» пуст.
Зельда занята на противоположном конце здания, так что Элиза смело шагает через красную линию и поднимает первое яйцо.
Существо изгибает спину, чтобы подплыть ближе, и Элиза сражается с желанием улыбнуться и отдать ему то, что он хочет, до того, как он заслужит подношение. Распрямляет спину, держит яйцо кончиком вверх.
Существо держится на месте силой магии: если оно гребет руками или ногами, она этого не видит. Медленно его большая рука поднимается из бассейна, потоки струятся меж шипов, по канавкам на груди. Его пальцы изгибаются словно руки, пытающиеся обнять кого-то, и формируют знаки: Я-Й-Ц-О.
Она стоит бездыханная, прячась за улыбкой.
Она кладет яйцо на бортик и смотрит, как он берет его, не диким наскоком, как на прошлой неделе, а осознанно и спокойно. Она бы посмотрела, как он снимает скорлупу, чтобы убедиться, что он справляется лучше, чем раньше, но вес мешка в руке делает ее нетерпеливой.
Не отводя глаз, она шагает спиной вперед, пока не упирается бедром в столик, где стоят магнитофон и радиола. Изучает ее как следует и поднимает крышку, под которой скрыт проигрыватель для пластинок.
Элиза уверена, что именно такая радиола оказалась тут случайно, ее просто нашли в одной из лабораторий и притащили сюда. Она вытаскивает из пакета для мусора пыльные реликты забытой молодой жизни, лежавшие в шкафу много лет: пластинки, их она прекратила слушать примерно тогда же, когда прекратила верить, что у нее есть для этого причина.
Она принесла слишком много, десять или пятнадцать, но как она могла заранее понять, какой музыки потребует момент?
«Песни спокойного настроения» Эллы Фитцджеральд – не покажутся ли ему они смущающими? «Песни Чета Бейкера» – не звучат ли они наподобие охотящейся акулы? Альбом группы «Чордеттс»[34] – не подумает ли он, что в комнате внезапно оказалось много женщин?
Лирика неожиданно выглядит не самой хорошей идеей, так что она берет первый попавшийся под руку инструментальный диск – «Серенада любовника» Глена Миллера[35]. Вытряхивает из обложки и вставляет в проигрыватель.
Смотрит на существо и делает знак «запись».
Затем включает проигрыватель, опускает иглу, и звуки оркестра пробуждаются к жизни, сотрясая Элизу до глубины души. Пианино, барабаны, струнные и трубы ныряют и парят, схватывая ритм до того, как тромбон повиснет надо всем подобно брошенному в небо голубю.
Она смотрит на бассейн, уверенная, что существо подумает: она предала его, устроила засаду. Но он неподвижен до такой степени, будто вода в один миг замерзла. Скорлупки от наполовину очищенного яйца плывут в сторону, нетронутые, – физическое выражение того, насколько он поражен.
Элиза поднимает иглу с вращающейся пластинки, тромбон замолкает с мрачным писком. Изображает улыбку, пытаясь убедить существо, что все в порядке. Напрасно. Поскольку все и так в порядке. Все более чем в порядке.
Канавки на его чешуйчатом теле светятся, и она вспоминает статью о биолюминесценции, химическом свете, который испускают некоторые рыбы, – Элиза представляла его похожим на сияние светлячков, крохотные лампочки в ночной тьме. Только здесь сладостное мерцание исходит из всего тела существа и превращает бассейн из чаши тьмы в горсть ярко-голубого огня.
Он слышит музыку, несомненно, но он также чувствует ее, отражает ее, и с помощью этого отражения она может слышать и чувствовать музыку так, как никогда раньше. Мелодии Глена Миллера обладают цветом, формой, текстурой – как она не замечала этого?
Его свет угасает, и она не может представить воду в бассейне темной.
Она роняет иглу на пластинку, и саксофонное соло вырывается из энергичного громыхания оркестра. В этот раз она не отводит глаз от существа, и его свет не просто расцвечивает воду – он оживляет ее, наполняет бирюзовым сиянием, что отражается от стен лаборатории подобно жидкому огню.
Объекты на столе ускользают из внимания Элизы, словно ее тащит к бассейну, кажа ее голубая, и кровь внутри тоже голубая, она просто знает это. Откуда бы ни пришло существо, оно никогда не слышало подобной музыки, множества раздельных голосов, поющих свою мелодию, чтобы слиться в ликующем единстве.
Вода вокруг его фигуры начинает изменяться – желтая, розовая, зеленая, пурпурная. Он смотрит в воздух, ведь он привык к тому, что у любого звука есть источник, протягивает руку, чтобы аккуратно взять один из невидимых инструментов и рассмотреть его, обнюхать на предмет волшебства, попробовать на вкус его чудо и бросить в воздух снова, вернуть на свободу.
Тимми появляется у стола.
Он не таков, как сестра, он вовсе не следит за отцом, шлепается на стул, кашляет, не прикрыв рта, хватает столовые приборы. Смотрит на тебя словно настоящий мужчина. Между ударами боли Стрикланд ощущает прилив гордости.
Растить детей – материнская забота, но быть ролевой моделью – это сделает он сам.
Он улыбается Тимми, это крошечное движение мускулов, но оно напрягает его лицо, затем шею, затем предплечье, кисть и в конечном итоге напряжение доходит до пальцев, и улыбка замерзает на губах.
– Она болит, папа? – спрашивает Тимми.
На руках мальчика осталось мыло, он не умывается, пока Лэйни его не заставляет. Это значит, что Тимми делает такое, что его мать находит отвратительным, и это хорошо. Проверять ограничения – это важно.
Стрикланд давно отказался от попыток объяснить это Лэйни.
Она никогда не поймет, что микробы – примерно то же самое, что и ранения: исчезая, они оставляют после себя зарубцевавшуюся ткань.
– Немного, – таблетки начинают смягчать терзающую его боль.
Лэйни присоединяется к ним, но вместо того, чтобы есть, она зажигает сигарету. Стрикланд бросает на нее любопытный взгляд: ему всегда нравились ее волосы, высокая прическа, бросающий вызов гравитации ворох кудряшек и завитков, который наверняка трудно поддерживать в таком виде.
Но недавно, будучи усталым, вернувшись поздно из «Оккама», он обнаружил, что разметавшиеся по подушке локоны напоминают ему о джунглях – куль с паучьими яйцами, готовый лопнуть, выплеснуть из себя вихрь злобных голодных тваренышей.
В Амазонии у них было решение – бензин и спичка.
Но это ужасный образ… он любит свою жену, сейчас тяжелое время, эти видения понемногу исчезнут.
Стрикланд вновь берет вилку и нож, но продолжает смотреть на Лэйни, на то, как она распекает непослушного сына. Почему она показывает свой страх перед мальчиком? Или она хочет контролировать его полностью?