Сегодня его рутинная возня с планками пола выглядит хуже чем бессмысленной. Кажется ошибкой, рождает отвращение.
Ошибка – это поучения родителей, училок в школе, священнослужителей.
Ученые не нуждаются ни в чем подобном.
Но все же в горле его стоит комок, словно он подавился рыбьей косточкой, и это уверенность в том, что увиденное прошлой ночью меняет все. Если существо способно чувствовать веселье, привязанность, заботу – а все три заметны в его хроматическом потоке, – тогда никакие национальные или иные интересы не дают права держать его тут словно на горелке Бунзена.
Если посмотреть назад, то все его собственные эксперименты, проведенные с научной осторожностью, выглядят ошибкой.
На волне разных эмоций существо прибыло сюда, на Восточное побережье, в «Оккам», и Хоффстетлер гадает: вплелась ли в лавину этих эмоций хотя бы нотка стыда?
Полость под одной из планок скрывает паспорт, конверт с наличностью и смятую манильскую папку. Хоффстетлер забирает папку, слышит гудок такси и торопливо ставит планку на место.
Всегда одно и то же: звонок в определенное время, звучащая в трубке кодовая фраза, он бросает все, чем занимался, придумывает оправдания для Дэвида Флеминга; затем варится в кислоте тревоги до нужного времени, вызывает такси, забирается внутрь и записывает имя водителя в блокнот, чтобы убедиться, чтобы никто не вез его дважды.
Сегодня таксист именуется Роберт Натаниэль Де Кастро, и Хоффстетлер гадает, не зовут ли его друзья «Боб»? Какое еще американское имя так легко выпадает из памяти?
Мимо аэропорта, по мосту через Бэар-крик, оставив в стороне верфи в тени «Бетлехейм Стил»; промзона не то место, куда может направиться мужчина в костюме. Халат Хоффстетлера сегодня уступает место обычной двойке, неприметность – единственная маскировка.
Он убирает павлиньи перья ученого и отвлекает Роберта Натаниэля Де Кастро скучной болтовней и обычными чаевыми. Он шагает к складу, выжидая, пока машина уедет, закладывает вираж между контейнерами и мимо хранилища для транзитных грузов, через железнодорожные пути и назад вокруг тридцатифутовой груды песка, чтобы убедиться: никто не идет следом.
Ему нравится сидеть именно на этом бетонном блоке, он стучит по нему пятками, словно скучающий мальчишка из Минска.
Затем клуб пыли, напоминающий китайского дракона, плывет над дорогой, и гравий хрустит под шинами, точно ломающиеся кости. Громадный «Крайслер» появляется в поле зрения, черный как трещина в леднике, с хромированной решеткой радиатора, что блестит словно ртуть, хвостовые «плавники» на багажнике режут поднятую колесами пыль.
Хоффстетлер слезает с бетонного блока и вытягивается перед урчащим зверем, едущим через то, что папа назвал бы словом gryaz. Дверь со стороны водителя открывается, и появляется тот же человек, что и всегда, обтянутая дорогим костюмом бизонья фигура.
– Ласточка гнездится на подоконнике, – говорит Хоффстетлер.
– И орел… – русский акцент очень груб. – Орел…
– Орел когтит жертву, – бурчит Хоффстетлер, хватаясь за дверную ручку цвета серебра. – Какой смысл использовать кодовую фразу, если ты даже не можешь ее запомнить?
«Крайслер» везет его через город, словно челн Харона по реке Стикс.
Бизон, как Хоффстетлер привык называть водителя, никогда не выбирает самый короткий путь. Сегодня он едва не доезжает до Кемп-Холаберд, огибает городскую больницу, изображает ломаную лесенку с помощью кладбища на Норд-стрит и только потом рушится как наковальня на Вест-Балтимор.
Leniviy mozg Хоффстетлера находит на мрачных серых улицах грязь, доказательство того, что космологическая организованность имеет место во всем, от крошечных частиц до невообразимых галактических скоплений. Отсюда вывод, что он не более чем ничего не значащий микроб, играющий ничтожную роль в истории.
Такова, по крайне мере, его молитва.
Они паркуются прямо перед русским рестораном «Черное море».
Это всегда казалось ему глупым: зачем таинственные телефонные звонки, кодовые фразы, запутанный маршрут по городу, если всякий раз он заканчивается тут, в этом заметном, украшенном зеркалами, золотом и алым плюшем заведении, где малахитово-зеленые скатерти украшают филигранно изготовленные матрешки?
Бизон придерживает дверь и шагает за Хоффстетлером внутрь.
Еще рано, «Черное море» пока не открылось, с кухни доносится негромкий шум. Официанты сидят, курят вокруг стола, три скрипача настраивают струны, наигрывая «Ochi chernye». Острый запах уксуса смешивается со сладостью только что испеченных пряников.
Хоффстетлер проходит мимо туалетов, мимо висящего на двери плаката, выпущенного Эдгаром Гувером, чтобы побудить эмигрантов сообщать о случаях «шпионажа, саботажа и подрывной деятельности».
Это такая шутка для своих – тут, в спрятанном от посторонних глаз уголке ресторана, освещенный лунным сиянием огромного аквариума, где копошатся крабы, ожидает Лев Михалков.
– Боб, – говорит он.
Михалков предпочитает говорить с Хоффстетлером по-английски, чтобы практиковаться в языке, но слышать от него свое американизированное имя невыносимо – возникает ощущение, что тебя подвергают обыску. Ничего случайного в том, что Михалков произносит имя скорее как Бууб – это наверняка такая же замаскированная пощечина, как и плакат ФБР.
По сигналу музыканты устремляются к ним, точно журналисты к жертве, обмениваются кивками и начинают играть.
Одно из преимуществ «Черного моря» в том, что тут невозможно подслушать.
Хоффстетлеру приходится говорить громче:
– Я уже просил, Лев. Пожалуйста, называй меня Дмитрий.
Считайте это трусостью, но Хоффстетлеру легче держать две свои личины отдельно друг от друга.
Михалков кладет в рот блин с копченым лососем, сметаной и икрой и начинает неспешно жевать. Хоффстетлер понимает, что разглаживает положенную на стол манильскую папку, он думает, как быстро это животное, используя всего один искалеченный звук, низвело собеседника до позиции робкого просителя.
Лев Михалков – четвертый связной, с которым он имеет дело.
Неохотное участие Хоффстетлера в шпионских делах началось на следующий день после того, как он получил диплом в МГУ, когда люди из НКВД неожиданно проявили к нему внимание. Они накормили его, голодного студента, прекрасным обедом, а на десерт предложили некоторое количество государственных секретов, рассказали о командах, работающих над запуском спутников в космос, с продвинутыми образцами химического оружия, о том, что преданные Советам люди проникли в атомную программу США.
Фактически они напичкали его ядом, и Хоффстетлер был бы все равно что мертв, не прими он противоядие, а именно предложение о сотрудничестве.
Когда война закончилась, сказали ему, Америка начала просеивать Евразию в поисках светлых голов. И кто скоро попадется им в лапы? Дмитрий Хоффстетлер!
Ему предстоит охотно пойти на сотрудничество, стать добрым американцем. Ничего страшного в этом нет, пообещали ему, никаких пистолетов с глушителями и капсул с отравой, ему оставят свободу следовать профессиональным предпочтениям, ведь кое-что интересное может найтись в любой сфере, надо только как следует поискать.
Хоффстетлер не решился спросить, что будет в том случае, если он откажется. Говорившие с ними упомянули papa и mamochka, и так, что сомнений не осталось: энкавэдэшники используют любые средства воздействия.
Услышав просьбу, Михалков только пожимает плечами.
После Бизона он смотрится не особенно впечатляюще, а еще ему, похоже, нравится делать себя меньше, и для этого резидент и садится перед огромным аквариумом. Михалков похож на раскладной нож, вроде бы компактный и неопасный, в аккуратном костюме с бутоньеркой, с коротко подстриженными седыми волосами, но способный выбросить острое лезвие в любой момент.
Он проглатывает блин, а краб за его спиной так вытягивает клешню, что та словно торчит у Михалкова из уха. Связной скользит ладонью по папке, разглаживает морщинки, словно мать, собирающая в школу непокорное чадо, и начинает просматривать документы.
– И что это, Дмитрий?
– Светокопии. Все здесь. Все двери, окна и вентиляционные отверстия «Оккама».
– Otlichno. А, английский. Хорошая работа. Заинтересует начальство.
Он подхватывает второй блин и только потом замечает напряженное лицо Хоффстетлера.
– Выпей водки, Дмитрий. Четыре перегонки. Прибыла дипломатическим багажом. Прямо из Минска. Твоя родина, так?
Ему постоянно напоминают, что там остались родители и с ними может случиться что-то нехорошее… или просто Хоффстетлер давно и глубоко утонул в океане паранойи, ушел так далеко, что не видит поверхности.
Он выдергивает салфетку из стаканчика и вытирает пот со лба.
Скрипачи не могут слышать ничего, кроме вибраций от собственных инструментов, но все же Хоффстетлер понижает голос, да еще и предварительно нагибается вперед:
– Я украл схемы не просто так. Мне нужна санкция на срочную эвакуацию. Необходимо извлечь существо отсюда.
Память о годах, проведенных за учебой в Висконсине, подобна зимнему пейзажу из того же штата: яркая белизна простой жизни на Среднем Западе изуродована черными пятнами отчетов, которые он передавал Льву Михалкову, появлявшемуся из метели в шубе и ushanka словно Ded Moroz. Хоффстетлер пытался насытить начальство материальными подношениями: электроскопами, ионизационными камерами, счетчиками Гейгера.
Но этого никогда не было достаточно, Михалков нажимал, и Хоффстетлер как губка сочился перечнями особо секретных злодеяний: например, об американской программе заражения умственно отсталых детей личинками насекомых с целью изучения эффектов; о выведении комаров, способных разносить лихорадку денге, холеру или желтую лихорадку – их предполагалось напускать на находящихся в заключении пацифистов и коммунистов.
Затем он стал работать в команде, занятой новым отравляющим веществом, проходившим в документах как «Агент Оранж». Каждый результат тестов, который Хоффстетлер передавал связному, сам по себе был ядом, отравлявшим его в целом приятную жизнь.