С печалью он осознал, что любой близкий человек может стать заготовкой для шантажа. Поэтому у него не осталось выбора, и он был вынужден порвать с одной приятной женщиной, перестал ходить на веселые и дружелюбные вечеринки для преподавателей в университете.
Он занялся домом, где жил, ликвидировал большую часть мебели, опустошил ящики и шкафы и, сидя на полу в ту первую ночь, один посреди вычищенного и простуканного пола, смотрел, как мокрый снег ложится на подоконник и повторял «Ya russkiy, ya russkiy», пока сам в это не поверил.
Неплохим выходом стало бы самоубийство.
Но он знал слишком много об успокаивающих препаратах, чтобы на них надеяться. В Мэдисоне не имелось высокого здания, с которого можно совершить прыжок, а попытка купить пистолет, если ты говоришь с русским акцентом, может привлечь излишнее внимание.
Так что он добыл упаковку острый лезвий «Жиллет» и положил их на край ванны.
Но всякий раз, набирая горячую воду, он вспоминал предупреждение мамы о nechistoy sile, о легионе демонов, в лапы которого попадет каждый, покончивший с собой. Хоффстетлер плакал в ванной – голый мужчина среднего возраста, лысеющий, с бледной кожей, костлявый, – вздрагивал как ребенок.
Как низко он пал.
Приглашение в «Оккам», где ему предложили заняться исследованием «только что открытой формы жизни», спасло его собственную жизнь, и это вовсе не гипербола. Только что лезвия ждали на окоеме ванной, и вот они выброшены в мусор.
Михалков дал слово, что это будет для Хоффстетлера последним заданием – сделай все как надо в аэрокосмическом центре, и тебя вернут домой в Минск, в объятия родителей, которых он не видел восемнадцать лет.
Но поначалу дело пошло со скрипом, он подписывал кучи разных документов и читал частично отредактированные, но все же ошеломляющие донесения из Вашингтона. Он оставил место преподавателя, использовав древнюю отмазку «личные причины», и перебрался в Балтимор.
«Только что открытая форма жизни» – единственно от этих слов его холодное увядшее тело начинало покалывать надеждой, как в юности. Внутри него тоже появилась свежая форма жизни, и на этот раз он использует ее не для разрушения других живых существ, но для их изучения.
Потом он увидел это. Нет, слово неправильное. Встретил это.
Существо посмотрело на Хоффстетлера через иллюминатор в стене резервуара и опознало его так, как способны только приматы. За секунды он оказался лишен доспехов высокомерного ученого, которые проектировал и напяливал на себя двадцать лет.
Ему предстояло иметь дело вовсе не с рыбой-мутантом, с которой можно делать все что хочешь, а с разумным существом, способным на мысли, чувства и поступки. Осознание этого ошеломляло, но также и рождало в душе ощущение свободы, новых перспектив.
Вся жизнь готовила его к этому. Ничто оказалось не в силах подготовить.
Сама «форма жизни» была сплошным противоречием, оно выглядело подобно существам, относимым к девонскому периоду. Хоффстетлер начал звать его «девонианцем» и обнаружил, что оно имеет глубокую, необычайную, почти фантастическую связь с водой.
Поначалу он высказал гипотезу, что девонианец повелевает жидкостью вокруг себя, но это выглядело слишком деспотичным.
Наоборот, вода словно представляла с ним единое целое, отражала его предрасположенность, волнуясь и покрываясь пеной или оставаясь спокойной точно песок. Насекомые обычно собираются в спокойных водоемах, но те, которых приносили в Ф-1, упорно следовали за девонианцем, формируя удивительные узоры над его головой и атакуя ученых, когда те совершали нечто по виду агрессивное.
Рассудок Хоффстетлера раскачивало невероятными гипотезами, но он обращался с ними осторожно, и в первом отчете для «Оккама» изложил только постижимые факты. «Девонианец, – написал он, – обладает билатеральной симметрией, амфибийным дыханием, имеются доказательства того, что в его теле существует стомохорд, полая жесткая трубка, играющая роль позвоночника, и кровеносная система, управляемая сердцем, четырехкамерным, как у человека, или трехкамерным, как у простых амфибий. Жаберные щели хорошо заметны, как и растяжение грудной клетки там, где расположены васкуляризированные легкие. Отсюда можно сделать вывод, что девонианец может в некоторой степени существовать в двух биологических средах».
То, что он написал в самом конце, отражало его искреннюю веру – научное сообщество имеет шанс узнать безгранично много о субаквальном дыхании.
Вскоре стало ясно, насколько все это выглядело наивным, ведь «Оккам» не был заинтересован в раскрытии тайн первобытной жизни, они хотели того же самого, чего и Лев Михалков: знаний о том, как все это применить для военных и космических целей.
И однажды ночью Хоффстетлер обнаружил, что по собственной воле занимается саботажем, играется с техникой так, чтобы объявить приборы неточными, а данные – ненадежными, и тем самым купить как можно больше времени на изучение девонианца. Это требовало смелости, и креативности, и еще одного качества, что едва не атрофировалось за годы в Америке, – эмпатии.
Отсюда специальные лампы, поставленные, чтобы изображать натуральное освещение, отсюда записи с голосами амазонских животных.
Подобные усилия отнимали время, а Ричард Стрикланд превратил время в столь же вымирающий вид, как сам девонианец.
В академическом мире конкуренция имеет место всегда, Хоффстетлер знал, как обнаружить острый клинок, спрятанный за дружелюбной улыбкой. Но Стрикланд представлял собой иной вид конкуренции: он не прятал антипатии к ученым, выплевывая ругательства прямо в лицо так, что его собеседники вспыхивали и начинали заикаться.
Он называл «дерьмом» все отсрочки Хоффстетлера и разными словами говорил одно и то же: если вы хотите узнать все про Образец, то вы не щекочете ему подбородок, вы вскрываете его и смотрите, как он истекает кровью.
Инстинкты Хоффстетлера подсказывали ему: сожмись, спрячься, тогда выживешь. Но он не мог, не в этот раз: ставки были очень высоки, не только для девонианца, но и для его собственной души.
Ф-1, как он говорил себе, зародыш новой, не прирученной пока вселенной, и чтобы выжить там, он должен создать новую индивидуальность. Не Дмитрий. Не Боб. Герой. Некий герой, который может искупить свои грехи, связанные с тем, что он молчал, когда невинные становились жертвой экспериментов двух сверхдержав.
Чтобы преуспеть, ему нужно на практике освоить тот принцип, о котором он так часто говорил студентам: вселенная эволюционирует через вспышки насилия, и когда возникает новая экологическая ниша, то члены локального таксона будут сражаться за ресурсы, часто до смерти.
– Извлечь? – Михалков словно пробует слово на вкус. – Вытащить как больной зуб? Грязная процедура. Кровь и кусочки кости по всей груди. Нет, ничего такого в плане нет.
Хоффстетлер сам не убежден, что его идея так уж рациональна.
Кто может сказать, что в СССР девонианца не ждут худшие пытки, чем в США? Только вот неуверенность он давно оставил позади, ибо вынужден выбирать из реально плохого и потенциально плохого.
Хоффстетлер открывает рот, но тут скрипачи делают паузу, и он вынужден задержать дыхание. Музыканты вновь принимаются за дело, конский волос смычков трясется, словно обрывки паутины.
Шостакович: достаточно мощно, чтобы замаскировать любой опасный разговор.
– Имея на руках эти схемы, – настаивает Хоффстетлер, – мы можем извлечь его из «Оккама» за десять минут. Два тренированных оперативника – все, о чем я тебя прошу.
– Это твое последнее задание, Дмитрий. Почему ты хочешь все так усложнить? Счастливое возвращение домой ожидает тебя. Послушай, товарищ, совет, что я дам тебе. Ты вовсе не искатель приключений. Делай то, что ты делаешь хорошо, подметай за американцами словно умелая горничная и передавай нам совок с пылью.
Хоффстетлер понимает, что его, скорее всего, хотят обидеть, но удар мимо цели. Позже ему в голову придет мысль, что горничные и уборщики знают куда больше тайн, чем кто-либо на земле.
– Оно может общаться, – сообщает он. – Я видел это.
– Как и собаки. Но разве это помешало нам отправить Лайку в космос?
– Оно не только чувствует боль, оно понимает, что это. Оно как мы.
– Я не удивлен, что до американцев настолько медленно доходит подобное. Сколько времени они были уверены, что черные не чувствуют боль так же, как и белые?
– Оно понимает язык немых. Оно понимает, что такое музыка!
Михалков опрокидывает стопку водки и вздыхает.
– Жизнь подобна разделке оленя, Дмитрий. Ты снимаешь шкуру, режешь мясо. Просто и чисто. Как я скучаю по тридцатым – встречи в поездах, микрофильмы, спрятанные в косметичках. Мы перевозили то, что могли потрогать и почувствовать, и знали, что едем домой ради блага nashih liydei. Концентрат витамина Д, химикалии. Сегодня наша работа больше похожа на вытягивание кишок через дырку в брюхе. Совершенно иные вещи, которые мы не можем трогать: идеи, информация, философия. Ничего удивительного, что ты смешиваешь все это с эмоциями.
Эмоции: Хоффстетлер вспоминает, как Элиза дирижировала сиянием девонианца.
– Но что не так с эмоциями? – спрашивает он. – Вы читали Олдоса Хаксли?
– Сначала музыка, теперь литература? Ты человек эпохи Возрождения, Дмитрий. Da, я читал Хаксли, но только потому, что Стравинский высоко отзывался о его книгах. Знаешь ли ты, что его последняя композиция посвящена мистеру Хаксли? – Михалков кивает в сторону скрипачей. – Если бы только эти неумехи могли выучить ее.
– Тогда вы читали «Этот прекрасный новый мир», и именно в него мы попадем, если не будем руководствоваться тем, что мы знаем о врожденной доброте человека!
– Путь от рыбы в «Оккаме» до антиутопии будущего долог и очень утомителен. Дмитрий, ты не должен быть столь мягкосердечен. Если ты любишь фантастику, то давай вспомним Уэллса, чей доктор Моро сказал: «Изучение природы делает человека столь же беспощадным, как сама природа».